вот скотина, да не дергайся ты, хорош барахтаться!!!», «ты что, парагваец, ошалел, на фига отпустил? если коротышка пойдет трезвонить, все свалю на тебя, ты же во всем виноват, гадство, если бы он заснул — проснувшись, ничего бы потом не вспомнил, повязали бы ему полотенце на шею, как после душа, и нештяк, фиг бы он заметил, а теперь возьмет и настучит про нас надзирателю, и начнется дикий бардак. Это все из-за тебя, мы с Коломбо скажем, что ты все придумал, а, Коломбо?», и скоро небось Коломбо к ужину подвалит, и чего он торчит весь день в бильярдной, смотрит на чужую игру? скоро припрется — что ходил в город, что не ходил: куда он пойдет, если в кармане голяк? так что пусть особо не форсит, ему не лучше, чем мне, все равно в Мерло смотреть нечего, я так матери с братцем и сказал, а нас отпускают с десяти утра, но они до двух в приемную не приходили, а с десяти до двенадцати я смотрел, как наш духовный отец учит своего сынка в шахматы, да разве этот плюгавый выродок чему-то научится? и с двадцати минут первого, когда я пообедал с оставшимися в интернате, до двух в приемную никто не зашел, если кому приносят шоколадки, родители угощают других ребят. Теперь она вся поседела и ходит в черном, братец с траурной повязкой, а она вся в черном, обошли спальный корпус, площадку для регби, спортзал, акации и за ворота — площадь Мерло, главная улица, а после мороженого, кремово-ягодного, сколько это часов получается с пяти до половины десятого, когда надо возвращаться в школу? мало было, что ли, времени съездить в центр и поужинать с ними? «Знал бы твой отец, что в самой дорогой школе тебя оставляют на каникулы и надо платить лишний месяц, знал бы, что сына не переводят в следующий класс, что ему придется сдавать экзамены, ты думаешь, он тебя не видит? а он после смерти видит тебя и сам бы хорошенько тебе всыпал, если б мог, бедный твой отец, даже ради него, покойника, ты не можешь вести себя хорошо», мать выпила маленький стакан пива, а братец допил всю бутылку, матери пиво вредно, «совсем ты не любишь отца, а он так тебя баловал в детстве, я говорила ему, чтобы не баловал так, чтобы поставил помогать в магазине, это ж надо столько загорать, врачи правильно говорят, немного подвигаться хорошо для роста, но зачем пропадать целый день на реке? под солнцем и в воде только ослабнешь. Теперь он сам увидит, что напрасно тебя баловал, ты бы хоть немного его любил и вел себя лучше, да только совсем ты не любишь бедного отца, да будет ему земля пухом», и чего бы я потащился с ними в гостиницу? они купили в гостиницу бутербродов с колбасой и с сыром — для матери, а то у нее от колбасы печень болит, ну и кто пришел в тот вечер в школу на ужин к семи, позарившись на воскресную остывшую блевотную жрачку для интернатских, у которых нет родни в Буэнос-Айресе? — только не я! пусть другие жрут это дерьмо! апельсины в парке дико кислые, падлы, и сколько схавал Коломбо? три? я два, а чего это мне не любить отца? не по делу тогда мать сказала, и откуда мне было знать, что он вот так умрет? чем бегать смолить на реку, лучше бы я просекал, как отец торгуется с покупателем, и учился бы, не как мой дубинистый братец, куда ему торговать! а теперь у кого учиться? кто за прилавком? никого! ведь у слепака братца все из-под носа тащат, а если б и не тащили, он же думает, что продавать надо со скидкой, правда же нет, па? знаешь, я сначала заломлю цену на все подряд, а потом стану помаленьку сбавлять, разве это скидка? ни фига не скидка: сбавлю половину наценки, и на том спасибо, а когда настанет лето, ты, отец, сам увидишь, я на реку ни ногой, только по воскресеньям и в субботу после обеда, когда магазин закрыт по приказу мэра, а так с места не сойду, буду торговать, а братец, лопух безглазый, допил все пиво, оставшееся в бутылке: «ты у меня смотри сдай экзамены хорошо, а то, если завалишь в декабре, будешь пересдавать в марте, это еще лишних две недели платить за школу, кроме расходов за декабрь, а деньги на улице не валяются, на одно наследство сколько мы потратили. Будешь подметать магазин каждое утро и делать, что велю, рулоны материи носить из подвала, хоть сэкономлю на посыльном в январе и феврале», чтобы я был у него на побегушках? а Коломбо три месяца каникул будет на голове ходить у себя в деревне, ни черта не делать, а Касальс, скотский шпендик, раньше всех домой отвалит, он уже считает, сколько дней осталось, даже сколько часов, эх, все бы отдал, лишь бы оказаться сейчас в Паране… сойдешь с парохода… увидишь пристань и магазины, поешь дома, и надо помогать за прилавком, отпустить полметра клеенки, свесить кило селедки, наложить полкило дерьма и делать все, что прикажет братец, ну а парагваец? — он самый шустрый, шустрее его нет, все каникулы будет с девчонками в Чако, они там бойкие козочки, и Кармелу он захомутает, шлюшку маленькую, я бы тоже с ней мог, три месяца в Чако лучше, черт дери, чем в Паране… Парана — плевал я на тебя с высокого забора! в гробу я тебя видел! даже на день туда не поеду, подавитесь своей Параной! А в Чако с парагвайцем мы бы могли на весь день закатиться на рыбалку, и посреди сельвы дорога раздваивается, «слушай, парагваец, ты иди этой дорогой, по ней придешь к озеру с чистой водой и наполнишь фляги», и парагваец пойдет по дороге, ага, к озеру, к какому озеру? фиг там, а не озеро, главное — послать, чтобы заблудился и два дня выбирался назад, а я нагряну в поселок, подожду до темноты и пойду к той улице на окраине, галстучек треугольником полураспущенный, волосы на косой пробор — солидняк, и рубашка расстегнута, чтобы видно было цепочку с крестом, тьфу ты, какой еще крест, спрячусь в кустах и, когда она пойдет мимо, схвачу за руку: ни черта не видать, даже мыслей не прочтешь, такая у них в Чако темнотища по ночам, и когда Кармела уверится, что я парагваец, задеру ей юбку…
Пусть только Коломбо попробует не прийти на ужин, дам пинка под зад, чтобы улетел, чего он выпендрежничает? Если не придет, значит, спер бутерброд в станционном буфете или его угостил какой-нибудь бильярдник. Он у меня за это поплатится.
XII. Дневник Эстер. 1947 год
Воскресенье, 7-е. — Мне бы радоваться, но я не могу: печаль, легкая и тихая, закрадывается в мою грудь, чтобы свить там гнездо. Не она ли это в умирающем свете воскресных сумерек? Уходит воскресенье, унося золотые надежды, надежды несбывшиеся… к вечеру они тускнеют, как моя латунная брошка. «Э» от Эстер, эту букву я ношу на груди. «Э» также и Эсперанса — надежда? Когда я купила брошь, она сияла золотом, а теперь у меня осталась лишь эта латунная буква, приколотая к сердцу, она словно дверь в самую душу, «Эстер!» — зовут меня с нежностью, и я, как дурочка, отворяю на любой голос? искренний и ласковый? или притворный и коварный?
Ночь опустилась над предместьем, так же как и над самой аристократической улицей нашей столицы, для всех зашло солнце — одна из немногих отрад бедняка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70