– Как ребята? Все на месте?
Антон пожал плечами:
– Смотря о ком ты. Гарбузенко сидит. За взятку.
– Знаю.
– Емеля в главке, Дударев и Гималаев в «убойном». Остальные на месте.
– Поляк как?
– Зубрит очередной язык. Португальский. По-моему, уже пятый. Мечтает уволиться.
– И чего? Новое место не найти?
– Нет. Со старым не расстаться.
Рощин хмыкнул.
– Дед работает?
– На пенсии. Кумачев тоже.
– Неужели ушел? Пять лет собирался. А вместо деда кто?
– Вышегородский. Бывший зам девяносто седьмого.
– И как?
– Терпимо.
Дверь сзади хлопала все чаще и чаще, обдавая спину заунывным ноябрьским холодом. Монотонный гул голосов плыл в ушах, сливаясь с хрипами магнитофона, звяканьем посуды и женским смехом. Место было неудобным: отходящие от стойки постоянно толкали в правое плечо. От пива внутри все заледенело. Язык от табака свернулся в трубочку и стал как наждачка.
– Давай по водке? – предложил Антон, впомнив, что торопиться ему явно некуда.
– Сейчас возьму, – кивнул Рощин.
– Не надо. У меня есть. – Антон извлек из кармана бутылку.
– Не слабо, – покачал головой Рощин. – Тогда хоть закусить возьму.
– Лучше соку, – попросил вдогонку Антон.
Рощин принес тарелку бутербродов с колбасой, пакет «Тампико» и две рюмки.
– За встречу!
– Давай!
– Водка хорошая.
– Да, чистая.
– Майора получил?
– В январе.
– Я не дождался.
– Вернись и получи.
– Не смеши.
– А что? Тебя часто вспоминают.
– Матами…
– Не только. Особенно в следствии…
– Ну, это естественно…
– Особенно девчонки…
– Блин… Вечно все опошлишь. По пятьдесят?
– Легко…
Дверь крякала и крякала. Сиреневые слои дыма принимали замысловатые формы и моментально рвались, когда очередной страждущий устремлялся к стойке или выходил на воздух. Из динамиков сипел Лебединский. В углу безудержно хихикала какая-то девица.
– Почему ты ушел?
– Это сложно.
– Я попытаюсь.
– А почему ты ушел из РУОПа?
– Я же псих, душевнобольной. Ты разве не знаешь?
– Знаю. Я тоже… Но я попытался вылечиться.
– Получилось?
– Слушай, а «трубочника» не раскрыли?
– Кого?
– Ну мужика, который червяков ловил и на рынке рыбакам продавал. На Восстания его подрезали в хате. Помнишь?
– А-а… Не, не раскрыли, но я знаю – его Бес и Толик-Блудень завалили. Мне недавно шепнули. Но там же доказухи – ноль. Тем более это дело трехгодичной давности – оно ни в какую статистику уже не пойдет. Кто ж мне даст им заниматься. А что?
– Ничего. Просто запомнилось… А как мы с тобой и с Дударевым по пояс в болотах Синявино ползали в поисках корешей убиенного?
– Ну! А засаду ночью, на станции помнишь? Когда в билетной кассе грелись по очереди.
– Все не помещались. Кассирша святой человек.
– Жаль, немолода была.
– Заметьте: не я об этом вспомнил!
– По пятьдесят?
– По сто!
В зал вбежала собака. Рыжая с черными пятнами. Она появлялась здесь каждый день, но клички ее никто не знал, точнее, у нее было много кличек: за каждым столом ее называли по-новому. Она бегала по проходу, откликалась на все клички и получала свои кусочки. Антон называл ее Бедой. Она приходила постоянно, но когда уже никто не ждал, и всегда получала свое. Сегодня она была мокрой и всклокоченной, а желтые глаза смотрели радостно и хищно.
– Тебе же нравилось работать?
– Мне много чего нравилось. Мне надоело.
– Надоело работать?
– Надоело биться головой о непробиваемую стену.
