Анна стояла у окна, голая, спиной к нему, уткнувшись лбом в черное стекло. Он хотел ее окликнуть, но холодная тоска перехватила горло предчувствием безысходности. Проваливаясь обратно в недра сна, он уже отчетливо чувствовал рассыпавшийся по комнате тошнотворный запах ландыша.
* * *
– Парень, возьми в долю. Не пожалеешь! Парень! А? Парень!
До Антона не сразу дошло, что обращаются к нему. Он в задумчивости стоял возле расписания пригородных поездов Московского вокзала, размышляя ехать домой или нет. В груди, как и вокруг, моросил заунывный ноябрьский дождь. Хотелось спрятаться, забиться куда-нибудь, по-детски укрыться с головой одеялом, заснуть летаргическим сном, умереть. Хотелось быть выслушанным, быть понятым, обласканным, убаюканным, успокоенным, обманутым. Не хотелось через силу общаться с ребенком, отвечать на многочисленные Ольгины вопросы, объяснять ей причины своей молчаливости. Не хотелось домой.
– Парень, ты че, глухой? Я отработаю.
Антон поднял глаза. Девица в красном турецком плаще, потертых джинсах и сапогах со стоптанными задниками заглядывала ему в глаза. У нее были светлые волосы и миловидное лицо, которое портили синяки под глазами и ссадина на скуле. Позади мялся худой юнец с немытой копной русых волос, одетый в рваную на рукаве куртку из дешевой кожи и такие же, как у нее, джинсы.
– Что? – переспросил Антон.
– Давай пузырь на троих, раз тебе пофартило. Плохо, «трубы горят».
– Какой пузырь? – Антон с трудом вынырнул из глубин собственных ощущений, прежде чем осознал, что из кармана у него торчит горлышко «Московской».
Девица истолковала паузу по-своему:
– Ты не ссы! Мы не на халяву. Я тебе потом такую «французскую флейту» сделаю. Закачаешься! – блеснула она эрудицией.
До него наконец дошло:
– Ты чего, охренела, подруга! Да я с тобой на одном поле срать не сяду.
– Подумаешь, какой…
Она повернулась и, схватив своего индифферентного ко всему кавалера за руку, поволоклась к ларькам.
Антон обалдело усмехнулся и, повернувшись, поймал свое отражение в мокром темном стекле неработающего киоска. Лицо худое, небритое. Глаза – черные провалы. Щека приплющена от сна в электричке. Куртка-«косуха» стерта местами до белизны. Кроме того, весь в грязных брызгах от брожений по Жихарево. «Пофартило!» Да, вполне можно принять за вокзального гопника, разжившегося пузырем. Надо двигать домой. Ему неожиданно стало смешно. Почти внедрился. И никакого Станиславского. В кармане завалялся жетон.
– Алло! Олька…
– Знаешь, Антон…
Ему сразу стало скучно. Искусственный металл в ее детском голосе предвещал очередной поток тещиных истин.
– …каждое свинство должно иметь пределы. Ты просто не считаешь нужным со мной считаться. Можно подумать, что я все выходные…
– Оля, я к маме ездил, – тихо сказал он, чувствуя, как улетучивается неожиданно появившаяся на сердце легкость. – Я же написал.
– А я?! А Паша?! – Судя по тембру голоса, она пыталась крикнуть, хотя этого никогда не умела. – Ты и так ездишь туда почти каждую неделю, а дома…
– Запомни! – На него накатилась жестокая, колючая злость вперемешку с выворачивающей наизнанку усталостью души. – Я буду ездить ТУДА ровно столько, сколько мне понадобится! Нравится это тебе или нет!
Громко крякнула вбитая в рычаг трубка таксофона.
Хотелось закричать.
Хотелось ударить кого-нибудь и бить до полного изнеможения.
Радостно покалывая малюсенькими иголочками нервные окончания, побежала от затылка к вискам знакомая боль.
Сухонькая петербургская старушка в аккуратном пальто с меховым воротником укоризненно покачала головой, украшенной седыми буклями, глядя на жалобно раскачивающуюся трубку. Антон заставил себя грустно ей улыбнуться. Дождь набирал силу. Быстро темнело.
Бредя по улице Восстания, он обнаружил, что папиросы подошли к концу. Это было совсем погано, и ноги сами повернули к «Василисе». Ксения была на месте и резко выделялась в удушливо-табачном полумраке своей ослепительной белозубой улыбкой.
– Привет. – Он облокотился на стойку, оглядывая сплошь занятые столики.
– Привет. – Она улыбнулась ему персонально. – Работаешь?
– Нет. – Он покачал головой. – Пролетом. Наших никого не было?
– Никого. Даже Сашки.
– Денег не дали.
– Знаю.
Ксения прикурила.
– Тебя покормить? Или…
– Приплюсуй мне, пожалуйста, еще пачку «Беломора».
Она кивнула и полезла под стойку.
– Совсем обалдели: вам, за такую работу, и не платить…
– Что, Антоша, ты не весел? Что головушку повесил?
Он обернулся на коренастого парня в стандартном «пилоте», устроившегося с пивной кружкой за ближайшим столиком.
– Серж? Рощин? Как тебя занесло в места боевой славы?
– Пытаюсь кого-нибудь спровоцировать, дискредитировать и скоррумпировать. Например, тебя! – Сергей бесцеремонно выхватил из-под носа пьяненького мужичка свободный стул. – Подсаживайся. Ксения, налей, пожалуйста, нам по одной светлого. Надеюсь, ты не в завязке?
– Увы.
Рощин уволился полтора года назад. Антону он всегда нравился, хотя многие недолюбливали его несколько ироничную манеру общения, резкость суждений и постоянные подколки. Его отец в чине генерал-майора являлся одним из заместителей начальника главка, и большинство воспринимало его появление в уголовном розыске района как придурь сиятельного отпрыска или краткую первую ступеньку в стремительном росте. Тем не менее он проработал на одном месте четыре года, никуда не тронувшись даже поcле объединения районов. Уволился он за один день, встав в середине какого-то из бесконечных итоговых совещаний и, со словами: «Как вы меня достали!», положил ксиву на стол президиума. Некоторые считали это очередными дешевыми понтами, но Антон видел сергеевские глаза, когда он шел по проходу актового зала к входной двери. В них была тупая, вечная боль, бережно укутанная мертвенно-блеклой пленкой тоски.
– Ты где и как? – Антон отхлебнул пива и поежился: от плохо притворенной двери за спиной тянуло сыростью.
– Нигде и никак. Сам с собой. – Рощин усмехнулся. – Частный сыщик Филипп Марлоу к вашим услугам.
– А эта контора, куда ты… – Антон поморщился. – Не помню названия.
– «Тигр-протекшн». – Рощин кивнул, поставил кружку и потянулся за сигаретами. – Пройденный этап.
– А чего?
– Не люблю быть на побегушках. Особенно втемную. Особенно у бандитов.
Рощин помолчал, прикуривая. Пламя зажигалки на секунду выхватило из полумрака его лицо. Глаза у него были точь-в-точь как тогда…
– Особенно, если они бывшие наши, – закончил он.
Антон тоже закурил.
– Одному лучше? – ушел он с явно неприятной темы.
– Свободнее.
– Интересно?
– По-разному.
– Прибыльно?
– Не голодаю.
– Вернуться не тянет?
Рощин ткнул папиросу в пепельницу и залпом осушил полкружки:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66