Я ее тоже послал, потом двинулся наверх, где оставил Макмана охранять комнату. Он прятал от меня глаза – ради справедливости я послал и его.
Остаток дня Габриэла плакала и кричала, умоляя дать ей морфий. Вечером она полностью во всем призналась:
– Я вам сказала, что не хочу быть порочной. – Ее руки лихорадочно комкали простыню. – Вранье. Хочу. Всегда хотела и всегда была. Я думала и с вами сыграть ту же шутку, но сейчас мне не до вас, мне нужен только морфий. Повесить меня не повесят, это я знаю. А там все равно, лишь бы получить дозу.
Она грязно хохотнула и продолжала:
– Вы были правы: я вызывала в мужчинах самое плохое, потому что сама этого хотела. Хотела, и все тут. Не получилось лишь с доктором Ризом и Эриком. Почему – не знаю. Знаю только, что потерпела поражение, но они тем временем слишком хорошо меня узнали. Вот и умерли. Риза усыпил Джозеф, а убила я сама, но потом мы внушили Минни, что это ее работа. И убить Аронию подговорила Джозефа я – он выполнял любые мои просьбы и убил бы, если бы не вы. И Харви заставила убить Эрика. К чему мне брачные узы с хорошим человеком, который собирался сделать из меня хорошую женщину?
Она снова засмеялась и облизала губы. – Нам с Харви нужны были деньги, а у Эндрюса я много взять не могла – боялась, заподозрит. Тогда мы задумали добыть их, инсценировав похищение. Жаль, что Харви застрелили... великолепный был зверь. Что касается бомбы, она лежала у меня давно, уже несколько месяцев. Я ее выкрала из лаборатории отца, когда он проводил какие-то работы для кинокомпании. Бомба была маленькая, и я держала ее при себе на всякий случай. А потом решила подорвать вас. Между нами... мной и Оуэном... ничего не было... я все наврала, он меня совсем не любил. Убить я хотела вас... боялась, что докопаетесь до правды. Меня в тот час немного лихорадило, и, услышав, что два человека вышли из комнаты, а один остался, я решила... остались вы. И только когда приоткрыла дверь и бросила бомбу, увидела Оуэна. Ну, теперь вы довольны? А раз получили, что хотели, давайте морфий. Какой толк вести со мной игру дальше? Давайте его. Вы победили. Можете записать эти показания – я тут же подпишу. Лечить и спасать меня вам больше не имеет смысла. Давайте морфий.
Пришла пора смеяться мне:
– Может, еще признаетесь, что похитили Чарли Росса, а заодно подорвали «Мэн»?
Буча продолжалась не меньше часа, пока Габриэла не выдохлась. Время тянулось медленно. Спала она на этот раз часа два – на полчаса больше, чем в прошлую ночь. Мне тоже временами удавалось задремать в качалке.
Незадолго до рассвета я почувствовал на себе чью-то руку. Стараясь дышать ровно, я чуть-чуть приоткрыл глаза. В комнате было еще темно, но мне показалось, что Габриэла лежит на кровати, правда, спит она или нет, разглядеть не удалось. Голова моя во сне откинулась на спинку. Я не мог видеть ни ту руку, что лезла во внутренний карман пиджака, ни другую, левую, над моим плечом, но пахли они кухней, – значит, были смуглыми.
За качалкой стояла Мери Нуньес. Мики предупредил меня, что мексиканка носит нож. Я представил, как она держит его в левой руке. Но внутренний голос приказал мне не суетиться. Я опять закрыл глаза. Потом в пальцах у Мери зашелестела бумага, и рука убралась из моего кармана.
Я сонно пошевелил головой и переставил ноги. Когда дверь за ней без скрипа закрылась, я выпрямился и оглядел комнату. Габриэла спала. Я пересчитал пакетики – восьми не хватало.
Наконец Габриэла открыла глаза. Первый раз за все это время она проснулась спокойно. Лицо у нее было осунувшееся, но глаза – нормальные. Посмотрев на окно, она спросила:
– Уже день?
– Только светает. – Я дал ей апельсинового сока. – Сегодня можно поесть.
– Не хочу. Хочу морфий.
– Не дурите. Еда будет. Морфия не будет. Самое трудное позади, дальше пойдет легче, хотя вас еще немного поломает. Глупо требовать сейчас наркотик. Все ваши мучения коту под хвост. Вы уже фактически вылечились.
– Действительно вылечилась?
– Да. Осталось побороть страх, нервозность и воспоминания о том, как приятно было накачиваться.
– Это я смогу, – сказала она, – раз вы говорите, что смогу, значит, смогу.
Все утро она вела себя пристойно и только к середине дня на час-другой сорвалась. Но буйствовала не особенно сильно, и мне без труда удалось ее утихомирить. Когда Мери вошла со вторым завтраком, я оставил их наедине и пошел вниз.
Мики и Макман сидели в столовой. Во время еды оба не вымолвили ни словечка. Поскольку молчали они, молчал и я.
