Позднее, читая «Рафаэля», я упорно старался отыскать там это место, но никак не мог найти: в душе у поэтов так много неточного!
Большие деревья, с слегка пожелтевшими листьями, стояли так близко у воды, что концы ветвей купались в ней, образуя над маленьким заливчиком красивый голубоватый свод, и последние солнечные лучи пронизывали его играя золотыми пятнами.
Об этом солнце Савойи думал я, когда шел за господином Ральфом по коридору, который вел меня к образу моего детства, отделенному от меня двадцатью годами. Какая-то мистическая радость поднималась во мне. Сейчас увижу я Антиопу, увижу в тот самый час, в который с нею расстался. Проходя мимо высоких окон в коридоре, я каждый раз глядел на солнце, которое было когда-то свидетелем нашего прощания и которое теперь будет свидетелем нашей новой встречи.
Оно то выглядывало из-за шумных облаков, то скрывалось опять за ними, а под ними ночь стлала уже свои лиловатые тени. Доносился рокот океана. Минута была полна строгой и сосредоточенной торжественности.
Подойдя к двустворчатой двери, прикрытой темной бархатной материей, Ральф постучался.
Нам открыла дверь горничная. Она и Ральф обменялись какими-то знаками, затем горничная пропустила меня.
Пройдя очень скромную гостиную, я очутился в комнате графини Кендалль. Тотчас же увидал я Антиопу, лишь ее и видел. Она стояла на коленях и прикрепляла белые ярлыки к темно-коричневым холщовым мешочкам.
Я остановился на пороге. Она встала, подошла ко мне, протянула руку.
— Счастлива вас видеть, — просто сказала она. — Простите, я готовила эти пакеты, мешочки со сладостями, которые мы посылаем юношам из нашего графства, находящимся там, во французских окопах.
Я жестом показал, что мне было бы очень неприятно мешать ей в такой работе.
— Нет, нет, — сказала она. — Я уже кончила. Осталось только пришить ярлычки. Об этом позаботится Дженни.
Она позвала горничную.
— Унесите, Дженни, пакеты. И не отправляйте их, пока я не просмотрю списка тех, кому их посылают.
Она помогла горничной собрать мешочки. Занятая этим, она не обращала на меня внимания, — я мог разглядеть ее.
Одна из самых совершенных страниц «Сада Вероники» посвящена описанию того волнения, какое испытываешь, когда ту, которую знал девочкой, теперь видишь уже женщиной и стараешься уловить ее прежнюю улыбку, прежние движения, узнать в выдержанном изяществе тридцати лет резкие и немного дикие манеры двенадцати-тринадцати лет. Зрелище такого преображения было теперь перед моими глазами. Не было в нем для меня ничего нежданного, и все-таки было оно запечатлено таким глубоким ощущением неустойчивости и эфемерности, что глаза у меня наполнились слезами, и руки задрожали. Я взглянул на руки Антиопы и с невыразимым счастьем увидал, что и они вздрагивали на этих коричневых холщовых пакетиках. Я понял: я боялся лишь одного, — что увижу Антиопу совершенно равнодушной. Антиопа скорбная, измученная жизнью больше отвечала смутным ожиданиям моего страстного эгоизма.
В комнату начинал проникать мрак, и все сильнее становился шум океана.
Горничная вышла, нагруженная пакетами, и я остался один с графиней Кендалль.
Она села в кресло против окна, мне был виден ее профиль. Умирающий свет дня играл на ее волосах — они были все те же, черные с медным отливом. Волосы были заложены на затылке тяжелой, низкой прической.
Я так готовился к этой беседе, столько о ней думал, и вместо того теперь молчал. Антиопа заговорила первая.
Голос ее показался мне нежнее, чем был когда-то. Значит, исчез куда-то маленький бесенок Э-ле-Бена?..
— Я очень рада вас видеть.
— Не забыли меня? — спросил я.
Она опустила руки на ручки кресла.
— Если бы мы были не в Кендалле, а в Денморе, — тихо ответила она, — я показала бы вам одну вещь, которой очень дорожу, она осталась там, в ящике моего письменного стола. Вы знаете, эти переезды... Часто забываешь самые дорогие тебе вещи.
— Вещь, которая вам дорога?
— Да, лист бумаги, на нем написано: Ф. Жерар — один франк.
— О, вы помните это!
— Этот франк вошел в состав маленького пособия нашим эмигрантам: одной бедной семье католических фермеров из Ульстера, вышвырнутых владельцем земли. Фермеры эти уехали в Америку. Мы передали им сто фунтов. А позднее они переслали более тысячи фунтов на дело освобождения Ирландии.
Она опустила голову.
— В тринадцать лет вы уже помогли нам. Скоро вы сделаете для нас еще больше, много-много больше.
