– А Рената мне всегда нравилась, – призналась Улла, – я ей даже как-то сказала, что ничуть не удивилась, когда она бросила моего братца, этого олуха. Это же не мужчина, а недомерок какой-то.
– Да я его и не знаю толком, – сказал Кессель, – с этой стороны по крайней мере.
– Но бабуля, конечно, его обожает. Она его всегда считала вундеркиндом. Мне доставались только тумаки да шишки, а ему – все сладкие коврижки, причем, если они ему в горло не лезли, они готовы были их ему в задницу запихать. Когда он женился, бабуля несколько месяцев – да что я, несколько лет! – не могла прийти в себя. А уж когда Рената бросила ее любимого Курти, тут и говорить нечего – именно потому, что это она его бросила, брось он ее, это было бы в порядке вещей. Но об этом в Люденшейде не должна была узнать ни одна живая душа: позор-то, позор какой!
Спуск оказался легче, чем опасался Кессель. Море и в самом деле заметно отступило, так что обратный путь, если сравнивать с путем туда, они проделали почти посуху.
– Значит, вы тоже приехали, – констатировала Улла.
– Да, вчера, – подтвердил Кессель.
– А дети у вас есть? – Улла извлекла из тайника свитер и надела его.
– Нет, – сказал Кессель – то есть, у нас есть Керстин.
– Нет, кроме Керстин.
– Кроме Керстин нет, – сознался Кессель.
– На Ренатином месте я бы тоже предпочла называться Кессель, а не Вюнзе, – сообщила Улла. – Вюнзе вообще дурацкое имя. Вюнзе-Хрюнзе. Меня в школе дразнили Хрюшкой. Хотя Таберкоу, конечно, тоже немногим лучше.
– Таберкоу – это Манфред?
– Какой Манфред! Таберкоу – это мой бывший. Когда я развелась с ним, бабуля и ухом не повела. Вот дедуля, тот долго вопил из-за имущества: при разделе почти все оставили мужу.
– Мне тоже нравится, что Рената теперь Кессель, а не Вюнзе, – сказал Кессель.
– Да это и мне нравится – теперь, по крайней мере, я могу подтвердить это с чистой совестью. Ты – мужик что надо, Альбин, ты понял, что я имею в виду? С братцем своим я не спала, конечно, но уверена, что этот коротышка тебе и в подметки не годится.
Они поднялись на дюну, и Улла долго натягивала джинсы, исполняя такой же удивительный танец, как и тогда, когда их снимала.
– Надо же, – сказала Улла, – как ты на меня напоролся. Да, кстати, – она открыла сумочку, посветила фонариком и извлекла пятидесятимарковую банкноту, которую дал ей Кессель – Вот, держи! – И она протянула ее Кесселю.
– Это еще почему? – насторожился Кессель.
– Ну, вот еще! С родственников я денег не беру.
– Но ты их действительно заслужила, – сказал Кессель.
– Я и то уже рада, что кончились все эти прятки, – сказала Улла. – В смысле, что вам теперь не надо притворяться, тебе и Ренате.
Кессель замер.
– Ты чего? – спросила Улла.
А, собственно, какое мне дело? – подумал Кессель. – И что вообще плохого в том, если я промолчу?
– Привидение, что ли, увидел? – удивилась Улла.
– Нет, – сказал наконец Кессель – Погоди минутку. – Он сбежал вниз по лестнице и обмакнул в море банкноту, которую отдала ему Улла.
– А это зачем? – поинтересовалась она.
– Ну, – сказал Кессель, – почему я явился мокрым, это я еще как-то могу объяснить Ренате. Но что я скажу, если она заметит, что одна бумажка у меня в кошельке сухая?
III
Бомба, заложенная Кесселем, или, точнее, бомба, фитиль которой он не стал затаптывать, разорвалась только в четверг. Среда ушла на то, чтобы хоть как-то сгладить все те обиды, ссоры и приступы, которые разыгрались вечером во вторник. Дело усугублялось тем, что Ренате после исчезновения Кесселя нельзя было плакать на глазах у дедули Вюнзе и Жабы, и еще тем, что в среду приехали дядюшка Ганс-Отто и тетушки Норма и Белла.
Дядюшка Ганс-Отто был братом дедули Вюнзе. С этой ветвью семьи бабуля Вюнзе как раз не разговаривала. Дядюшка оказался еще на целый замысел ниже ростом, чем дедуля, зато был заметно толще. Тетки Норма и Белла были родные сестры, каждая на добрую голову выше дядюшки Ганса-Отто, толщина же их превосходила всякое вероятие. Одна из них была законной супругой дядюшки Ганса-Отто, другая – его любовницей. Кто из них кто, Кессель так и не выяснил, потому что об этом в семье подчеркнуто умалчивалось.
Дядюшка, весельчак и даже, насколько позволяла его толщина, живчик, был майором в отставке и носил светлые серые гамаши под столь же светлый льняной костюм. Норма и Белла одевались в яркие платья с крупными цветами и широкополые шляпы: у одной была красная, у другой – синяя. Что ж, рассудил Кессель, возить с собой не только жену, но и любовницу, очевидно, укрепляет семью, если при этом никто не закатывает истерик и сцен ревности. Однако понять, чем руководствовался дядюшка Ганс-Отто, выбирая себе любовницу, будь то Норма или Белла, было уже трудновато. Обе сестрицы были не только одинаковой толщины, они и вообще были страшно похожи. Так что у дядюшки Ганса-Отто, в сущности, даже не было любовницы, а была только жена в двух экземплярах. Однако и об этом в семье, разумеется, никогда вслух не говорилось.
Бабуля Вюнзе постановила вывезти семью на экскурсию. Собственно, сначала экскурсия планировалась на среду, но из-за вышеописанных обстоятельств ее перенесли на четверг. Целью экскурсии была всемирно известная – по крайней мере, по словам местных жителей, – Пилатова дюна неподалеку от Аркашона. Подготовка экспедиции в Гималаи, решил Кессель, показалась бы сущей ерундой в сравнении с тем, что творилось в четверг утром.
Началось с малого. Рената и Гундула с утра помчались закупать провизию. День выдался хороший, жаркий. Стол для завтрака мадам Поль накрыла в саду под деревьями, где еще сохранился целый пласт прохладного воздуха высотой в человеческий рост, тогда как на улице солнце уже начинало припекать. Не успел Кессель, немного опоздавший к завтраку, усесться за стол (он был не виноват, у них с Гундулой был один умывальник на двоих), как Рената и Гундула уже сорвались с места, торопясь на рынок. За столом остался один Курти Вюнзе, отрешенно вычерпывавший ложкой варенье. Керстин явилась, лишь когда Рената давно ушла. Недолго поизображав из себя осиротевшее дитя, она разбавила яйцо в всмятку хорошей порцией варенья и тоже принялась усердно вычерпывать эту жижу. Фаза ее «полноголосия», очевидно, миновала вчера: сегодня голос у нее снова пошел на убыль.
Экскурсия явно вырождалась в пикник. Пикник же – как утверждал Вермут Греф, часто изрекавший чрезвычайно поучительные истины, когда давал себе труд сосредоточиться, – пикник в таких местностях, где расстояние между ресторанами не превышает десяти километров, есть излишество, оправданное лишь с точки зрения муравья. Греф имел в виду, что муравьи в лесу обеспечивают себе пропитание исключительно благодаря остаткам многочисленных пикников, а также самим пикникующим – в том смысле, что многих неосторожных пикникующих, засыпавших в лесу, находили потом обглоданными муравьями до скелета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128