Уехал, резко взвизгнув колесами и чуть не сняв с петель медленно открывающиеся ворота.
Похоже, что больше он сюда ни ногой. Упустили крупную рыбу. Надежное покровительство. Но такова жизнь. Недаром в детстве этот забор пугал его своими секретами. И не надо было туда соваться. Хотя… Он похлопал ладонями по рулю своего мощного и абсолютно мужского танка. Все-таки не зря. С миру по нитке — голому рубашка. А Ане — «Фольксваген».
Аня въехала во двор, когда джип уже стоял на лучшем для парковки месте. Но на этот раз Аня не стала сигналить и разыгрывать безобразную дорожную сцену на личной территории. Сажик выскочил ее встречать. И по его заискивающему повизгиванию она поняла, что свою порцию ласки от Корнилова он еще не получал. Она погладила его по умной голове, позволила лизнуть себя в нос, обняла за могучую шею.
— Сажик, глупый мой, Дуралей Дуралеевич Дуралеев… Ну пойдем, покормлю. Да. Да. Бедный Сажик, голодный…
Пока Аня возвращалась домой, она передумала множество вариантов развития событий, но ни один из них ее глубокая интуиция не одобрила. Единственное, что она решила для себя окончательно и бесповоротно, это то, что никаких резких движений делать не будет. Хотя варианты в основном состояли из шумных и внезапных выходок. То она думала, что сегодня же уйдет ночевать на корниловскую квартиру. И будет вить из него веревки старинным женским способом. То откровенно рассказывала Михаилу все, что слышала в «Шаолине», и требовала объяснений. То хотела притвориться настолько больной, чтобы Корнилов повез ее в больницу, все бросил и начал заниматься только ее здоровьем. Еще она начинала думать, что отец Маркел в чем-то прав. И если бы она не хотела жить в доме вопреки желанию мужа, то и он не стал бы делать то, что не нравится ей. Откажись она от дома, так и жили бы с Корниловым в однокомнатной квартирке. А чем это хорошо? Тем, что не было бы в их жизни этого ужасного «Шаолиня». И не было бы искушения возможностями.
Она зашла в дом, так и не уяснив, как себя вести. Понадеялась на авось, то есть действовать решила по обстановке.
Медленно шла она по полутемному дому к кухне, под дверью которой лежала полоска света.
Она открыла дверь, но заходить не стала. Корнилов сидел за столом, уронив голову на руки. Перед ним стояла выпитая наполовину бутыль. А в качестве закуски фигурировал бутерброд с колбасой, разрезанный на множество микроскопических кубиков. Когда дверь открылась, он встрепенулся. Посмотрел на Аню тяжелым взглядом, как будто был ей совсем не рад, и сказал, отдавая дань вежливости:
— Тебе, Анюта, налить? Или как?
— Наливай, — тихо, но решительно ответила Аня.
Она выпила полстакана водки на одном дыханье. И даже закусывать не стала. Только дунула в сторону, как опытный вояка.
— А почему, Корнилов, для храбрости только сто грамм давали? Как-то не очень много. Я бы больше выпила.
— Если выпьешь двести, то никуда идти уже не захочешь, пока не дольют до трехсот, — ответил сонный Корнилов. — А после трехсот уже забудешь, зачем тебе была нужна эта храбрость. А сто — в самый раз. Ноги еще бегут, руки еще не роняют штык.
— Ну, это если со штыком бежать, — с некоторым трудом сказала Аня, до которой ее полстакана внезапно дошли и ударили по голове мягкой горячей подушкой. — Но храбрость ведь нужна не только в бою. Так?
— Эх, Аннушка, — сказал Михаил, как Санчук, и погладил Аню по щеке, как Корнилов. — О чем ты говоришь? О каких боях? О какой храбрости? Мы давно уже пьем не для храбрости, а от трусости. А это совершенно не то же самое.
— А ты, Медвежонок, зачем пьешь? Что у тебя случилось?
— У меня, — он тяжко вздохнул. — У меня ничего… Так… Пустое. А вот где ты была, хотелось бы мне знать. Телефон свой ты забыла дома. Я тебе звонил и нашел его. Специально?
— Я в церкви была. Подумала, что-то странно: от отца Макария приезжаем, и как будто и не было ничего.
— Храм — он в душе. Кому надо, пусть ходят. А мне не надо. Вон, Перейкин — грешил как мог. К Макарию приезжал и ничего. Покается и вперед. Как деньги в банке в кредит брал… И я так тоже могу. Приеду к нему, потом и покаюсь. Такая жизнь тоже по мне. Хорошо согрешить, хорошо и пришить. Хорошо! Пушкин? Это Маяковский какой-то. Костры горят? Очень хорошо! А моя милиция меня бережет. Моя милиция…
— Да что с тобой, родной мой? Что с тобой? — она взяла его лицо в ладони и попыталась повернуть к себе, чтобы он посмотрел ей в глаза. Но он, не отрываясь, смотрел на бутылку. И ничего не ответил.
