Когда потянулась за сигаретой, рука у нее обвисла, но неважно. Это ничуточки ее не портило.
Рот был как красная рана на белом от пудры лице, и когда во втором акте она говорила мужу, что этот ублюдок Мартин никогда ее не любил, никогда-никогда, хоть они были любовники, из трагических глаз текли настоящие слезы.
В семь Стеллу послали за бутербродами с ветчиной. Стемнело, дождь хлестал по булыжникам. Она добежала до кафе бегом и дергалась, пока ветчина скворчала на сковородке. Спешила в сверкающую вымышленную гостиную. Возвращаясь через площадь, чувствовала, что идет домой. Это не «Аберхаус-отель», вообще, — какое сравнение!
Мередит сидел в партере, закинув ноги на стулья впереди.
— Просто изумительная пьеса, да? — сказала Стелла, подавая ему бутерброд.
— А как по-твоему, — спросил он, — про что она?
— Про любовь, — мгновенно выпалила Стелла. Она об этом уже думала. — Каждый любит кого-то, кто любит кого-то еще.
Он объяснил, что она заблуждается. В основном это пьеса о Времени.
— Взгляни на нее с такой точки зрения, — убеждал он. — Все мы участники похоронной процессии, и кое-кто, кому особенно дорог усопший, отстает, чтоб завязать на ботинках шнурки. Связь с любимым лишь временно оборвалась. Мертвые еще здесь, как и те, кого мы думаем, что любим, сразу за углом… ждут, когда их догонят.
— Ну да, — сказала Стелла. — Я просто не подумала.
Хоть убей, она не могла понять, при чем тут похороны. И не все носят ботинки со шнурками. Но было все же приятно, что ему важно ее мнение.
Бонни велел ей звать актеров на последний акт. Он еле говорил. Нашел в аптечке йод и приложил пропитанную ватку к мучительному зубу.
Грейс Берд уже вышла в коридор из гримерки. которая у них была на двоих с Дон Алленби.
— Послушай-ка, — сказала она. — Скажи Бонни, пусть заскочит, ладно?
— Что там за шум? — спросила Стелла, хоть все и так было ясно. Кто-то визжал и рыдал, будто попал в капкан.
— Ни слова, — сказала Грейс. — Иди за Бонни.
Актеры расхаживали в кулисах, попыхивали сигаретами, не сводили глаз с задвижной двери, чтоб пожарные не накрыли. Десмонду Фэрчайлду в глаз попала соринка, и Дотти, сочувственно охая, протянула ему бумажную салфетку, чтоб он высморкался.
— Ну как, полегчало? — спросила она, и он ответил вызывающе, как-то странно на нее глянув:
— Господи, ты, по-моему, думаешь, что так можно решить все проблемы!
— В чем там дело? — крикнул Мередит. — Почему не начинаем?
Он явно сердился.
Стелла на цыпочках вышла на просцениум, заслоняясь от слепящей рампы. Она не видела Мередита.
— Вот не было печали, — шепнула она.
— Говори! — крикнул он и повторил: — В чем дело?
— Мне запретили разглашать, — сказала она. Будь ее воля, она бы ему сказала, несправедливо оставлять такого важного человека в неведении.
Ожидание не затянулось. Минут через десять Бонни уже объявил, что можно начинать. Все сошло гладко. Во время заминки, пока ассистент декоратора смазывал мазью зеркало над камином — Мередит сказал, оно чересчур сверкает, — Дон Алленби извинилась за густой и едкий запах одеколона.
— Уж потерпите, миленькие, — молила она. — Я потею, как матрос, когда нервничаю.
Нервничала или нет, она играла свою Олуэн изумительно, изумительно, лучше даже, чем на прежних репетициях. Когда она призналась, что застрелила Мартина, никто бы не мог усомниться, что она способна спустить курок. Мартин считал ее ограниченной, старой девой какой-то. Показывал ей гадкие рисунки, проверял на ханжество. «Они были ужасны!» — кричала она и брезгливо морщила нос. Но все равно она говорила тоном светской дамы, и ясно было, что это Мартин ей омерзителен, а никакие не рисунки.
Вот почему в самом конце — когда Гордон ловит по радио танцевальную музыку и Роберту полагается провести Олуэн в вальсе по сцене, — Стелла дико разозлилась на Сент-Айвза. Джеффри буквально на десять секунд попозже поставил граммофонную пластинку. Каждый, кто хоть чуточку проникся трагичностью происходящего, просто бы внимания не обратил. Ричард ничего не сказал. Но стоял, всем своим видом показывая, какая он несчастная жертва. Дон Алленби, кажется, тоже расстроилась, но это. видимо, из-за того, что у нее отняли несколько лишних минут в объятьях Сент-Айвза.
Когда сделали перерыв, чтоб выпить пива перед новым прогоном второго акта, — рабочий с колосником носил в «Устричный бар» кувшин для горячей воды с клеймом «Собственность Сефтонской терапевтической больницы», — Мередит забрался в оркестровую яму и стал играть на рояле. Джеффри сказал, что вещь называется «Мирно паситесь, стада», это Баха. Пусть Бах, но это было что-то скучное, бренчанье какое-то, и часто, когда у Мередита вот-вот уже наклевывалось, он вдруг прерывался и все начинал сначала. Стелла и не думала, что он музыкальный.
Дядя Вернон оплатил ее уроки музыки. Через три недели, а именно когда стало ясно, что она раньше растеряет мозги от старости, чем разучит «Варшавский концерт», она это бросила. У мистера Бористона, учителя, была контуженная нога. Коленка так и дрыгалась вверх-вниз под щелканье метронома на рояльной крышке. Дядя Вернон еще тогда психовал из-за семи недоданных уроков.
Она стояла в кулисе, опять наполняла графин и видела себя за концертным роялем в филармонии — Мередит, в первом ряду, не отрывал от нее обожающих глаз, — и тут трое мужчин друг за дружкой вошли в зал. Она побежала в реквизитную — известить Джорджа.
— Все в черном, — сказала она. — Как похоронные распорядители!
— Видать, священники, — сказал Джордж. — Отец Джулиан, доктор Парвин и небось отец Дулли… рыжий такой, вот вроде тебя. Они из Филип Нери.
— Это в конце улицы, напротив нас, — сказала Стелла. — Но там же католики.
— А то кто же? — сказал Джордж.
В общем-то священникам ходить в театр не положено, но на посещения репетиций у них там смотрят сквозь пальцы. Мередит с прошлого года начал их приглашать. Он обратился в католичество. Такие, по мнению Джорджа, еще почище прочих. Им искупленье грехов подавай. Перед тем как труппе идти по домам, доктор Парвин будет им раздавать свое благословение.
— Так мистер Поттер католик! — ахнула потрясенная Стелла.
— Да они все, — сказал Джордж. — Кроме Сент-Айвза, ну и этого — Фэрчайлда. Тот вообще не разбери-поймешь!
Стеллу воспитали в таком духе, что католицизм не религия, а чума. Зараженные им едва отличаются от диких зверей. Амуры у них на кроватях, а бес за плечом, пьют они как сапожники и плодятся как кролики. После рождественской всенощной на улицы высыпают пьянчужки — из носу кровь, кулаки в синяках, — слезливо гнусят: «Слава в вышних Богу», а сами прудят у забора, дядя Вернон сколько раз звонил в полицию: «Я владелец „Аберхаус-отеля“, — заявлял. — Прошу прекратить безобразие возле моей территории».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38