— Потому и пьем. Дай нам всем Бог здоровья. А ты, Ира, знаешь — зачем живешь?
— Не спрашивай меня. И не дергайся. — она обнимала его уже обеими руками. — Мешаешь…
Я встал, попрощался и ушел. Такие вот пироги. Серебро…
Я пошел в холл, где когда-то встретил Лису. Я закурил и смотрел вниз, на замолкающие улицы. Блестели золотым и розовым лужи. Набегала ночь. Спроси, меня, кто-нибудь — чего ты хочешь? Чем ты живешь? Куда ты идешь?
«Напиши мне письмо, Одинокий Ветер»…
Из тысяч людей только один понимает — откуда он пришел. Бывает, что просекая точку отсчета, человек тут же старается изгнать это из своего мозга. Не надо винить его — это рефлекс, логика биологического объекта. Все, что мешает существовать — должно исчезнуть или быть игнорировано. Из тысячи людей только один понимает, что все это не имеет никакого смысла. Мы пришли на эту планету, чтобы исполнить прихоть звездного существа — мы должны убить себя. Так уничтожает себя любая изолированная колония живых. Этого звездного не интересуют наши души, он сразу знал — знающих тайну убьют другие люди. Но этот звездный давно забыл о нас. В круговороте сущего он сам стал частью другой игры. Когда он стал пить нашу кровь — в тот же миг, в тот же час — он сам стал стаканом крови. И другой, сверхзвездный, стал питаться им. Мы пришли издалека — споры, семена другой жизни. Мы принесли с собой законы того самого, звездного создателя. Мы питаемся кровью других людей, не замечая иглы в собственной вене. Мы ненавидим других людей, не видя занесенного над шеей ножа. Конец истинной кровной вражды может быть только один — уничтожение врага. Но разве враг стоит на месте? Да разве есть смысл в этом круговороте! За чертой смерти мы становимся кусками тумана. Что может потерять этот туман, чего он может бояться, для чего ему нужно ненавидеть? ТАМ — мы все одинаково светлы. Для вампиров нет ада — в том месте, куда они попадают после жизни, у них просто отнимают возможность пить кровь. И чем больше вампир, тем страшнее голод его. Насыщение никогда не приходит к вампиру, как не приходит к нему покой. Ненавидеть просто. Для этого не надо стараться — ненависть витает в воздухе, мы ей дышим, мы пьем злобу из рек и озер, мы забиты ею по горло. Любить трудно. Для этого надо посчитать человека ближе, чем он есть от природы. Для этого надо перестать стать безразличным к нему, и не забывать, что безразличие — просто другая форма ненависти. Как просто отвергнуть слова: « Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, молитесь за злословящих и преследующих вас»! Долгих пятнадцать лет мне потребовалось, чтобы услышать их, и еще столько же, чтобы понять их. Ненависть не может ничего создать, она может только разрушать. Праведный гнев или неправедный гнев — это все равно злоба. По цепочке событий она вернется к тебе удесятеренной, она проглотит тебя, растворит твою душу, сделает из тебя раба. Трудно не пустить ненависть в свое сердце. Трудно любить всех. Трудно представить, что это — единственная правда на свете. Трудно поверить, что мы живем для этого. Пусть не станет закон звездного существа законом твоего сердца. Пусть не станет душа твоя стаканом крови…
— Ветер?
Я оглянулся. Сияние рыжих звезд. Дыхание зеленого свитера. Сигарета, белая, как косточка, в пальцах ангела. Искорки на ногтях. Серебристые искорки. Маникюр. Я узнал это серебро. Я взял его в свои руки. Я целовал каждый пальчик. И укатилась далеко-далеко, в темноту и холод мозаичного пола так и неподкуренная сигарета.
— Лиса…
Стая Одинокого Ветра-6
— А где же все остальные бляди?
Хрущев на летном поле 14 октября 1964
Так бывает сплошь и рядом. И, как подметил великий Джером, не только у меня. Все болезни сваливаются на нас во время отпусков, каникул, выходных, праздников и прочих радостных дней. На вторую неделю ничегонеделания, при наличии денег, пойла, настроения и при отсутствии забот, хлопот и так далее, меня свалила невиданная ангина со всеми ее 40 градусами и полным отстрелом мозгов. Я плыл по долине гейзеров, и фениксы слетались на мою голову, и дышал я, как рыба на июльском песке, и лежал я, размокший, как кусок рафинада. И смотрел я на телефон на тумбочке, и не мог до него дотянуться. Карат стоял рядом, заглядывал мне в глаза, но ничего не мог сделать. Когда ангелы уже стали настраивать арфы, я диким усилием воли добрался до телефона. Самым тяжелым было объяснить — где я живу. Я, честно говоря, и сам не знал, как это типа жилье называется. Поэтому попросил обратиться на КПП, а там, вроде, покажут. Не прошло и года, как они приехали. В комнату зашла докторша со всеми своими размножающимися на глазах чемоданами и осмотрела труп. Труп пытался разговаривать. И даже шутить. Потом он долго вытаскивал свою жопу из-под одеяла под спасительный шприц. Потом он так же долго ее туда обратно пихал. Потом докторша ушла, оставив кучу бумажек разного цвета. И я уснул. В голове не было ничего, только воспаленное пространство с гнойными искорками. Потом это пространство стало бездонно черным.