— Медвежонок, ты похож на медведя, который не лег на зиму спать. Ты ведь знаешь, как с ними принято поступать? Да?
— Их отстреливают. Ты это имеешь в виду? — он посмотрел на нее мрачными глазами.
— У меня полное ощущение, что из вегетарианца ты превращаешься в мясоеда. И первой, судя по всему, ты сожрешь меня…
— Значит, что-то заставило меня стать хищником. Мутация естественная. Что-то поменялось, Аня, — он вдруг заговорил с большим чувством. — Что-то, чего я не могу объяснить словами. Я не могу сидеть с тобой на скамеечке в саду и пить чай с вареньем. Я еще не чувствую себя для этого достаточно старым и больным. Я способен на большее. Тебе самой это быстро надоело бы…
— Боюсь, что есть вещи, которые могут надоесть мне гораздо скорее, — впервые за время их брака ей ужасно захотелось заплакать.
— А вот это, Аня, уже запрещенный прием, — неожиданно завелся Корнилов. — Шантаж недосказанностью. Ты скажешь, что ты ничего такого не сказала. А между прочим, высказана была очень страшная мысль, которая на нормальный язык переводится так: что бы ты ни сделал, все будет еще хуже, чем то, что ты уже сделал. Ты подумай об этом. А мне пора спать. Завтра на работу.
Он встал и тяжелой походкой направился из кухни, слегка пошатнувшись в дверях. Но обернулся.
— А мне кажется, нет ничего хуже, чем переводить чужие слова на так называемый нормальный язык, — она переходила на повышенные тона. — Как ты можешь брать на себя смелость говорить за меня то, что я даже не додумала до конца?!
— А вот еще одна грубая ошибка, — Корнилов никогда еще не видел Аню такой заведенной. Но и сам почему-то остановиться не мог. — Как можно говорить то, что ты даже не додумала до конца? И потом, как мне узнать, что все, что ты уже за нашу совместную жизнь говорила, было додумано до конца?
Аня отвернулась и заплакала. Корнилов стоял в дверях, и что-то не пускало его к ней. Что-то держало на коротком поводке и давило шею. И он не смог с него сорваться. Молча ушел, лег в кровать и повернулся на бок.
А Аня, умывшись и подумав еще, что это ее так от водки развезло, пошла в комнату для гостей, забралась в холодную, неуютную постель и довольно долго промучившись, наконец, заснула.
И хотела потом проснуться, да не получалось.
Какой-то мучительный кошмар завладел ею во сне и никак не отпускал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
Похоже, что больше он сюда ни ногой. Упустили крупную рыбу. Надежное покровительство. Но такова жизнь. Недаром в детстве этот забор пугал его своими секретами. И не надо было туда соваться. Хотя… Он похлопал ладонями по рулю своего мощного и абсолютно мужского танка. Все-таки не зря. С миру по нитке — голому рубашка. А Ане — «Фольксваген».
Аня въехала во двор, когда джип уже стоял на лучшем для парковки месте. Но на этот раз Аня не стала сигналить и разыгрывать безобразную дорожную сцену на личной территории. Сажик выскочил ее встречать. И по его заискивающему повизгиванию она поняла, что свою порцию ласки от Корнилова он еще не получал. Она погладила его по умной голове, позволила лизнуть себя в нос, обняла за могучую шею.
— Сажик, глупый мой, Дуралей Дуралеевич Дуралеев… Ну пойдем, покормлю. Да. Да. Бедный Сажик, голодный…
Пока Аня возвращалась домой, она передумала множество вариантов развития событий, но ни один из них ее глубокая интуиция не одобрила. Единственное, что она решила для себя окончательно и бесповоротно, это то, что никаких резких движений делать не будет. Хотя варианты в основном состояли из шумных и внезапных выходок. То она думала, что сегодня же уйдет ночевать на корниловскую квартиру. И будет вить из него веревки старинным женским способом. То откровенно рассказывала Михаилу все, что слышала в «Шаолине», и требовала объяснений. То хотела притвориться настолько больной, чтобы Корнилов повез ее в больницу, все бросил и начал заниматься только ее здоровьем. Еще она начинала думать, что отец Маркел в чем-то прав. И если бы она не хотела жить в доме вопреки желанию мужа, то и он не стал бы делать то, что не нравится ей. Откажись она от дома, так и жили бы с Корниловым в однокомнатной квартирке. А чем это хорошо? Тем, что не было бы в их жизни этого ужасного «Шаолиня». И не было бы искушения возможностями.
Она зашла в дом, так и не уяснив, как себя вести. Понадеялась на авось, то есть действовать решила по обстановке.
Медленно шла она по полутемному дому к кухне, под дверью которой лежала полоска света.
