Ничего, до марта потерплю. А голый по пояс — так и бегаю. Пугаю лыжников. На поляне со мной фотографируются. А что — пусть позорятся. На память детям и внукам. Пусть помнят. Что был такой — Одинокий Ветер. Алкаш-собеседник. С глазами цвета осени. Первый из могикан. Самый первый.
Я пишу письма Грустной Лисе на бегу. Я погружаюсь в это. Иногда я бегу, не видя дороги, несколько километров. Ничего удивительного. Мой организм делает все за меня. Он умный теперь, аж пиздец. Но наивный, как ребенок. Кого — ребенок… Хуже. Как щенок. Маленький, теплый, мохнатый щенок с глазами-пуговицами. Мы нашли его с собаками в поле. Как он туда попал — непонятно. Ну, не в самом, конечно, поле, на краю. Сдается мне — выкинули его из машины. Породы у него даже близко не наблюдается. Но крупный будет, лапы выдают будущий размер. И жрет… Я так не жру. Жрет и спит, жрет и спит. Во сне лапами дергает. Снится ему лес, полный запахов, мудрые лоси, обгладывающие осину, тазы, полные парного молока, и светящийся вой огромных крылатых стай. Я пишу письма Грустной Лисе на бегу…
… и чтобы было позднее лето, чтобы была глубокая ночь, чтобы дождь шел ровно, не переставая, чтобы было открыто окно и не подоконнике стояло — ни много, ни мало — ведро с цветами. И чтобы были цветы тяжелые, крупные, белые, хризантемные. Или просто так , полевой сброд, выросший как попало и так же срезанный пьяной от тоски рукой. И чтобы дождь не залетал в комнату, а обсыпал подоконник и цветы чтобы все были в свинцовых каплях, густые — еще живые цветы. И сверкала бы временами молния, словно вырезая этот чудовищный букет на фоне окна и гром чтобы звучал громко, но не близко.
А еще рядом с ведром лежали бы крупные яблоки и не красные, а зеленые, кисло-сладкие на вкус и тоже в каплях, холодные и гладкие.
И чтобы не было никаких занавесок, чтобы они не трепетали, отвлекая, чтобы окно было провалом в бездну, в мокроту, в водоворот сверкающих капель, в никуда, в ад.
А там, в этом провале, еле угадываемый — бесконечный лес. Там черные деревья, черная листва, провисшая от тяжести миллионов капель, черная, напившаяся по горло трава.
В такой дождь можно спать вечно, не просыпаться вовсе, пока он не унесет тебя в мировой океан. Таким дождем можно дышать вечно, даже если у тебя нет легких, дышать всем телом, с ужасом осознавая, что тело твое живет само по себе.
А еще — быть таким, каким когда-то родила тебя мама — не свершившим ни одного преступления, не имеющим на душе ни одного греха, голым и праведным и только черный кипарисовый крестик качался бы на груди в такт твоему дыханию, как символ древней, языческой веры.
И сидел бы в ногах громадный сумеречный кот, потерявший дневной облик, весь электрический от грозы, и переливался бы по его спине холодный сиреневый свет, и горели бы его глаза, как две смерти. И смотреть бы на все на это — на окно, на цветы, на яблоки, на неземные глаза кота; и дышать бы этим дождем и так и не узнать бы, что этот дождь — последний в жизни.
…Мы его назвали Туман. Из-за шерсти, цвет которой никак не определялся. Что-то среднее. Ну, вот если смешать все собачьи масти, то получится такой цвет. Тумановый. Хорошее слово. Тумановый. Не туманный. Туманный — слишком понятно. И не о том. А у Тумана — тумановая масть. Дым лесного пожара. Намедни Карат с Греем учили его давить котов. Сэнсэи, мать их за ногу… На двоих за всю жизнь один практически добровольно умерший кот. Но Туман их рыбацкие байки принял за чистую монету и долго тявкал на сидевшего грязным исполином крысиного убийцу. Кот смотрел сверху на щенка… не скажу, что безразлично. Скорее, у него даже был какой-то интерес. Гастрономический. Но сэнсэи сидели внизу и выглядели внушительно. Поэтому кот зевнул и исчез в одной из многочисленных дырок в крыше склада. На мой век крыс хватит, подумал он. Пока, служивые…
Я сижу в библиотеке целыми днями. Я роюсь в книгах. Моя папка уже толстая, как фолиант. Шеф спрашивает — материалы готовишь? Молодец, молодец. А то остальные аспиранты дурака валяют… Бильярд, теннис настольный, трали-вали. Давай, давай. Показал бы. Может, подскажу чего? Да вот, через месячишко-другой, Александр Михайлович. Или к сезону ближе. Чего, куда и в каким порядке сеять и все такое. Ну давай, давай. В библиотеку пошел? Ага. Молодец, молодец. В папке лежит сверху дежурный лист. И цветная фотография — поле цветущей травы с красивым названием Galega Orientalis. А под ними собаки, собаки, собаки. Психология, структура волчьей стаи, социальная организация бродячих собак. Вырезки, копии, рисунки.