– Иногда ее удавалось пробить.
– Слишком иногда. От головы уже ничего не осталось.
– Зато если…
– Я помню.
– Тут Наташка Шохина приходила. Помнишь такую? Вовка все-таки сорвался и снова подсел, по двести двадцать четвертой. Ну, это я по-старому.
– Жаль. Они же почти переломались. Как мы их крутили по квартире архитектора… Кайф!
– Мы! Ты ее колонул, а ему уже тогда и Бог велел. Я-то…
– Отстань! Если бы ты с репликой про ребенка не влез – я мог бы хоть наизнанку вывернуться, все без толку.
– Так почему ты ушел?
– Отстань, я сказал.
– По сто?
– По сто.
Снаружи быстро темнело. Стук дождя в оконные стекла заглушал даже голоса вокруг, которые становились все громче и громче по мере приближения ночи и опустошения посуды на столах. Где-то уже билось стекло. Антону давно перестал мешать сквозняк из дверей. Стало тепло и хорошо.
– Знаешь, кто больше всего убивался о твоем уходе?
– Ну?
– Инка Строева. Из дознания.
– Да ты чего?
– Ж-жестко! При ней о тебе ничего плохого говорить нельзя. 3-загрызет.
– Она же меня в упор не вид-д-дела. Я ее подругу по кабинету Таньку… Ну ты в курсе. Так Инна на меня волком смотрела.
– Правильно, поэтому и смотрела.
– У нее же муж в ОБО…
– Бывший муж.
– Да, круто…
– Поляк с Чергачевой живет, с идээнщицей.
– Помню, фактурная такая. Ну и?
– Нормально живут. Сам-то как?
– Как ветер. Твои-то в норме?
– Они да.
– Я нет.
– Собачитесь?
– Кошатимся! Ты когда вернешься?!
– Когда все дебилы в ментуре вымрут!
– Мечтатель. По сто?
– По пятьдесят.
– Хрен тебе! По сто!
Зал покачивался, как корабельная каюта в шторм. Дышать было почти нечем, и кто-то распахнул настежь входную дверь. Волна осеннего воздуха, хлынув вовнутрь, на мгновение остудила головы и заставила большинство сидящих замолчать и обернуться. На пороге, на фоне сверкающей в свете уличных фонарей сетки дождя стояла Беда и, повернув голову, смотрела в зал. Антон готов был поклясться, что ее желтые глаза улыбались.
– Ненавижу собак!
– Сам-то чем лучше. Тоже служишь хозяину.
– Интерес-с-сно, блин! Может, имя хозяина назовешь?
– А кто там у вас начальник ГУВД? Суббота? Как его звать?
– Иди ты! Так любую работу можно опошлить.
– Я н-не опошляю. Я называю вещи своими именами.
– А ты?
– Что я?
– Ты вообще служишь кому придется.
– Я не служу. Я работаю.
– Ты нас предал.
– Я предал?! Да нас предали до того, как мы родились! Понял?
– Не понял! Мы делаем свое дело. Это как десять заповедей. Они есть всегда.
– Но не для всех. Я просто поступил честно. Надоело разрешать издеваться над собой тем уродам, которые нами командуют. Депутаты, генералы, министры! Ты посмотри на их лоснящиеся довольные лица. А тебя часто поощряли, хвалили? Что ты получил от системы, кроме пули и психбольницы? А? Нас прессуют, нам не платят, нас сажают, нас убивают. Во имя чего? Они уже не знают, какой эксперимент над нами поставить. Помнишь, нам дали по рукам по делу квартирного агентства, где главковские на подсосе сидели. Знаешь, кто инициатор? Нет? Мой папаша! «Служи, сын, честно, чтобы не опозорить фамилию!» Так кто кого предал?! Ненавижу!!! Гниды!!!
Антон разлил по фужерам остатки водки. В голове гудело. Перед глазами прыгало. Наворачивались пьяные слезы трезвой тоски. Глубже и глубже бурило дорогу в сердце ощущение абсолютной неприкаянности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66