— Помните вы парк и озеро, и Виллу цветов, — сказал я, — и нашу прогулку к истокам Сиерроца?
Она сделала какой-то неопределенный жест.
— А та дама в черном, с которой вы были, жива она еще?
— Моя бабушка? Нет, умерла.
— А...
Жюльен Сорель дает клятву в определенный промежуток времени овладеть печально опущенной рукой госпожи де Реналь. Я поклялся себе с первой же нашей встречи называть графиню Кендалль просто по имени. Всячески старался заставить себя, — и не мог.
— Припоминаю эту монетку в двадцать су, — сказал я, наконец. — А вы, помните вы, что вы дали мне в тот вечер, когда мы расставались?
Она ничего не ответила. Очевидно, не сохранилось у нее в памяти такое воспоминание.
— Помните? — безжалостно настаивал я.
Она прошептала, и шепот этот прозвучал почти как стон:
— Это было так давно... И столько, столько произошло после того.
— Гравюру, — сказал я, — вы дали мне гравюрку, оставшуюся от вашего первого причастия. И на обороте этого рисунка была фраза, которая долго смущала мой детский сон.
— Ах да, — сказала она, — пророчество Донегаля.
— Тогда я не знал, не мог знать, — ответил я с искренним порывом. — С тех пор узнал, понял. Какая чудесная судьба вам предназначена! Как я был горд, как я горд, что знал вас, что подругой моего детства была маленькая Антиопа!
Слово было произнесено. Но я напрасно обманывал себя самого. Если бы и могла быть у меня на минуту надежда, что графиня Кендалль воспользуется моей робкой фразой и скажет мне: «Антиопа! Да, правда. Мы называли друг друга просто по имени. Вернемся к этому милому обращению», — то очень скоро мне пришлось бы от нее отказаться.
— Это я горжусь тем, что моим другом был, когда я была еще совсем маленькой, тот, который затем стал таким, как вы, тот, которому Ирландия уже стольким обязана и от которого должна она ждать еще большего, — сказала она очень сдержанно.
Что мог я поделать против этих слов благодарности, пресекавших даже самое робкое излияние чувств? Я был похож на того мальчика на озере у Бурже, который стушевался перед профессором College de France. Начиналось ли наказание за безумие, с которым я воспользовался чужим именем? Не лучше ли завтра же исчезнуть, вернуться к своему убогому прошлому, вернуться в Париж, даже бросив в Кендалле свой ничтожный скарб?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Большие деревья, с слегка пожелтевшими листьями, стояли так близко у воды, что концы ветвей купались в ней, образуя над маленьким заливчиком красивый голубоватый свод, и последние солнечные лучи пронизывали его играя золотыми пятнами.
Об этом солнце Савойи думал я, когда шел за господином Ральфом по коридору, который вел меня к образу моего детства, отделенному от меня двадцатью годами. Какая-то мистическая радость поднималась во мне. Сейчас увижу я Антиопу, увижу в тот самый час, в который с нею расстался. Проходя мимо высоких окон в коридоре, я каждый раз глядел на солнце, которое было когда-то свидетелем нашего прощания и которое теперь будет свидетелем нашей новой встречи.
Оно то выглядывало из-за шумных облаков, то скрывалось опять за ними, а под ними ночь стлала уже свои лиловатые тени. Доносился рокот океана. Минута была полна строгой и сосредоточенной торжественности.
Подойдя к двустворчатой двери, прикрытой темной бархатной материей, Ральф постучался.
Нам открыла дверь горничная. Она и Ральф обменялись какими-то знаками, затем горничная пропустила меня.
Пройдя очень скромную гостиную, я очутился в комнате графини Кендалль. Тотчас же увидал я Антиопу, лишь ее и видел. Она стояла на коленях и прикрепляла белые ярлыки к темно-коричневым холщовым мешочкам.
Я остановился на пороге. Она встала, подошла ко мне, протянула руку.
— Счастлива вас видеть, — просто сказала она. — Простите, я готовила эти пакеты, мешочки со сладостями, которые мы посылаем юношам из нашего графства, находящимся там, во французских окопах.
Я жестом показал, что мне было бы очень неприятно мешать ей в такой работе.
— Нет, нет, — сказала она. — Я уже кончила. Осталось только пришить ярлычки. Об этом позаботится Дженни.
Она позвала горничную.
— Унесите, Дженни, пакеты. И не отправляйте их, пока я не просмотрю списка тех, кому их посылают.
Она помогла горничной собрать мешочки. Занятая этим, она не обращала на меня внимания, — я мог разглядеть ее.