Утро я увидел через закрытые глаза. Пространство стало розовым и пульсирующим. У него появился цвет, свет и голод. Кое-как, через Ирину, я вызвонил Ваську. И он явился. Он принес с собой запах уже не таявшего снега, апельсиновый сок, сало, суповую кость, конфету, всякое другое говно и бутылку водки. И перец. Черный, молотый, жгучий, кусачий перец в пакетике.
— Ты это… ты эти таблетки выкинь, — сказал Вася, нарезая сало, — с них толку все равно нет. Вот водочка — это жизнь. Потом, ты завтра на прием когда пойдешь — они тебе посоветуют гланды эти — на хрен. Во-первых, что с них взять, они в советском мединституте учились. Политинформации там, акты протеста, в Сантьяго идет дождь, фестиваль молодежи, дискотека и тэдэ. Я же у них в общаге жил. Они еще больше нашего пьют. Какая там, на хрен, клятва Гиппократа! Во-вторых, у них такая установка — резать и еще раз резать. Посмотрит в твою пасть поганую и брезгливо направит тебя куда надо. Ну-ка, открой ебало!
Я открыл рот. Он бросил нож, взял мою голову в руки, повертел, ловя свет и произнес:
— Да, один гной. Все гланды в прыщах. Скажут — вот вас вылечим, а потом отрежем. Скажи ты мне, тупорылому, зачем человека вылечивать, а только потом, здоровому! — он поднял палец, — только потом резать гланды? Ладно, сейчас мы это дело поправим…
Он разлил водку по стаканам — себе поменьше, мне побольше, открыл пакетик с перцем, высыпал из него добрую половину в мой стакан, размешал ножом, взял его, посмотрел на свет, еще помешал.
— Ну сам бы пил. Такая вкуснятина. — он протянул мне эту отраву с овчарочьей улыбкой.
— Не умру? — спросил я, беря стакан.
— Ясен хрен, умрешь. Только не запивай. Смоешь все лекарство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— Не спрашивай меня. И не дергайся. — она обнимала его уже обеими руками. — Мешаешь…
Я встал, попрощался и ушел. Такие вот пироги. Серебро…
Я пошел в холл, где когда-то встретил Лису. Я закурил и смотрел вниз, на замолкающие улицы. Блестели золотым и розовым лужи. Набегала ночь. Спроси, меня, кто-нибудь — чего ты хочешь? Чем ты живешь? Куда ты идешь?
«Напиши мне письмо, Одинокий Ветер»…
Из тысяч людей только один понимает — откуда он пришел. Бывает, что просекая точку отсчета, человек тут же старается изгнать это из своего мозга. Не надо винить его — это рефлекс, логика биологического объекта. Все, что мешает существовать — должно исчезнуть или быть игнорировано. Из тысячи людей только один понимает, что все это не имеет никакого смысла. Мы пришли на эту планету, чтобы исполнить прихоть звездного существа — мы должны убить себя. Так уничтожает себя любая изолированная колония живых. Этого звездного не интересуют наши души, он сразу знал — знающих тайну убьют другие люди. Но этот звездный давно забыл о нас. В круговороте сущего он сам стал частью другой игры. Когда он стал пить нашу кровь — в тот же миг, в тот же час — он сам стал стаканом крови. И другой, сверхзвездный, стал питаться им. Мы пришли издалека — споры, семена другой жизни. Мы принесли с собой законы того самого, звездного создателя. Мы питаемся кровью других людей, не замечая иглы в собственной вене. Мы ненавидим других людей, не видя занесенного над шеей ножа. Конец истинной кровной вражды может быть только один — уничтожение врага. Но разве враг стоит на месте? Да разве есть смысл в этом круговороте! За чертой смерти мы становимся кусками тумана. Что может потерять этот туман, чего он может бояться, для чего ему нужно ненавидеть? ТАМ — мы все одинаково светлы. Для вампиров нет ада — в том месте, куда они попадают после жизни, у них просто отнимают возможность пить кровь. И чем больше вампир, тем страшнее голод его. Насыщение никогда не приходит к вампиру, как не приходит к нему покой. Ненавидеть просто. Для этого не надо стараться — ненависть витает в воздухе, мы ей дышим, мы пьем злобу из рек и озер, мы забиты ею по горло. Любить трудно. Для этого надо посчитать человека ближе, чем он есть от природы. Для этого надо перестать стать безразличным к нему, и не забывать, что безразличие — просто другая форма ненависти. Как просто отвергнуть слова: « Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, молитесь за злословящих и преследующих вас»! Долгих пятнадцать лет мне потребовалось, чтобы услышать их, и еще столько же, чтобы понять их. Ненависть не может ничего создать, она может только разрушать. Праведный гнев или неправедный гнев — это все равно злоба. По цепочке событий она вернется к тебе удесятеренной, она проглотит тебя, растворит твою душу, сделает из тебя раба. Трудно не пустить ненависть в свое сердце. Трудно любить всех. Трудно представить, что это — единственная правда на свете. Трудно поверить, что мы живем для этого. Пусть не станет закон звездного существа законом твоего сердца. Пусть не станет душа твоя стаканом крови…
— Ветер?