Отдельно — Павлов Иван Петрович. В холодные зимние ночи суки пугают этим именем непослушных щенков. Никто в мире не убил столько собак. Не будет ему покоя никогда. Не смоет он собачьего горя никакими памятниками. Недаром у Анубиса — собачья голова. Отдельно — церковная дискуссия о существовании феномена души у животных. Нет ответа. То есть ответ есть, но в форме аксиомы. Но буддисты утверждают — душа есть у всех. Правда, тоже без доказательств. Но это так, зарядка для ума. Есть душа, нет души… Да посмотри ты в глаза любой собаке! В глаза посмотри, не отводи свои. Что, нет души? Это у тебя нет, ублюдок. Это просто — другая душа. Светлая и чистая. «Любящие нас больше, чем себя»… Чарльз Дарвин. Он убил не так уж много.
Кунин А.С. Командир отряда. Во время Сталинградской битвы отряд подбил 32 танка. Тридцать две живых мины с глазами, полными любви и надежды. Все собаки попадают в рай. А ты, Кунин? А что ты… Ты — один из многих. 300 единиц бронетехники подбито во время войны собаками. Ни одна не вернулась. Служебные, сторожевые, боевые — это понятно. Эти идут на смерть, зная что их любят. Этих предали еще до их смерти… Это еще что… Отказавшиеся идти на смерть за непонятную им Родину — расстреливались на месте. Дважды преданные. Говорят — так было надо…
3 ноября 1957 года через несколько часов после старта погибла Лайка — первая собака-космонавт. Эту тоже предали еще до смерти. Никто и никогда не собирался ее возвращать. Она ушла в небо. Что думала она, умирая от перегрева. Вы когда-нибудь умирали от перегрева? Это только слово такое приличное — «перегрев». Глаза Лайки будут смотреть на нас с неба вечно. Да что Лайка? Барс, Лисичка, Пчелка, Мушка… Их должны были вернуть. Не смогли… Не из-за дикой ли вины перед ними давали им имена, похожие на прозвища любимых женщин?
Я читаю обыкновенную научную статью. Изменения в мышечной ткани после ПРЕДЕЛЬНОЙ физической нагрузки. Графики, картинки, цифры. Фотографии, выводы, список литературы. Срезы мышечной ткани. Так, рядовая статья. Рядовые выводы. Одна собака бежала 10, вторая 14, третья 52 часа. Ну, пока могут. Пока не упадут. Пока при памяти. Пока не откажет эта самая мышечная ткань. Эти собаки отдохнули уже в раю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Я пишу письма Грустной Лисе на бегу. Я погружаюсь в это. Иногда я бегу, не видя дороги, несколько километров. Ничего удивительного. Мой организм делает все за меня. Он умный теперь, аж пиздец. Но наивный, как ребенок. Кого — ребенок… Хуже. Как щенок. Маленький, теплый, мохнатый щенок с глазами-пуговицами. Мы нашли его с собаками в поле. Как он туда попал — непонятно. Ну, не в самом, конечно, поле, на краю. Сдается мне — выкинули его из машины. Породы у него даже близко не наблюдается. Но крупный будет, лапы выдают будущий размер. И жрет… Я так не жру. Жрет и спит, жрет и спит. Во сне лапами дергает. Снится ему лес, полный запахов, мудрые лоси, обгладывающие осину, тазы, полные парного молока, и светящийся вой огромных крылатых стай. Я пишу письма Грустной Лисе на бегу…
… и чтобы было позднее лето, чтобы была глубокая ночь, чтобы дождь шел ровно, не переставая, чтобы было открыто окно и не подоконнике стояло — ни много, ни мало — ведро с цветами. И чтобы были цветы тяжелые, крупные, белые, хризантемные. Или просто так , полевой сброд, выросший как попало и так же срезанный пьяной от тоски рукой. И чтобы дождь не залетал в комнату, а обсыпал подоконник и цветы чтобы все были в свинцовых каплях, густые — еще живые цветы. И сверкала бы временами молния, словно вырезая этот чудовищный букет на фоне окна и гром чтобы звучал громко, но не близко.
А еще рядом с ведром лежали бы крупные яблоки и не красные, а зеленые, кисло-сладкие на вкус и тоже в каплях, холодные и гладкие.
И чтобы не было никаких занавесок, чтобы они не трепетали, отвлекая, чтобы окно было провалом в бездну, в мокроту, в водоворот сверкающих капель, в никуда, в ад.
А там, в этом провале, еле угадываемый — бесконечный лес. Там черные деревья, черная листва, провисшая от тяжести миллионов капель, черная, напившаяся по горло трава.
В такой дождь можно спать вечно, не просыпаться вовсе, пока он не унесет тебя в мировой океан. Таким дождем можно дышать вечно, даже если у тебя нет легких, дышать всем телом, с ужасом осознавая, что тело твое живет само по себе.