Когда я поднялся наверх, Габриэла в зеленом купальном халате сидела в качалке, которая две ночи служила мне постелью. Она успела причесаться и напудрить нос. Глаза были зеленые и чуть прищуренные, словно ей не терпелось сообщить что-то смешное.
– Сядьте, – сказала она с напускной торжественностью. – Мне надо с вами серьезно поговорить.
Я сел.
– Ради чего вы столько от меня вытерпели? – Она действительно говорила сейчас вполне серьезно. – В ваши обязанности это не входило, а приятного было мало. Я... я и не знаю, до чего противно себя вела. – Ее лицо и даже шея покраснели. – Я была омерзительной, гнусной. Представляю, как теперь выгляжу в ваших глазах. Почему... ради чего вы пошли на такое?
– Я вдвое старше вас, – сказал я. – Старик. И будь я проклят, если стану объяснять причины и делать из себя идиота. Но ничего омерзительного и гнусного для меня тут не было, я снова готов пройти через все это. И даже с радостью.
Она вскочила с качалки, глаза у нее стали темными, круглыми, а губы дрожали:
– Вы хотите сказать...
– Ничего я не хочу сказать. Но если вы будете скакать нагишом, в распахнутом халате, то заработаете бронхит. Бывшие наркоманки легко простужаются.
Она села, спрятала лицо в ладони и расплакалась. Я ей не мешал. В конце концов, не отнимая рук от лица, она хихикнула и попросила:
– Не могли бы вы уйти и оставить меня на весь день одну?
– Конечно. Если не будете раздеваться.
Я поехал в окружной центр, нашел больницу и долго спорил с персоналом, чтобы меня пустили в палату Фицстивена.
Фицстивен лежал весь в бинтах, из-под которых виднелся только один глаз, одно ухо и половина рта. Но этот глаз и эти губы мне улыбнулись.
– Пропади они пропадом, ваши гостиничные номера. – Голос звучал неясно, так как ему приходилось говорить одной стороной рта, а челюсть не двигалась, но жизнерадостности Фицстивену было не занимать. На тот свет он явно не собирался.
Я тоже улыбнулся и сказал:
– Какие уж теперь номера, разве что камера в Сан-Квентине. Выдержите сейчас допрос с пристрастием, или день-другой переждем?
– Самое время, – сказал он. – По лицу-то вам ничего не прочесть.
– Отлично. Тогда начнем. Первое: бомбу вам сунул в руку Финк, когда здоровался. Другим способом попасть в комнату она не могла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Остаток дня Габриэла плакала и кричала, умоляя дать ей морфий. Вечером она полностью во всем призналась:
– Я вам сказала, что не хочу быть порочной. – Ее руки лихорадочно комкали простыню. – Вранье. Хочу. Всегда хотела и всегда была. Я думала и с вами сыграть ту же шутку, но сейчас мне не до вас, мне нужен только морфий. Повесить меня не повесят, это я знаю. А там все равно, лишь бы получить дозу.
Она грязно хохотнула и продолжала:
– Вы были правы: я вызывала в мужчинах самое плохое, потому что сама этого хотела. Хотела, и все тут. Не получилось лишь с доктором Ризом и Эриком. Почему – не знаю. Знаю только, что потерпела поражение, но они тем временем слишком хорошо меня узнали. Вот и умерли. Риза усыпил Джозеф, а убила я сама, но потом мы внушили Минни, что это ее работа. И убить Аронию подговорила Джозефа я – он выполнял любые мои просьбы и убил бы, если бы не вы. И Харви заставила убить Эрика. К чему мне брачные узы с хорошим человеком, который собирался сделать из меня хорошую женщину?
Она снова засмеялась и облизала губы. – Нам с Харви нужны были деньги, а у Эндрюса я много взять не могла – боялась, заподозрит. Тогда мы задумали добыть их, инсценировав похищение. Жаль, что Харви застрелили... великолепный был зверь. Что касается бомбы, она лежала у меня давно, уже несколько месяцев. Я ее выкрала из лаборатории отца, когда он проводил какие-то работы для кинокомпании. Бомба была маленькая, и я держала ее при себе на всякий случай. А потом решила подорвать вас. Между нами... мной и Оуэном... ничего не было... я все наврала, он меня совсем не любил. Убить я хотела вас... боялась, что докопаетесь до правды. Меня в тот час немного лихорадило, и, услышав, что два человека вышли из комнаты, а один остался, я решила... остались вы. И только когда приоткрыла дверь и бросила бомбу, увидела Оуэна. Ну, теперь вы довольны? А раз получили, что хотели, давайте морфий. Какой толк вести со мной игру дальше? Давайте его. Вы победили. Можете записать эти показания – я тут же подпишу. Лечить и спасать меня вам больше не имеет смысла. Давайте морфий.
Пришла пора смеяться мне:
– Может, еще признаетесь, что похитили Чарли Росса, а заодно подорвали «Мэн»?
