не делать этого больше, даже не прелюбодействовать, если мы не влюблены в девушку, которая дарована нам, ведь голый секс, без дивных одеяний любви, есть акт чисто животный, и потому — порочащий человека». А если жена-оглобля снимет дивные одеяния в виде трусов и лифчика и выставит напоказ все двести тридцать три кости своего скелета, то отцу нашему от страха придется поскорее накрыть ее простыней или дивными одеяниями типа одеяла, если будет холодно. Пусть еще матрасом придавит и задушит к чертям собачьим духовную нашу мать, а то я в свой день рождения спросил ее, можно ли сесть за ужином вместе с Коломбо, а оглобля покачала головой там на верхотуре и говорит: «не следует идти против дисциплины», тебе на верхотуре не дует, оглобля хренова? А когда она в медпункте отвернулась, я спер у нее бутылку спирта, пусть теперь харкает погуще, чтобы промыть руку малышам перед уколом, с первого глотка мозги на место вправятся, по второму разу хлебнешь чистой спиртяги — и у толстухи груди покраснеют, как помидоры, по третьему залудишь — и в глазах чертики запляшут, а на четвертом словлю кайф, какой, наверное, бывает с девчонкой, полная лафа, эх, погорячился, чуть не зашиб девчонку, надо откачивать, сделать искусственное дыхание, а мы ей вместо кислорода — вжик! — и сразу очухается, Марини небось не дура выпить? буль-буль, глоток, другой, за акациями, только не еврейка она, вот ведь гадство. В Паране от крайней лавки за оврагами у пристани и до самых кабаков все девчонки — еврейки, сегодня воскресенье, и на реке небось полно народу, пойду себе спокойненько на рыбалку, мать, если принесу бычков, ни в какую не станет их жарить, не то можно бы сэкономить. И вкуснее, чем интернатское дерьмецо, уйдем с Коломбо на реку и заживем там, прокормимся бычками, жарить можно на любой жестянке, а в день рождения сопру жратвы из дома и будем закусывать свежими бычками с пирожными ассорти. От прилавка мне не отвертеться, махнуть бы к Коломбо, и дома меньше тратились бы на еду, сволочь Коломбо, не пригласил к себе, экзамены кончатся в декабре, и братец достанет меня со своим прилавком в отместку, что пришлось разоряться лишний месяц на интернат из-за моих хвостов, а в феврале будет год, бедный отец, год назад ты так похудел из-за этой скотской опухоли и промучился до февраля, три дня был траур и магазин стоял закрытый, а после карнавала его снова открыли, сколько ты работал, отец, прости меня, как приеду — сразу стану за прилавок, всю жизнь ты провел за прилавком, приехал сюда из Одессы в чем был, а сейчас «Красная гвоздика» — солидное торговое заведение города Параны, шагающего по пути прогресса, и я каждого буду прощупывать взглядом: ты нацеливался на входящего наметанным глазом, просвечивал бумажник как на рентгене, и если это был испашка при деньгах, цены в «Красной гвоздике» поднимались как закипевшее молоко, но ты был начеку — снять молоко с огня, пока не убежало, не спугнуть клиента, я бы у тебя поучился, будь ты жив. А сколько раз после школы я бежал в Паране на реку, поудить и посмолить за оврагом, почему я не шел в магазин? — поглядеть, как ты дуришь испашек, надрывался бы как проклятый, таская рулоны клеенки и ящики с кольцами для занавесок, а сам бы просекал, как ты торгуешь: пробный шар, показываешь товар, не называя цену, первая цена, подсовываешь дерьмецо сортом похуже, если не хотят раскошеливаться, и вот ты подцепил их на крючок, последняя уступочка и… дзинь, касса!… сколько раз в жизни ты дзинькал кассой, старый хитрюга? нет, не по твердым ценам, я про другое, ну сам знаешь, когда ты просвечивал бумажник — ты смотрел входящему прямо в лицо, тупая морда испашки при деньгах! братцу до тебя далеко, не та хватка, ему 25, и вечно с постной физиономией, как на поминках, никому и зубы-то заговорить не сумеет, у него хоть раз была баба? кроме мороженого у станции Мерло, так мне ничего и не купил, когда приезжал в этом году в Буэнос-Айрес. Десять резинки, двадцать бечевки, сорок коротких гвоздей, стоять мне этим летом за прилавком, и первую же попавшуюся служанку оприходую, пирожные ассорти, сельдь в маринаде, что прикажете, а после завалю ее на пол, огрею рулоном клеенки, опущу штору, сорву перонистский значок, и плевать, что первая будет какая-то служанка, если не начну в это лето, значит, загнивать мне на корню, а что меня ждет? — прилавок, без конца будет заходить мать или чертов братец, шалашовки из клуба еще хуже Лауриты, увиваются за большими, чтобы выскочить замуж, а потаскуха с острова дерет десять песо. Фиг ей, а не десять песо, вот уж кто бабки загребает, и все моя чертова невезуха, невезуха гадская, зараза! другим везет — уже попробовали, но хуже всего — это вкалывать в каникулы, хоть бы все учителя передохли! с нашим духовным отцом заодно, чтобы все загнулись, кроме Индейца! эх, попал бы я в его корпус, уже бы кого-нибудь из прачечной сделал, я, когда Индейца первый раз увидел, подумал, что он старшеклассник, а он в университете на адвоката доучивается, фигово, что Индеец у других надзирателем и я весь год прокуковал впустую, он блондин и не горбоносый, но я все равно подумал, что он, может быть, тоже еврей, только на самоподготовке он от жары расстегнул рубашку, и на груди висела золотая цепочка с крестом, а двух сосунков из своего корпуса, которые еще этого дела не пробовали, он взял с собой, на стройке за станцией их ждала девчонка, два песо сторожу, и малявки порезвились на полную катушку, забесплатно, Индеец договорился с девчонкой и оставил малявок одних, а про себя не болтает, как он по-тихому наведывается к грудастой прачке, а то, если его застукает оглобля или ее преподобный муж, отец наш духовный, Индейца вытурят с работы и без надзирательского места он не сможет платить за университет, зря я при нем бардак затеял на самоподготовке, не в кайф вышло, он так рявкнул, что стены ходуном заходили: «Никого в город не пустят, пока не признаетесь, кто рыгнул!», я-то рыгнул не сильно, зато парагваец в ответ классно выдал, прямо как в микрофон, точно бутылку сидра откупорил, это у него, похоже, была рекордная отрыжка за весь год, только вонища пошла, как из кастрюли с позавчерашней похлебкой. А в воскресенье пришел Индеец, и все бы сидели в школе из-за скотины парагвайца, потому что мы не признались, но Касальс развыступался, говорит отцу нашему духовному: «я всю неделю занимался и не могу лишиться выхода в город по прихоти господина надзирателя, пусть надзиратель сам ищет виновного», коротышка набрался духу; и попер против Индейца, знал, что его ждет за акациями, если не пустят в город и оставят на все воскресенье. Парагваец перетрухнул, думал, Касальс его заложит, и пришел к Индейцу сдаваться, а Касальс помчался жрать равиоли к дядьке, везучий, падла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70