Она без конца повторяла: «Возвращайся со мной в Америку! Я специально за этим приехала».
— Нет, Лили. Если бы у тебя было сердце, ты бы не стала меня мучить. Не забывай, черт побери, я — кавалер «Пурпурного сердца», я сражался за родину. Мне пятьдесят с чем-то лет, у меня хлопот полон рот.
— Тем более пора наконец что-то сделать со своей жизнью.
В Шартре я пригрозил:
— Если ты не уймёшься, я размозжу себе голову.
Это было жестоко с моей стороны: ведь я знал, что её отец застрелился после семейной ссоры. Это был обаятельный человек с разбитым сердцем, любящий и сентиментальный. Он возвращался домой, пропитавшись виски, и распевал для Лили с кухаркой старинные народные песни. Шутил, выбивал чечётку, рассказывал анекдоты и разыгрывал чувствительные сценки из водевилей (ну, не подлость по отношению к собственному ребёнку?) Лили так часто и подробно о нем рассказывала, что я и сам проникся к старику любовью пополам с презрением. «Ну, ты, доморощенный чечеточник, пожилой герой— любовник, разбиватель сердец, жалкий шут, пошляк, деревенщина! — мысленно обращался я к его призраку. — Во что ты превратил свою дочь — и посадил мне на шею!» Поэтому, когда я пригрозил самоубийством — дело было в Шартрском соборе, — Лили едва не задохнулась. Лицо озарилось перламутровым светом. Она молча простила меня.
— Мне плевать на твоё прощение!
Мы окончательно разругались в Везуле. Наш визит в этот город с самого начала был отмечен некоторой странностью. У нашего автомобиля спустила шина.
Погода была отменная; я отказался поставить машину в гараж, и — подозреваю — администрация отеля сама подстроила неисправность. Я орал на администратора до тех пор, пока он не закрыл окошко. Я быстро заменил шину и при этом даже обошёлся без домкрата — просто подложил камень. После обмена любезностями с управляющим моё настроение улучшилось. Мы осмотрели собор, купили килограмм земляники в бумажном кульке и вышли за крепостную стену погреться на солнышке. С лип сыпалась жёлтая пыльца; среди яблоневых стволов цвели дикие розы: бледно-красные, густо-красные, огненно-красные, до боли великолепные, яркие, как гнев, приятные, как наркотики. Лили сняла блузку и подставила солнцу плечи. Потом освободилась от комбинации, а ещё через несколько минут её лифчик, так же, как она сама, очутился у меня на коленях. Я с досадой произнёс:
— С чего ты взяла, будто мне этого хочется?
Потом, под воздействием роз, употребил смягчённый вариант:
— Неужели тебе мало просто любоваться кладбищем?
— Это сад, а не кладбище!
— У тебя же только вчера началась менопауза. Что на тебя нашло?
Она высказалась в том смысле, что раньше я не возражал, и это было правдой.
— А сейчас возражаю, — парировал я, и мы так сильно поцапались, что я велел ей ближайшим поездом убираться в Париж.
Лили промолчала. Наконец-то я её достал! Ничего подобного: такая горячность явилась в её глазах доказательством любви. Её безумное лицо побагровело от страсти и ликования.
— Будь ты проклята, психопатка несчастная! — вырвалось у меня.
— Может быть, я и психопатка — без тебя, — ответствовала Лили. — Может быть, я чего-то и недопонимаю. Но когда мы вместе, я ЧУВСТВУЮ!
— Черта с два ты чувствуешь! Держись от меня подальше. Ты разрываешь мне сердце.
Я вывалил её дурацкий чемодан с нестиранным бельём на платформу и, всхлипывая, развернулся на привокзальной площади небольшого городка в двадцати километрах от Везуля. И поехал по направлению к югу Франции. Я остановился в местечке под названием Баньоль-сюр-Мер, где есть морская станция с огромным аквариумом. Там со мной произошёл странный случай. Смеркалось. Я засмотрелся на осьминога, а он — прижавшись мягкой головой к стеклу — засмотрелся на меня. Эта расплющенная плоть была бледной и зернистой. Глаза что-то холодно говорили мне. Но ещё больше говорила мягкая голова в крапинку. В броуновском движении крапинок чувствовался космический холод; мне показалось, будто я умираю. За стеклом пульсировали и подрагивали щупальца; пузырьки воздуха устремлялись вверх, и я подумал: «Это уже конец».
Вот и все о моей угрозе покончить с собой.
ГЛАВА 3
А теперь — несколько слов о причине моего бегства в Африку.
Я вернулся с войны с намерением заделаться свиноводом. Возможно, в этом выразилось моё отношение к жизни в целом.