Буча продолжалась не меньше часа, пока Габриэла не выдохлась. Время тянулось медленно. Спала она на этот раз часа два – на полчаса больше, чем в прошлую ночь. Мне тоже временами удавалось задремать в качалке.
Незадолго до рассвета я почувствовал на себе чью-то руку. Стараясь дышать ровно, я чуть-чуть приоткрыл глаза. В комнате было еще темно, но мне показалось, что Габриэла лежит на кровати, правда, спит она или нет, разглядеть не удалось. Голова моя во сне откинулась на спинку. Я не мог видеть ни ту руку, что лезла во внутренний карман пиджака, ни другую, левую, над моим плечом, но пахли они кухней, – значит, были смуглыми.
За качалкой стояла Мери Нуньес. Мики предупредил меня, что мексиканка носит нож. Я представил, как она держит его в левой руке. Но внутренний голос приказал мне не суетиться. Я опять закрыл глаза. Потом в пальцах у Мери зашелестела бумага, и рука убралась из моего кармана.
Я сонно пошевелил головой и переставил ноги. Когда дверь за ней без скрипа закрылась, я выпрямился и оглядел комнату. Габриэла спала. Я пересчитал пакетики – восьми не хватало.
Наконец Габриэла открыла глаза. Первый раз за все это время она проснулась спокойно. Лицо у нее было осунувшееся, но глаза – нормальные. Посмотрев на окно, она спросила:
– Уже день?
– Только светает. – Я дал ей апельсинового сока. – Сегодня можно поесть.
– Не хочу. Хочу морфий.
– Не дурите. Еда будет. Морфия не будет. Самое трудное позади, дальше пойдет легче, хотя вас еще немного поломает. Глупо требовать сейчас наркотик. Все ваши мучения коту под хвост. Вы уже фактически вылечились.
– Действительно вылечилась?
– Да. Осталось побороть страх, нервозность и воспоминания о том, как приятно было накачиваться.
– Это я смогу, – сказала она, – раз вы говорите, что смогу, значит, смогу.
Все утро она вела себя пристойно и только к середине дня на час-другой сорвалась. Но буйствовала не особенно сильно, и мне без труда удалось ее утихомирить. Когда Мери вошла со вторым завтраком, я оставил их наедине и пошел вниз.
Мики и Макман сидели в столовой. Во время еды оба не вымолвили ни словечка. Поскольку молчали они, молчал и я.
Когда я поднялся наверх, Габриэла в зеленом купальном халате сидела в качалке, которая две ночи служила мне постелью. Она успела причесаться и напудрить нос. Глаза были зеленые и чуть прищуренные, словно ей не терпелось сообщить что-то смешное.
– Сядьте, – сказала она с напускной торжественностью. – Мне надо с вами серьезно поговорить.
Я сел.
– Ради чего вы столько от меня вытерпели? – Она действительно говорила сейчас вполне серьезно. – В ваши обязанности это не входило, а приятного было мало. Я... я и не знаю, до чего противно себя вела. – Ее лицо и даже шея покраснели. – Я была омерзительной, гнусной. Представляю, как теперь выгляжу в ваших глазах. Почему... ради чего вы пошли на такое?
– Я вдвое старше вас, – сказал я. – Старик. И будь я проклят, если стану объяснять причины и делать из себя идиота. Но ничего омерзительного и гнусного для меня тут не было, я снова готов пройти через все это. И даже с радостью.
Она вскочила с качалки, глаза у нее стали темными, круглыми, а губы дрожали:
– Вы хотите сказать...
– Ничего я не хочу сказать. Но если вы будете скакать нагишом, в распахнутом халате, то заработаете бронхит. Бывшие наркоманки легко простужаются.
Она села, спрятала лицо в ладони и расплакалась. Я ей не мешал. В конце концов, не отнимая рук от лица, она хихикнула и попросила:
– Не могли бы вы уйти и оставить меня на весь день одну?
– Конечно. Если не будете раздеваться.
Я поехал в окружной центр, нашел больницу и долго спорил с персоналом, чтобы меня пустили в палату Фицстивена.
Фицстивен лежал весь в бинтах, из-под которых виднелся только один глаз, одно ухо и половина рта. Но этот глаз и эти губы мне улыбнулись.
– Пропади они пропадом, ваши гостиничные номера. – Голос звучал неясно, так как ему приходилось говорить одной стороной рта, а челюсть не двигалась, но жизнерадостности Фицстивену было не занимать. На тот свет он явно не собирался.
Я тоже улыбнулся и сказал:
– Какие уж теперь номера, разве что камера в Сан-Квентине. Выдержите сейчас допрос с пристрастием, или день-другой переждем?
– Самое время, – сказал он. – По лицу-то вам ничего не прочесть.
– Отлично. Тогда начнем. Первое: бомбу вам сунул в руку Финк, когда здоровался. Другим способом попасть в комнату она не могла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51