– Расскажите, что случилось, только побыстрее, – приказал я.
Она подняла на меня глаза и сказала:
– Мне хочется спать.
Вопрос о ее здравомыслии – для меня во всяком случае – был решен: нормой тут и не пахло. Но сейчас меня тревожило другое. Комната. С тех пор как я ушел, в ней что-то изменилось. Я закрыл глаза, попытался представить, как она выглядела раньше, открыл глаза снова.
– Можно мне лечь? – спросила Габриэла.
Я решил, что ее вопрос подождет, и стал внимательно осматривать комнату, предмет за предметом. Пальто и шляпа Коллинсона на стуле – больше ничего нового обнаружить не удалось. Все вроде бы нормально, но сам стул почему-то не давал мне покоя. Я подошел и поднял пальто. Под ним было пусто. Раньше здесь висело нечто похожее на зеленый халат, а теперь было пусто. Халата я нигде в комнате не заметил и даже не стал искать – безнадежно. Зеленые тапочки все еще валялись под кроватью.
– Не сейчас, – ответил я девушке. – Пойдите в ванную, смойте кровь и оденьтесь. Одежду захватите туда с собой. Ночную рубашку отдайте Коллинсону. – Я повернулся к нему. – Спрячьте ее в карман и не вынимайте. Из комнаты не выходить и никого не впускать. Я скоро приду. Пистолет у вас есть?
– Нет, – сказал он. – Но я...
Девушка встала с кровати, подошла ко мне ближе и перебила его.
– Не оставляйте нас одних, – сказала она серьезно. – Я не хочу. Я уже убила одного человека. Вам что, мало?
Говорила она горячо, но не возбужденно, и довольно рассудительно.
– Мне нужно ненадолго уйти, – сказал я, – одной вам оставаться нельзя. И кончен разговор.
– А вы понимаете, что делаете? – Голосок у нее был тоненький, усталый. – Вряд ли. Иначе бы не оставляли меня с ним. – Она подняла лицо, и я скорее прочел по губам, чем услышал: «Только не с Эриком. Пусть он уйдет».
Я от нее совсем одурел: еще немного, и мне придется лечь в соседнюю палату. Меня так и подмывало уступить ей, но я ткнул пальцем в ванную и сказал:
– Можете не вылезать оттуда, пока я не приду. Но он побудет здесь.
Она с безнадежностью кивнула и направилась в гардеробную. Когда она шла в ванную с одеждой в руках, на глазах у нее блестели слезы.
Я отдал пистолет Коллинсону. Его рука была деревянной и дрожала. Дышал он тяжело, шумно.
– Не будьте размазней, – сказал я ему. – Хоть раз помогите, вместо того чтобы мешать. Никого не впускайте и не выпускайте. Придется стрелять – не теряйтесь.
Он хотел что-то сказать, не смог и, сжав мне руку, чуть не искалечил ее от избытка чувств. Я вырвал у него ладонь и отправился вниз, к алтарю, где лежал доктор Риз. Попасть туда удалось не сразу. Железная дверь, через которую мы вышли несколько минут назад, была заперта. Но замок оказался довольно простым. Я поковырял в нем кое-какими инструментами из перочинного ножа и в конце концов открыл.
Зеленого халата я там не нашел. Не нашел я и тела доктора Риза. Оно исчезло. Кинжал тоже исчез. Вместо лужи крови на белом полу осталось лишь желтоватое пятно. Кто-то хорошенько прибрался.
11. Бог
Я вернулся в вестибюль: еще раньше я заметил там нишу с телефоном. Телефон был на месте, но не работал. Я положил трубку и отправился на шестой этаж к Минни Херши. Пока что помощи от нее я никакой не получил, но она, по-видимому, была предана хозяйке, а мне, за неимением телефона, требовался посыльный.
Я открыл ее дверь – тоже без замка, – вошел, затворил за собой. Включил фонарик, обхватив ладонью стекло. При свете, просачивавшемся между пальцами, я увидел мулатку – она крепко спала на кровати. Окна были закрыты, воздух спертый, со знакомым затхлым душком увядших цветов.
Я посмотрел на девушку. Она лежала на спине, дышала ртом, и лицо ее во сне приобрело еще большее сходство с индейским. Глядя на нее, я сам осоловел. Поднимать ее сейчас бесчеловечно. Может быть, ей снится... я тряхнул головой, пытаясь прогнать сонную одурь. Ландыши, луноцветы... увядшие цветы... А нет ли тут и жимолости? Этот вопрос почему-то казался важным. Фонарь тяжелел у меня в руке, стал чересчур тяжелым. Черт с ним... я его выпустил. Он упал на ногу... я удивился: кто тронул меня за ногу? Габриэла Леггет? Умоляет спасти ее от Эрика Коллинсона? Чушь какая-то... Или не чушь? Я опять пытался тряхнуть головой... пытался отчаянно. Она весила тонну, едва поворачивалась. Меня качнуло; чтобы не упасть, я выставил ногу. Нога была слабая, мягкая, подгибалась. Надо сделать еще шаг, иначе свалюсь; я сделал, с трудом поднял голову, разлепил веки, посмотрел, куда мне падать, увидел окно в пятнадцати сантиметрах от моего носа.
Меня потянуло вперед, и подоконник уперся в бедра, остановил падение. Мои руки лежали на подоконнике. Я пошарил внизу рамы – не знаю, нашарил ли ручки, но потянул вверх изо всех сил. Окно не поддавалось. Ручки были будто прибиты внизу. Кажется, тут я всхлипнул; а потом, правой ладонью упершись в подоконник, левой выбил стекло.
Уличный воздух шибанул в нос, как нашатырь. Я сунул лицо в дыру и, цепляясь обеими руками за подоконник, вбирал воздух ртом, носом, глазами, ушами, порами кожи и смеялся, а глаза щипало так, что лились слезы и затекали в рот. Я все глотал свежий воздух и вскоре почувствовал, что ноги меня держат, глаза видят, что я опять могу двигаться и думать, пусть не быстро и не четко. Мешкать было некогда. Я закрыл нос и рот платком и отвернулся от окна.
В каком-нибудь метре от меня, посреди черной комнаты стояло, извиваясь, нечто светлое, похожее на человеческую фигуру, но бесплотное.
Оно было высокое, но не такое высокое, как показалось сначала, – потому что оно не стояло на полу, а парило: между его ногами и полом был просвет сантиметров в тридцать. Да, у него и ноги были, но уж не знаю, какой формы. Не было у них формы – и у торса не было, и у рук, и у лица не было формы, постоянных очертаний. Они зыбились, разбухали и съеживались, вытягивались и сокращались, не очень сильно, но беспрерывно. Рука сливалась с телом, растворялась в теле, а потом появлялась, будто выливалась из него. Нос свешивался над разинутым бесформенным ртом, потом втягивался обратно, утопая между кисельными щеками, снова начинал расти. Глаза расширялись, сливались в один громадный глаз, занимавший всю верхнюю часть лица, потом он уменьшался, пропадал вовсе, потом глаза прорезывались снова на прежних местах. А ноги – то их было две, то три, то одна, скрученная штопором, точно живой и шаткий пьедестал. Все члены и черты лица непрерывно искажались, колебались, так что нельзя было уловить их натуральную, правильную форму. Похоже было, что человек, гримасничая, парит над полом. Человек с жутким зеленоватым лицом и бледным телом, неосязаемым, но видимым в темноте, текучим, зыбким, прозрачным, как вода прибоя.
Я сознавал, что я не в себе, нанюхался душной цветочной дряни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51