Монте-Кассино вообще не следовало бомбить; кое-кто относит эту варварскую акцию на счёт непроходимой тупости генералов. Но после сей кровавой бойни, где полегло множество техасцев и где была разгромлена моя собственная часть, из первоначального состава остались только Ники Гольдштейн и я, что странно, так как по сравнению с остальными мы были гулливерами, то есть идеальными мишенями. Позднее я и сам получил ранение — подорвался на противопехотной мине. Но однажды, еше до этого, мы с Гольдштейном грелись на солнышке под оливами (их кружевные кроны отлично пропускают солнечные лучи), и я спросил, что он собирается делать после войны. Он ответил:
— Мы с братом, если вернёмся домой целыми и невредимыми, хотим разводить норок в Катскилле.
В ответ я возьми да и брякни — или это сделал вселившийся в меня дьявол?
— А я буду разводить свиней.
Не успела эта гадость слететь у меня с губ, как я осознал: не будь Гольдштейн евреем, я, скорее всего, сказал бы «разводить скот», а не «свиней». Но отступать было уже поздно. Так что, насколько мне известно, теперь Гольштейн с братом содержат ферму по разведению норок, а я… нечто иное. Я взял роскошные старинные постройки: конюшни с обшитыми панелями стойлами (в прежние времена за лошадьми богачей уход был, как за оперными примадоннами) и все ещё крепкий амбар с бельведером (шедевр архитектуры) — и населил свиньями, создал королевство свиней, разбросав свинарники по газонам и между цветочными клумбами. Когда дело дошло до оранжереи, я позволил свиньям хорошенько порыться в земле и полакомиться луковицами ценнейших сортов. Статуи из Флоренции и Зальцбурга они перевернули с ног на голову. Всюду воняло компостом, помоями, свиньями и их экскрементами. Раздражённые соседи натравили на меня санитарного инспектора, доктора Буллока.
Что до моей жены Фрэнсис, то она ограничилась лаконичным требованием:
— Держи их подальше от подъездной аллеи.
— Попробуй только их тронуть, — пригрозил я. — Эти животные — часть меня самого.
Доктору Буллоку я сказал:
— Проклятые штафирки, натравили вас на меня! Они что, совсем не едят свинины?
Если ваш путь когда-нибудь лежал из Нью-Джерси в Нью-Йорк, не обратили ли вы внимания на островерхие домики и аккуратные огороженные площадки — точь в точь как образцовые немецкие деревеньки? Долетали ли до вас их запахи — перед тем, как поезд нырнёт в туннель, проходящий под Гудзоном?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
— Нет, Лили. Если бы у тебя было сердце, ты бы не стала меня мучить. Не забывай, черт побери, я — кавалер «Пурпурного сердца», я сражался за родину. Мне пятьдесят с чем-то лет, у меня хлопот полон рот.
— Тем более пора наконец что-то сделать со своей жизнью.
В Шартре я пригрозил:
— Если ты не уймёшься, я размозжу себе голову.
Это было жестоко с моей стороны: ведь я знал, что её отец застрелился после семейной ссоры. Это был обаятельный человек с разбитым сердцем, любящий и сентиментальный. Он возвращался домой, пропитавшись виски, и распевал для Лили с кухаркой старинные народные песни. Шутил, выбивал чечётку, рассказывал анекдоты и разыгрывал чувствительные сценки из водевилей (ну, не подлость по отношению к собственному ребёнку?) Лили так часто и подробно о нем рассказывала, что я и сам проникся к старику любовью пополам с презрением. «Ну, ты, доморощенный чечеточник, пожилой герой— любовник, разбиватель сердец, жалкий шут, пошляк, деревенщина! — мысленно обращался я к его призраку. — Во что ты превратил свою дочь — и посадил мне на шею!» Поэтому, когда я пригрозил самоубийством — дело было в Шартрском соборе, — Лили едва не задохнулась. Лицо озарилось перламутровым светом. Она молча простила меня.
— Мне плевать на твоё прощение!
Мы окончательно разругались в Везуле. Наш визит в этот город с самого начала был отмечен некоторой странностью. У нашего автомобиля спустила шина.
Погода была отменная; я отказался поставить машину в гараж, и — подозреваю — администрация отеля сама подстроила неисправность. Я орал на администратора до тех пор, пока он не закрыл окошко. Я быстро заменил шину и при этом даже обошёлся без домкрата — просто подложил камень. После обмена любезностями с управляющим моё настроение улучшилось. Мы осмотрели собор, купили килограмм земляники в бумажном кульке и вышли за крепостную стену погреться на солнышке. С лип сыпалась жёлтая пыльца; среди яблоневых стволов цвели дикие розы: бледно-красные, густо-красные, огненно-красные, до боли великолепные, яркие, как гнев, приятные, как наркотики. Лили сняла блузку и подставила солнцу плечи. Потом освободилась от комбинации, а ещё через несколько минут её лифчик, так же, как она сама, очутился у меня на коленях. Я с досадой произнёс:
— С чего ты взяла, будто мне этого хочется?