Она открыла дверь, но заходить не стала. Корнилов сидел за столом, уронив голову на руки. Перед ним стояла выпитая наполовину бутыль. А в качестве закуски фигурировал бутерброд с колбасой, разрезанный на множество микроскопических кубиков. Когда дверь открылась, он встрепенулся. Посмотрел на Аню тяжелым взглядом, как будто был ей совсем не рад, и сказал, отдавая дань вежливости:
— Тебе, Анюта, налить? Или как?
— Наливай, — тихо, но решительно ответила Аня.
Она выпила полстакана водки на одном дыханье. И даже закусывать не стала. Только дунула в сторону, как опытный вояка.
— А почему, Корнилов, для храбрости только сто грамм давали? Как-то не очень много. Я бы больше выпила.
— Если выпьешь двести, то никуда идти уже не захочешь, пока не дольют до трехсот, — ответил сонный Корнилов. — А после трехсот уже забудешь, зачем тебе была нужна эта храбрость. А сто — в самый раз. Ноги еще бегут, руки еще не роняют штык.
— Ну, это если со штыком бежать, — с некоторым трудом сказала Аня, до которой ее полстакана внезапно дошли и ударили по голове мягкой горячей подушкой. — Но храбрость ведь нужна не только в бою. Так?
— Эх, Аннушка, — сказал Михаил, как Санчук, и погладил Аню по щеке, как Корнилов. — О чем ты говоришь? О каких боях? О какой храбрости? Мы давно уже пьем не для храбрости, а от трусости. А это совершенно не то же самое.
— А ты, Медвежонок, зачем пьешь? Что у тебя случилось?
— У меня, — он тяжко вздохнул. — У меня ничего… Так… Пустое. А вот где ты была, хотелось бы мне знать. Телефон свой ты забыла дома. Я тебе звонил и нашел его. Специально?
— Я в церкви была. Подумала, что-то странно: от отца Макария приезжаем, и как будто и не было ничего.
— Храм — он в душе. Кому надо, пусть ходят. А мне не надо. Вон, Перейкин — грешил как мог. К Макарию приезжал и ничего. Покается и вперед. Как деньги в банке в кредит брал… И я так тоже могу. Приеду к нему, потом и покаюсь. Такая жизнь тоже по мне. Хорошо согрешить, хорошо и пришить. Хорошо! Пушкин? Это Маяковский какой-то. Костры горят? Очень хорошо! А моя милиция меня бережет. Моя милиция…
— Да что с тобой, родной мой? Что с тобой? — она взяла его лицо в ладони и попыталась повернуть к себе, чтобы он посмотрел ей в глаза. Но он, не отрываясь, смотрел на бутылку. И ничего не ответил.
— Медвежонок, ты похож на медведя, который не лег на зиму спать. Ты ведь знаешь, как с ними принято поступать? Да?
— Их отстреливают. Ты это имеешь в виду? — он посмотрел на нее мрачными глазами.
— У меня полное ощущение, что из вегетарианца ты превращаешься в мясоеда. И первой, судя по всему, ты сожрешь меня…
— Значит, что-то заставило меня стать хищником. Мутация естественная. Что-то поменялось, Аня, — он вдруг заговорил с большим чувством. — Что-то, чего я не могу объяснить словами. Я не могу сидеть с тобой на скамеечке в саду и пить чай с вареньем. Я еще не чувствую себя для этого достаточно старым и больным. Я способен на большее. Тебе самой это быстро надоело бы…
— Боюсь, что есть вещи, которые могут надоесть мне гораздо скорее, — впервые за время их брака ей ужасно захотелось заплакать.
— А вот это, Аня, уже запрещенный прием, — неожиданно завелся Корнилов. — Шантаж недосказанностью. Ты скажешь, что ты ничего такого не сказала. А между прочим, высказана была очень страшная мысль, которая на нормальный язык переводится так: что бы ты ни сделал, все будет еще хуже, чем то, что ты уже сделал. Ты подумай об этом. А мне пора спать. Завтра на работу.
Он встал и тяжелой походкой направился из кухни, слегка пошатнувшись в дверях. Но обернулся.
— А мне кажется, нет ничего хуже, чем переводить чужие слова на так называемый нормальный язык, — она переходила на повышенные тона. — Как ты можешь брать на себя смелость говорить за меня то, что я даже не додумала до конца?!
— А вот еще одна грубая ошибка, — Корнилов никогда еще не видел Аню такой заведенной. Но и сам почему-то остановиться не мог. — Как можно говорить то, что ты даже не додумала до конца? И потом, как мне узнать, что все, что ты уже за нашу совместную жизнь говорила, было додумано до конца?
Аня отвернулась и заплакала. Корнилов стоял в дверях, и что-то не пускало его к ней. Что-то держало на коротком поводке и давило шею. И он не смог с него сорваться. Молча ушел, лег в кровать и повернулся на бок.
А Аня, умывшись и подумав еще, что это ее так от водки развезло, пошла в комнату для гостей, забралась в холодную, неуютную постель и довольно долго промучившись, наконец, заснула.
И хотела потом проснуться, да не получалось.
Какой-то мучительный кошмар завладел ею во сне и никак не отпускал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70