У Росова зарябило в глазах, и он выключил электрическое питание Автомата. Но Автомат неожиданно заговорил:
— Фиксирую обрыв сети. Перешел на аварийное питание от батарей. Требую включения в основную цепь управления. Корабль еще может вернуться.
Росов не слушал своего электронного друга. Он твердо знал, что делает.
Соседи справа и слева запрашивали по радио, что с ним. Вместо него ответил Автомат. Он «донес» на него, он сообщил, что человек, для того чтобы уничтожить летящие к Солнцу ракеты с Б-субстанцией, намеренно повел корабль в опасную зону тяготения Солнца, откуда не сможет вернуться.
Соседи справа и слева молчали. Они уже ничего не могли предпринять. Может быть, они благоговейно сняли шлемы в своих кабинах…
Управлять кораблем без помощи Автомата было очень трудно. Но это было необходимо. Следовало подвести к каждой ракете по торпеде… Потом взорвать их все вместе.
Групповой чудовищный взрыв не нарушил космической тишины. Она была в кабине Росова полной, глухонемой, какой бывает только в пустоте, без звона в ушах, без далекого лая собаки, без стука дождевых капель за окном…
Росов послал по радио донесение и включил Автомат. Автомат щелкнул и выбросил на панель карточку.
— Что это? — спросил Росов, рассматривая цифры. — Приговор тяготения?
Автомат, словно обиженный, молчал.
— Прости, друг, не мог поступить иначе, — понизив голос, сказал Росов.
— Нужно дополнить магнитную память, — наконец ответил Автомат.
— Что имеешь в виду?
— Амбразура может быть закрыта телом. Тело может быть стальным, бетонным, песчаным или живым.
— Умница! Мне приятно, что меня понял. Останемся друзьями… до конца.
Автомат снова выбросил карточку.
— Что это? Координаты конца? А знаешь… может быть, амбразуру все-таки закрыть собой легче. Сразу конец. А тут будет становиться все жарче… у тебя расплавятся предохранители.
Снова карточка лежала перед Росовым. Он мог узнать, по какому закону и в какие сроки будет повышаться температура в кабине.
Ему сразу стало жарко, пот выступил на лбу. Автомат уловил его биотоки, и манипулятор протянул ему полотенце и грушу с водой.
— Лишь бы Маша и Люда поняли меня, — прошептал Росов.
Автомат сказал:
— Женщины способны делать правильные выводы без промежуточных вычислений и умозаключений.
Росов похлопал ладонью по теплой панели:
— Кажется, мы с тобой тоже научились этому. А знаешь… все-таки вдвоем легче…
…Корабль-перехватчик Росова, неумолимо притягиваемый Солнцем, летел навстречу ослепительно яркой смерти.
Глава пятая. ГОЛУБАЯ ТЕТРАДЬ
«Да, я пишу дневник! Настоящий дневник, который буду прятать под подушку, в который стану заносить все, что думаю, что чувствую. Это уже не школьная тетрадка, куда записывалось невесть что…
Говорят, дневники ведут только для самих себя или… рассчитывают, что они будут прочитаны всеми.
Я пишу в этой голубой тетради с бархатным переплетом вовсе не для себя и уж во всяком случае не для всех… Я хочу, чтобы только один человек прочитал его когда-нибудь, проник в тайники моих мыслей и чувств и, может быть, по-мужски пожалел об упущенном, о том, что никогда — повторяю, никогда! — ему не достанется…
Я открываюсь перед вами, Буров! Заглядывайте в глубину, если у вас не закружится голова. Я бы хотела, чтобы она закружилась. Мне будет смешно, что она у вас кружится, потому что, когда вы будете читать эти строки, вы мне будете совершенно безразличны.
А теперь я постараюсь забыть, что разговариваю с вами. Я хочу быть такой же гордой и холодной, какой была в кабинете академика, когда вы принимали эту колючую американку. Это был единственный раз, когда вы поцеловали мне руку. И ничего-то вы не понимали! Я потом исцеловала себе пальцы… А утром левую руку не вымыла!.. Я ведь протянула вам левую руку…
Тогда мне было смешно. Мужчина, огромный и прославленный, казался совсем растерянным. И я чувствовала себя сильнее мужчины…
А потом вдруг такое ребячество с мытьем рук!
Я сейчас переживаю удивительное время. Я словно обладаю фантастической «машиной времени». Хочу, поворачиваю рычаг — и становлюсь такой, какой была недавно. И снова могу молиться на Шаховскую, считать ее сказочной русалкой и даже… играть любимой чернокожей Томочкой. Она забавна до невозможности, резиновая, надувная, уморительная и кокетливая. Она как бы закрывает ресницами глазищи. На самом деле это только оптический эффект: куклу чуть повернешь — и глаза ее кажутся зажмуренными.
Но я могу повернуть рычаг «машины времени» и… смеяться над собой. Елена Кирилловна перестает быть богиней. Слишком ясны ее приемы жадного кокетства. Ей нужен Буров, ей требуются все мужчины мира, словно она может сложить всех у своих точеных ног. И глаза ее вовсе не щурятся кокетливо! Это только оптический обман! Я не могу понять: неужели все-таки ребенок у нее от Бурова и я была такой дурой, что ничего не заметила? Как гадко! Самой противно перечитывать свои «зрелые» мысли. Уж лучше верить, что у куклы закрываются глазки, чем расточать подобные «рентгеновские взгляды» с закрытыми глазами, лучше прижиматься щекой к бархатному переплету, лучше прятать дневник под подушку или совсем сжечь его, чтобы никто не прочитал…
— — — — -
Голубая тетрадь… Наивный альбом далекого детства, которое было больше двух недель назад. Я снова берусь за этот дневник только для того, чтобы записать в него то страшное и огромное, бесконечно тяжелое и жестокое, что обрушилось на меня, навеки излечив от нелепого девичьего недуга, о котором я собиралась повествовать…
Вот уже две недели для меня не существует ничего… Не светит солнце… Для других оно светит, потому что он хотел, чтобы оно светило. Но для меня все серо, все пусто… Я хожу, вернее «передвигаюсь», как в темноте, отвечаю людям на пустые вопросы и ничего не чувствую… У меня нет желаний, нет веры в будущее, нет любви ни к кому на свете, даже к маме… Я, гадкая, лишь могу себя за это презирать!
Я читала правительственное сообщение о присуждении ему вторично звания Героя Советского Союза, как мертвая, словно это обо мне говорилось «посмертно»… Автомат, который передавал с борта корабля последнюю радиограмму, был более живым, чем я. Он сообщал, что температура в кабине стала выше ста градусов, что пульс космонавта сначала очень повысился, а потом…
Автомат сгорел, у него плавились предохранители, и он передавал что-то странное об амбразуре и о новом виде логики без промежуточных вычислений. У меня тоже сгорело… сердце. В груди теперь пустота и боль. Я не знала, что такое горе. Я воображала, что в горе можно биться головой о камни, рвать на себе волосы, плакать, кричать… Теперь я знаю, что горе — это пустота, отсутствие всего, что существует, даже жизни…
А зачем она мне, эта жизнь, если я не могу сесть напротив него, чтобы мои коленки упирались в его жесткие колени, и, смеясь, смотреть в его щурящиеся глаза с лапками морщин, думая о самом заветном и радуясь, что он узнает это без всяких слов?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124