И я знаю, что Бог при всем этом неизменен. И все, что мне нужно, — это ключ , подсказка. Джаред, когда мы умираем совсем?
— Во даешь! Не самый простой вопросик. Знаешь, Лайнус, я, пожалуй, тебе и ответить-то так сразу не смогу.
— Похоже, ответы на блюдечке мне ни от кого не светят.
Повисает неловкая пауза. Я пытаюсь сменить тему.
— Посмотри на Маунт Бейкер, — говорю я. — Помнишь, как мы поехали кататься на лыжах, а потом угробили коробку передач в машине Гордона Стрейта?
— А то! Я еще ручку переключения скоростей на память оставил.
Лава ползет по ледникам, и над горой поднимаются высоченные, до спутников достанут, фонтаны пара. Лайнус как-то успокаивается и задумчиво говорит:
— Наверное, так же выглядел этот континент, когда здесь появились первые европейцы. Что скажешь, Джаред? Земля, не тронутая ни временем, ни историей. Они, наверное, ощущали себя первопроходцами в толще вечности. Им не терпелось взрыхлить ее, прогрызть, сорвать с небес и обрушить на землю. У тебя нет такого ощущения?
— Ну да. Эти пионеры, первопроходцы, они хоть во что-то верили. Они знали, что эта земля — священна. Новый Свет — это последний подарок человечеству на нашей планете: два континента, от полюса до полюса. Континенты чистые, зеленые, молочно-голубые. Как в первый день Творения. Новый Свет был сотворен для того, чтобы заставить человечество смириться.
— А мы не смирились, — говорит Лайнус.
— Точно.
— Джаред, скажи все-таки: время кончилось? Ты ведь мне так и не ответил.
Лайнус нащупывает что-то, он уже на верном пути, но я не могу дать ему ответ.
— Нет. Не совсем.
— Ну вот, всё как всегда. Никто ничего прямо не скажет. Где, скажи мне, теперь все — те, кто уснул? Что мы должны теперь делать?
— Лайнус, пойми ты, я ведь не пытаюсь водить тебя за нос. Просто все в мире происходит не просто так.
— Ну конечно, опять эти секреты, намеки. Хотя, если подумать, вряд ли людям было уготовано знать о мире так много. Столько всего вокруг происходит, как ни обдумывай, как ни расценивай жизнь, — мудрость оказывается в кадре ой как редко. У нас в лучшем случае едва хватает времени, чтобы задуматься над тем, кто мы такие, а там, глядишь, уже и старость подбирается, пора черстветь и прятаться от мира.
— Подожди-ка, Лайнус.
Я подхожу и кладу ладони ему на затылок; его потряхивает, как старую койку в мотеле.
— Готово.
Лайнус замирает, затем обмякает, затем опускается на землю. Я показал ему сияние небес.
— Ты ослеп, — говорю я, — но это не навсегда. На неделю примерно.
Лайнус молчит, потом негромко произносит:
— Я видел все, что хотел видеть в этой жизни.
— Счастливо тебе, Лайнус.
С этими словами я взмываю в небо. Я взлетаю все выше, выше — и вот с земли меня уже видно как светящуюся точку, как звезду, которая почему-то зажглась средь бела дня.
— Знаешь, Хеф, что я тебе скажу: эти сиденья — они, конечно, удобные. Но им еще далеко-далеко до паланкина, который несут по пещерам Феса четыре нубийца, все как на подбор — по семь футов ростом.
— Ах ты ж, стерва такая! Хочешь, чтобы я умер от ревности?
— Тихо, Хеф, у меня международный звонок. Трансатлантический, вот. Соедините меня с «Пепперминт лаунж». Pardonnez-moi — est ce que je peut parle avec Monsieur Halston?
— Точно, позвони Хальстону. Пусть подгребает к нам. Я, кстати, на той неделе обедал с принцессой Евгенией, Джо Наматом и Олегом Кассини. Лобстер «Термадор», вишни «Юбилейные» и блинчики «Сюзет». Вот!