Я оглянулся. Сияние рыжих звезд. Дыхание зеленого свитера. Сигарета, белая, как косточка, в пальцах ангела. Искорки на ногтях. Серебристые искорки. Маникюр. Я узнал это серебро. Я взял его в свои руки. Я целовал каждый пальчик. И укатилась далеко-далеко, в темноту и холод мозаичного пола так и неподкуренная сигарета.
— Лиса…
Стая Одинокого Ветра-6
— А где же все остальные бляди?
Хрущев на летном поле 14 октября 1964
Так бывает сплошь и рядом. И, как подметил великий Джером, не только у меня. Все болезни сваливаются на нас во время отпусков, каникул, выходных, праздников и прочих радостных дней. На вторую неделю ничегонеделания, при наличии денег, пойла, настроения и при отсутствии забот, хлопот и так далее, меня свалила невиданная ангина со всеми ее 40 градусами и полным отстрелом мозгов. Я плыл по долине гейзеров, и фениксы слетались на мою голову, и дышал я, как рыба на июльском песке, и лежал я, размокший, как кусок рафинада. И смотрел я на телефон на тумбочке, и не мог до него дотянуться. Карат стоял рядом, заглядывал мне в глаза, но ничего не мог сделать. Когда ангелы уже стали настраивать арфы, я диким усилием воли добрался до телефона. Самым тяжелым было объяснить — где я живу. Я, честно говоря, и сам не знал, как это типа жилье называется. Поэтому попросил обратиться на КПП, а там, вроде, покажут. Не прошло и года, как они приехали. В комнату зашла докторша со всеми своими размножающимися на глазах чемоданами и осмотрела труп. Труп пытался разговаривать. И даже шутить. Потом он долго вытаскивал свою жопу из-под одеяла под спасительный шприц. Потом он так же долго ее туда обратно пихал. Потом докторша ушла, оставив кучу бумажек разного цвета. И я уснул. В голове не было ничего, только воспаленное пространство с гнойными искорками. Потом это пространство стало бездонно черным.
Утро я увидел через закрытые глаза. Пространство стало розовым и пульсирующим. У него появился цвет, свет и голод. Кое-как, через Ирину, я вызвонил Ваську. И он явился. Он принес с собой запах уже не таявшего снега, апельсиновый сок, сало, суповую кость, конфету, всякое другое говно и бутылку водки. И перец. Черный, молотый, жгучий, кусачий перец в пакетике.
— Ты это… ты эти таблетки выкинь, — сказал Вася, нарезая сало, — с них толку все равно нет. Вот водочка — это жизнь. Потом, ты завтра на прием когда пойдешь — они тебе посоветуют гланды эти — на хрен. Во-первых, что с них взять, они в советском мединституте учились. Политинформации там, акты протеста, в Сантьяго идет дождь, фестиваль молодежи, дискотека и тэдэ. Я же у них в общаге жил. Они еще больше нашего пьют. Какая там, на хрен, клятва Гиппократа! Во-вторых, у них такая установка — резать и еще раз резать. Посмотрит в твою пасть поганую и брезгливо направит тебя куда надо. Ну-ка, открой ебало!
Я открыл рот. Он бросил нож, взял мою голову в руки, повертел, ловя свет и произнес:
— Да, один гной. Все гланды в прыщах. Скажут — вот вас вылечим, а потом отрежем. Скажи ты мне, тупорылому, зачем человека вылечивать, а только потом, здоровому! — он поднял палец, — только потом резать гланды? Ладно, сейчас мы это дело поправим…
Он разлил водку по стаканам — себе поменьше, мне побольше, открыл пакетик с перцем, высыпал из него добрую половину в мой стакан, размешал ножом, взял его, посмотрел на свет, еще помешал.
— Ну сам бы пил. Такая вкуснятина. — он протянул мне эту отраву с овчарочьей улыбкой.
— Не умру? — спросил я, беря стакан.
— Ясен хрен, умрешь. Только не запивай. Смоешь все лекарство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37