А еще — быть таким, каким когда-то родила тебя мама — не свершившим ни одного преступления, не имеющим на душе ни одного греха, голым и праведным и только черный кипарисовый крестик качался бы на груди в такт твоему дыханию, как символ древней, языческой веры.
И сидел бы в ногах громадный сумеречный кот, потерявший дневной облик, весь электрический от грозы, и переливался бы по его спине холодный сиреневый свет, и горели бы его глаза, как две смерти. И смотреть бы на все на это — на окно, на цветы, на яблоки, на неземные глаза кота; и дышать бы этим дождем и так и не узнать бы, что этот дождь — последний в жизни.
…Мы его назвали Туман. Из-за шерсти, цвет которой никак не определялся. Что-то среднее. Ну, вот если смешать все собачьи масти, то получится такой цвет. Тумановый. Хорошее слово. Тумановый. Не туманный. Туманный — слишком понятно. И не о том. А у Тумана — тумановая масть. Дым лесного пожара. Намедни Карат с Греем учили его давить котов. Сэнсэи, мать их за ногу… На двоих за всю жизнь один практически добровольно умерший кот. Но Туман их рыбацкие байки принял за чистую монету и долго тявкал на сидевшего грязным исполином крысиного убийцу. Кот смотрел сверху на щенка… не скажу, что безразлично. Скорее, у него даже был какой-то интерес. Гастрономический. Но сэнсэи сидели внизу и выглядели внушительно. Поэтому кот зевнул и исчез в одной из многочисленных дырок в крыше склада. На мой век крыс хватит, подумал он. Пока, служивые…
Я сижу в библиотеке целыми днями. Я роюсь в книгах. Моя папка уже толстая, как фолиант. Шеф спрашивает — материалы готовишь? Молодец, молодец. А то остальные аспиранты дурака валяют… Бильярд, теннис настольный, трали-вали. Давай, давай. Показал бы. Может, подскажу чего? Да вот, через месячишко-другой, Александр Михайлович. Или к сезону ближе. Чего, куда и в каким порядке сеять и все такое. Ну давай, давай. В библиотеку пошел? Ага. Молодец, молодец. В папке лежит сверху дежурный лист. И цветная фотография — поле цветущей травы с красивым названием Galega Orientalis. А под ними собаки, собаки, собаки. Психология, структура волчьей стаи, социальная организация бродячих собак. Вырезки, копии, рисунки.
Отдельно — Павлов Иван Петрович. В холодные зимние ночи суки пугают этим именем непослушных щенков. Никто в мире не убил столько собак. Не будет ему покоя никогда. Не смоет он собачьего горя никакими памятниками. Недаром у Анубиса — собачья голова. Отдельно — церковная дискуссия о существовании феномена души у животных. Нет ответа. То есть ответ есть, но в форме аксиомы. Но буддисты утверждают — душа есть у всех. Правда, тоже без доказательств. Но это так, зарядка для ума. Есть душа, нет души… Да посмотри ты в глаза любой собаке! В глаза посмотри, не отводи свои. Что, нет души? Это у тебя нет, ублюдок. Это просто — другая душа. Светлая и чистая. «Любящие нас больше, чем себя»… Чарльз Дарвин. Он убил не так уж много.
Кунин А.С. Командир отряда. Во время Сталинградской битвы отряд подбил 32 танка. Тридцать две живых мины с глазами, полными любви и надежды. Все собаки попадают в рай. А ты, Кунин? А что ты… Ты — один из многих. 300 единиц бронетехники подбито во время войны собаками. Ни одна не вернулась. Служебные, сторожевые, боевые — это понятно. Эти идут на смерть, зная что их любят. Этих предали еще до их смерти… Это еще что… Отказавшиеся идти на смерть за непонятную им Родину — расстреливались на месте. Дважды преданные. Говорят — так было надо…
3 ноября 1957 года через несколько часов после старта погибла Лайка — первая собака-космонавт. Эту тоже предали еще до смерти. Никто и никогда не собирался ее возвращать. Она ушла в небо. Что думала она, умирая от перегрева. Вы когда-нибудь умирали от перегрева? Это только слово такое приличное — «перегрев». Глаза Лайки будут смотреть на нас с неба вечно. Да что Лайка? Барс, Лисичка, Пчелка, Мушка… Их должны были вернуть. Не смогли… Не из-за дикой ли вины перед ними давали им имена, похожие на прозвища любимых женщин?
Я читаю обыкновенную научную статью. Изменения в мышечной ткани после ПРЕДЕЛЬНОЙ физической нагрузки. Графики, картинки, цифры. Фотографии, выводы, список литературы. Срезы мышечной ткани. Так, рядовая статья. Рядовые выводы. Одна собака бежала 10, вторая 14, третья 52 часа. Ну, пока могут. Пока не упадут. Пока при памяти. Пока не откажет эта самая мышечная ткань. Эти собаки отдохнули уже в раю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37