— Надоел ты мне. Слышь, Хеф, вали отсюда.
Гамильтон и Пэм сидят на переднем сиденье непроданного «мерседеса 450 SE» в пыльном автосалоне на Марин-драйв. Дверцы машины закрыты, шины спущены. Между пассажирами — всякие приспособления для приема наркотиков, бесчисленные блоки сигарет и завал еще не открытых бутылок текилы. Появляюсь я — снаружи, прямо перед их машиной, за стеклянной стеной витрины. Я сияю.
Пэм вздрагивает.
— Дорогой, а не взглянуть ли тебе в окошко.
Гамильтон занят развешиванием кучек белого порошка.
— Не видишь, у меня дел по горло. Этот героин — чистейший, кстати, — нужно спрятать от таможни под подкладку кожаных лыжных ботинок от Джанни Апелли.
— Эй, косяк ходячий, смотри сюда, — кричу я.
Гамильтон поднимает голову, я разбиваю витрину и вплываю с улицы в салон. Теперь я совсем рядом с их машиной.
— Ни хрена себе делишки, — говорит Пэм. — Блин, да это же Джаред.
Я опускаюсь на пол, пересекаю помещение и проникаю в двигатель машины. Теперь я лишь наполовину торчу из-под капота.
— Привет, Пэм. Привет, Гамильтон.
— Ну, привет, Джаред, — отвечает мне Пэм.
По-моему, они чувствуют себя несколько глуповато посреди этой груды всяческой контрабанды. Пэм виновато хихикает:
— Джаред, старина. Глюки, что ли?
— Нет, Пэм. Все по-настоящему. Чего вы в машину-то забрались?
— Захотелось салон понюхать, — говорит Пэм и снова хихикает. — Знаешь, как не хватает запаха новых вещей? Ничего же нового больше нет. Все только стареет, изнашивается, разваливается. Скоро в мире не останется ничего, что можно было бы понюхать и сказать: «Вот новая вещь!» Вот мы и пытаемся впитать в себя побольше новизны. — Она смотрит на приборную панель. — «Стареем, стареем, стареем».
Пэм напевает это на мотив какой-то старой детской песенки, к ней присоединяется Гамильтон:
— «Старше, старше — постарели». Все, к черту, старое. Чего бы я сейчас только не отдал за свежую газету, подстриженный газон или хоть какую-нибудь свежеокрашенную стенку, что ли. Да, кстати, классное ты устроил нам сегодня в магазине «световое шоу». Как в детстве: выворачиваешь из земли камень, и вся эта живность, что под ним жила, как бросится — кто бежать, кто в грязь закапываться!
Ребята явно уже «вмазались» и говорят невпопад.
— Где еще сегодня были? — спрашиваю я.
— Пойдем, посмотришь.
Гамильтон и Пэм вылезают из «мерседеса» и идут к своему пикапу, стоящему у дома. Его заднее сиденье завалено драгоценными камнями, золотыми монетами, старинным столовым серебром, всякой ювелирной мелочью и прочими сокровищами.
— Навестили отдел сейфовых ячеек в банке «Торонто Доминион», — докладывает Гамильтон.
— И знаешь, что интересно, — перебивает его Пэм. — Там вовсе не сплошь драгоценности. Полно всяких прядей волос, любовных писем, рыболовных трофеев, голубых ленточек, ключиков, поясов с резинками. В общем — всякого барахла. Такую фигню скорее можно подобрать в куче мусора после распродажи всякого старья.
— Вот — приколись.
Гамильтон сует мне в руки гипсовую фигурку — здоровенный фаллос. На его основании фломастером проставлена дата 4.11.1979. Все, больше никакой информации.
— Наверное, для кого-то это был неплохой денек, — говорю я.