Одна из самых совершенных страниц «Сада Вероники» посвящена описанию того волнения, какое испытываешь, когда ту, которую знал девочкой, теперь видишь уже женщиной и стараешься уловить ее прежнюю улыбку, прежние движения, узнать в выдержанном изяществе тридцати лет резкие и немного дикие манеры двенадцати-тринадцати лет. Зрелище такого преображения было теперь перед моими глазами. Не было в нем для меня ничего нежданного, и все-таки было оно запечатлено таким глубоким ощущением неустойчивости и эфемерности, что глаза у меня наполнились слезами, и руки задрожали. Я взглянул на руки Антиопы и с невыразимым счастьем увидал, что и они вздрагивали на этих коричневых холщовых пакетиках. Я понял: я боялся лишь одного, — что увижу Антиопу совершенно равнодушной. Антиопа скорбная, измученная жизнью больше отвечала смутным ожиданиям моего страстного эгоизма.
В комнату начинал проникать мрак, и все сильнее становился шум океана.
Горничная вышла, нагруженная пакетами, и я остался один с графиней Кендалль.
Она села в кресло против окна, мне был виден ее профиль. Умирающий свет дня играл на ее волосах — они были все те же, черные с медным отливом. Волосы были заложены на затылке тяжелой, низкой прической.
Я так готовился к этой беседе, столько о ней думал, и вместо того теперь молчал. Антиопа заговорила первая.
Голос ее показался мне нежнее, чем был когда-то. Значит, исчез куда-то маленький бесенок Э-ле-Бена?..
— Я очень рада вас видеть.
— Не забыли меня? — спросил я.
Она опустила руки на ручки кресла.
— Если бы мы были не в Кендалле, а в Денморе, — тихо ответила она, — я показала бы вам одну вещь, которой очень дорожу, она осталась там, в ящике моего письменного стола. Вы знаете, эти переезды... Часто забываешь самые дорогие тебе вещи.
— Вещь, которая вам дорога?
— Да, лист бумаги, на нем написано: Ф. Жерар — один франк.
— О, вы помните это!
— Этот франк вошел в состав маленького пособия нашим эмигрантам: одной бедной семье католических фермеров из Ульстера, вышвырнутых владельцем земли. Фермеры эти уехали в Америку. Мы передали им сто фунтов. А позднее они переслали более тысячи фунтов на дело освобождения Ирландии.
Она опустила голову.
— В тринадцать лет вы уже помогли нам. Скоро вы сделаете для нас еще больше, много-много больше.
— Помните вы парк и озеро, и Виллу цветов, — сказал я, — и нашу прогулку к истокам Сиерроца?
Она сделала какой-то неопределенный жест.
— А та дама в черном, с которой вы были, жива она еще?
— Моя бабушка? Нет, умерла.
— А...
Жюльен Сорель дает клятву в определенный промежуток времени овладеть печально опущенной рукой госпожи де Реналь. Я поклялся себе с первой же нашей встречи называть графиню Кендалль просто по имени. Всячески старался заставить себя, — и не мог.
— Припоминаю эту монетку в двадцать су, — сказал я, наконец. — А вы, помните вы, что вы дали мне в тот вечер, когда мы расставались?
Она ничего не ответила. Очевидно, не сохранилось у нее в памяти такое воспоминание.
— Помните? — безжалостно настаивал я.
Она прошептала, и шепот этот прозвучал почти как стон:
— Это было так давно... И столько, столько произошло после того.
— Гравюру, — сказал я, — вы дали мне гравюрку, оставшуюся от вашего первого причастия. И на обороте этого рисунка была фраза, которая долго смущала мой детский сон.
— Ах да, — сказала она, — пророчество Донегаля.
— Тогда я не знал, не мог знать, — ответил я с искренним порывом. — С тех пор узнал, понял. Какая чудесная судьба вам предназначена! Как я был горд, как я горд, что знал вас, что подругой моего детства была маленькая Антиопа!
Слово было произнесено. Но я напрасно обманывал себя самого. Если бы и могла быть у меня на минуту надежда, что графиня Кендалль воспользуется моей робкой фразой и скажет мне: «Антиопа! Да, правда. Мы называли друг друга просто по имени. Вернемся к этому милому обращению», — то очень скоро мне пришлось бы от нее отказаться.
— Это я горжусь тем, что моим другом был, когда я была еще совсем маленькой, тот, который затем стал таким, как вы, тот, которому Ирландия уже стольким обязана и от которого должна она ждать еще большего, — сказала она очень сдержанно.
Что мог я поделать против этих слов благодарности, пресекавших даже самое робкое излияние чувств? Я был похож на того мальчика на озере у Бурже, который стушевался перед профессором College de France. Начиналось ли наказание за безумие, с которым я воспользовался чужим именем? Не лучше ли завтра же исчезнуть, вернуться к своему убогому прошлому, вернуться в Париж, даже бросив в Кендалле свой ничтожный скарб?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56