Потом, под воздействием роз, употребил смягчённый вариант:
— Неужели тебе мало просто любоваться кладбищем?
— Это сад, а не кладбище!
— У тебя же только вчера началась менопауза. Что на тебя нашло?
Она высказалась в том смысле, что раньше я не возражал, и это было правдой.
— А сейчас возражаю, — парировал я, и мы так сильно поцапались, что я велел ей ближайшим поездом убираться в Париж.
Лили промолчала. Наконец-то я её достал! Ничего подобного: такая горячность явилась в её глазах доказательством любви. Её безумное лицо побагровело от страсти и ликования.
— Будь ты проклята, психопатка несчастная! — вырвалось у меня.
— Может быть, я и психопатка — без тебя, — ответствовала Лили. — Может быть, я чего-то и недопонимаю. Но когда мы вместе, я ЧУВСТВУЮ!
— Черта с два ты чувствуешь! Держись от меня подальше. Ты разрываешь мне сердце.
Я вывалил её дурацкий чемодан с нестиранным бельём на платформу и, всхлипывая, развернулся на привокзальной площади небольшого городка в двадцати километрах от Везуля. И поехал по направлению к югу Франции. Я остановился в местечке под названием Баньоль-сюр-Мер, где есть морская станция с огромным аквариумом. Там со мной произошёл странный случай. Смеркалось. Я засмотрелся на осьминога, а он — прижавшись мягкой головой к стеклу — засмотрелся на меня. Эта расплющенная плоть была бледной и зернистой. Глаза что-то холодно говорили мне. Но ещё больше говорила мягкая голова в крапинку. В броуновском движении крапинок чувствовался космический холод; мне показалось, будто я умираю. За стеклом пульсировали и подрагивали щупальца; пузырьки воздуха устремлялись вверх, и я подумал: «Это уже конец».
Вот и все о моей угрозе покончить с собой.
ГЛАВА 3
А теперь — несколько слов о причине моего бегства в Африку.
Я вернулся с войны с намерением заделаться свиноводом. Возможно, в этом выразилось моё отношение к жизни в целом.
Монте-Кассино вообще не следовало бомбить; кое-кто относит эту варварскую акцию на счёт непроходимой тупости генералов. Но после сей кровавой бойни, где полегло множество техасцев и где была разгромлена моя собственная часть, из первоначального состава остались только Ники Гольдштейн и я, что странно, так как по сравнению с остальными мы были гулливерами, то есть идеальными мишенями. Позднее я и сам получил ранение — подорвался на противопехотной мине. Но однажды, еше до этого, мы с Гольдштейном грелись на солнышке под оливами (их кружевные кроны отлично пропускают солнечные лучи), и я спросил, что он собирается делать после войны. Он ответил:
— Мы с братом, если вернёмся домой целыми и невредимыми, хотим разводить норок в Катскилле.
В ответ я возьми да и брякни — или это сделал вселившийся в меня дьявол?
— А я буду разводить свиней.
Не успела эта гадость слететь у меня с губ, как я осознал: не будь Гольдштейн евреем, я, скорее всего, сказал бы «разводить скот», а не «свиней». Но отступать было уже поздно. Так что, насколько мне известно, теперь Гольштейн с братом содержат ферму по разведению норок, а я… нечто иное. Я взял роскошные старинные постройки: конюшни с обшитыми панелями стойлами (в прежние времена за лошадьми богачей уход был, как за оперными примадоннами) и все ещё крепкий амбар с бельведером (шедевр архитектуры) — и населил свиньями, создал королевство свиней, разбросав свинарники по газонам и между цветочными клумбами. Когда дело дошло до оранжереи, я позволил свиньям хорошенько порыться в земле и полакомиться луковицами ценнейших сортов. Статуи из Флоренции и Зальцбурга они перевернули с ног на голову. Всюду воняло компостом, помоями, свиньями и их экскрементами. Раздражённые соседи натравили на меня санитарного инспектора, доктора Буллока.
Что до моей жены Фрэнсис, то она ограничилась лаконичным требованием:
— Держи их подальше от подъездной аллеи.
— Попробуй только их тронуть, — пригрозил я. — Эти животные — часть меня самого.
Доктору Буллоку я сказал:
— Проклятые штафирки, натравили вас на меня! Они что, совсем не едят свинины?
Если ваш путь когда-нибудь лежал из Нью-Джерси в Нью-Йорк, не обратили ли вы внимания на островерхие домики и аккуратные огороженные площадки — точь в точь как образцовые немецкие деревеньки? Долетали ли до вас их запахи — перед тем, как поезд нырнёт в туннель, проходящий под Гудзоном?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59