Пэм пересыпает из ладони в ладонь горсть бриллиантов. Время от времени мелкие искорки проскальзывают между ее пальцев и падают на асфальт с таким звуком, словно сработал затвор фотоаппарата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
— Во даешь! Не самый простой вопросик. Знаешь, Лайнус, я, пожалуй, тебе и ответить-то так сразу не смогу.
— Похоже, ответы на блюдечке мне ни от кого не светят.
Повисает неловкая пауза. Я пытаюсь сменить тему.
— Посмотри на Маунт Бейкер, — говорю я. — Помнишь, как мы поехали кататься на лыжах, а потом угробили коробку передач в машине Гордона Стрейта?
— А то! Я еще ручку переключения скоростей на память оставил.
Лава ползет по ледникам, и над горой поднимаются высоченные, до спутников достанут, фонтаны пара. Лайнус как-то успокаивается и задумчиво говорит:
— Наверное, так же выглядел этот континент, когда здесь появились первые европейцы. Что скажешь, Джаред? Земля, не тронутая ни временем, ни историей. Они, наверное, ощущали себя первопроходцами в толще вечности. Им не терпелось взрыхлить ее, прогрызть, сорвать с небес и обрушить на землю. У тебя нет такого ощущения?
— Ну да. Эти пионеры, первопроходцы, они хоть во что-то верили. Они знали, что эта земля — священна. Новый Свет — это последний подарок человечеству на нашей планете: два континента, от полюса до полюса. Континенты чистые, зеленые, молочно-голубые. Как в первый день Творения. Новый Свет был сотворен для того, чтобы заставить человечество смириться.
— А мы не смирились, — говорит Лайнус.
— Точно.
— Джаред, скажи все-таки: время кончилось? Ты ведь мне так и не ответил.
Лайнус нащупывает что-то, он уже на верном пути, но я не могу дать ему ответ.
— Нет. Не совсем.
— Ну вот, всё как всегда. Никто ничего прямо не скажет. Где, скажи мне, теперь все — те, кто уснул? Что мы должны теперь делать?
— Лайнус, пойми ты, я ведь не пытаюсь водить тебя за нос. Просто все в мире происходит не просто так.
— Ну конечно, опять эти секреты, намеки. Хотя, если подумать, вряд ли людям было уготовано знать о мире так много. Столько всего вокруг происходит, как ни обдумывай, как ни расценивай жизнь, — мудрость оказывается в кадре ой как редко. У нас в лучшем случае едва хватает времени, чтобы задуматься над тем, кто мы такие, а там, глядишь, уже и старость подбирается, пора черстветь и прятаться от мира.
— Подожди-ка, Лайнус.
Я подхожу и кладу ладони ему на затылок; его потряхивает, как старую койку в мотеле.
— Готово.
Лайнус замирает, затем обмякает, затем опускается на землю. Я показал ему сияние небес.
— Ты ослеп, — говорю я, — но это не навсегда. На неделю примерно.
Лайнус молчит, потом негромко произносит:
— Я видел все, что хотел видеть в этой жизни.
— Счастливо тебе, Лайнус.
С этими словами я взмываю в небо. Я взлетаю все выше, выше — и вот с земли меня уже видно как светящуюся точку, как звезду, которая почему-то зажглась средь бела дня.
— Знаешь, Хеф, что я тебе скажу: эти сиденья — они, конечно, удобные. Но им еще далеко-далеко до паланкина, который несут по пещерам Феса четыре нубийца, все как на подбор — по семь футов ростом.
— Ах ты ж, стерва такая! Хочешь, чтобы я умер от ревности?
— Тихо, Хеф, у меня международный звонок. Трансатлантический, вот. Соедините меня с «Пепперминт лаунж». Pardonnez-moi — est ce que je peut parle avec Monsieur Halston?
— Точно, позвони Хальстону. Пусть подгребает к нам. Я, кстати, на той неделе обедал с принцессой Евгенией, Джо Наматом и Олегом Кассини. Лобстер «Термадор», вишни «Юбилейные» и блинчики «Сюзет». Вот!
— Надоел ты мне. Слышь, Хеф, вали отсюда.
Гамильтон и Пэм сидят на переднем сиденье непроданного «мерседеса 450 SE» в пыльном автосалоне на Марин-драйв. Дверцы машины закрыты, шины спущены. Между пассажирами — всякие приспособления для приема наркотиков, бесчисленные блоки сигарет и завал еще не открытых бутылок текилы. Появляюсь я — снаружи, прямо перед их машиной, за стеклянной стеной витрины. Я сияю.
Пэм вздрагивает.
— Дорогой, а не взглянуть ли тебе в окошко.
Гамильтон занят развешиванием кучек белого порошка.
— Не видишь, у меня дел по горло. Этот героин — чистейший, кстати, — нужно спрятать от таможни под подкладку кожаных лыжных ботинок от Джанни Апелли.
— Эй, косяк ходячий, смотри сюда, — кричу я.
Гамильтон поднимает голову, я разбиваю витрину и вплываю с улицы в салон. Теперь я совсем рядом с их машиной.
— Ни хрена себе делишки, — говорит Пэм. — Блин, да это же Джаред.
Я опускаюсь на пол, пересекаю помещение и проникаю в двигатель машины. Теперь я лишь наполовину торчу из-под капота.
— Привет, Пэм. Привет, Гамильтон.
— Ну, привет, Джаред, — отвечает мне Пэм.
По-моему, они чувствуют себя несколько глуповато посреди этой груды всяческой контрабанды. Пэм виновато хихикает:
— Джаред, старина. Глюки, что ли?
— Нет, Пэм. Все по-настоящему. Чего вы в машину-то забрались?
— Захотелось салон понюхать, — говорит Пэм и снова хихикает. — Знаешь, как не хватает запаха новых вещей? Ничего же нового больше нет. Все только стареет, изнашивается, разваливается. Скоро в мире не останется ничего, что можно было бы понюхать и сказать: «Вот новая вещь!» Вот мы и пытаемся впитать в себя побольше новизны. — Она смотрит на приборную панель. — «Стареем, стареем, стареем».
Пэм напевает это на мотив какой-то старой детской песенки, к ней присоединяется Гамильтон:
— «Старше, старше — постарели». Все, к черту, старое. Чего бы я сейчас только не отдал за свежую газету, подстриженный газон или хоть какую-нибудь свежеокрашенную стенку, что ли. Да, кстати, классное ты устроил нам сегодня в магазине «световое шоу». Как в детстве: выворачиваешь из земли камень, и вся эта живность, что под ним жила, как бросится — кто бежать, кто в грязь закапываться!
Ребята явно уже «вмазались» и говорят невпопад.
— Где еще сегодня были? — спрашиваю я.
— Пойдем, посмотришь.
Гамильтон и Пэм вылезают из «мерседеса» и идут к своему пикапу, стоящему у дома. Его заднее сиденье завалено драгоценными камнями, золотыми монетами, старинным столовым серебром, всякой ювелирной мелочью и прочими сокровищами.
— Навестили отдел сейфовых ячеек в банке «Торонто Доминион», — докладывает Гамильтон.
— И знаешь, что интересно, — перебивает его Пэм. — Там вовсе не сплошь драгоценности. Полно всяких прядей волос, любовных писем, рыболовных трофеев, голубых ленточек, ключиков, поясов с резинками. В общем — всякого барахла. Такую фигню скорее можно подобрать в куче мусора после распродажи всякого старья.
— Вот — приколись.
Гамильтон сует мне в руки гипсовую фигурку — здоровенный фаллос. На его основании фломастером проставлена дата 4.11.1979. Все, больше никакой информации.
— Наверное, для кого-то это был неплохой денек, — говорю я.
Пэм пересыпает из ладони в ладонь горсть бриллиантов. Время от времени мелкие искорки проскальзывают между ее пальцев и падают на асфальт с таким звуком, словно сработал затвор фотоаппарата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83