– Вот идиоты, – искренне возмущался Кессель. – Они наверняка раскупили бы даже дестены, которыми торгует тот старый жулик в Сен-Моммюль-сюр-мере.
Наконец он сдался, бросил эксперименты и стал торговать как все, с наценкой сто процентов. Со временем ему удалось стабилизировать прибыль в пределах девяти-десяти тысяч марок в месяц, то есть на уровне обычного мелкого предпринимателя. Единственное, что позволял себе Кессель, это вешать на дверь табличку «Прием товара», когда автобусов на улице собиралось больше двух.
Туристы – народ стойкий, иногда они простаивали перед магазином больше получаса. Наименее стойкие принимались дергать дверь за ручку.
Альбин Кессель, разумеется, не подавал признаков жизни.
– Они уехали? – спрашивал он Бруно время от времени.
Бруно осторожно отодвигал занавеску, прикрывавшую стекло внутренней двери, соединявшей магазин с квартирой и покрытой зеленым лаком.
– Нет еще.
– Тогда налейте мне еще кофе.
Эжени тоже была находкой везунчика-Бруно.
Несмотря на свой юный возраст (Эжени было двадцать два года), она успела развестись уже дважды. После этого она переселилась в Берлин, где выдают подъемные, налоги поменьше, да и зарплата побольше, но для этого ей пришлось подписать контракт на пять лет.
Бруно познакомился с Эжени, когда она как раз проматывала остатки подъемных, то есть устраивала в своей (купленной еще на деньги последнего мужа) квартире в берлинском районе Вильмерсдорф вечеринку в честь окончания периода акклиматизации. Как сама Эжени так и ее вечеринки уже начали приобретать популярность в определенных кругах Западного Берлина. Желающих попасть на эту ее вечеринку было много, в их числе два молодых человека (одного звали Герд, другого – Гельмут, как смог припомнить Бруно), с которыми Бруно познакомился в пивном заведении «Кактус» на станции электрички «Фейер-бахштрассе». Бруно исполнял там свою любимую песню про эрцгерцога Иоганна, в Берлине практически неизвестную, после чего Герд (а может быть, Гельмут) сказал: «Слушай, этого мужика обязательно надо взять к Эжени!» И они поехали на вечеринку, которая к тому времени была уже в полном разгаре.
Приехав к Эжени, Бруно добросовестно исполнил песню про эрцгерцога Иоганна еще раз, чем не только произвел фурор, но и приковал к себе на весь остаток вечера внимание публики. Короче, когда разошлись последние гости (а произошло это никак не раньше восьми утра), в квартире Эжени остался один Бруно.
Повсюду стояли стаканы, пустые и полупустые, пепельницы были полны окурков, на полу валялись растоптанные булочки. Когда Эжени. выпроводив предпоследнего гостя, выключила проигрыватель, квартира словно преобразилась. Лишь шум редких машин за окном проникал сквозь задернутые шторы.
Эжени раздернула шторы и открыла окна, впустив в комнату свет мартовского раннего утра. Когда из комнаты исчезли тени и ушли последние отголоски миновавшей ночи, она заметила Бруно, сидевшего в углу дивана и внимательно за ней наблюдавшего.
Эжени, держа в каждой руке по полдюжины стаканов, остановилась и спросила:
– А вы кто такой?
– Я Бруно, – ответил Бруно, вставая и тоже беря в руки по полудюжине стаканов.
Они снесли посуду в кухню. Эжени начала мыть ее, а Бруно взял мусорную корзину и сбросил туда мятые салфетки, пустые сигаретные пачки и раздавленные булочки. Потом рассортировал пустые бутылки, составив те, что можно было сдать, в угол, а остальные уложил в пустую картонную коробку.
Вернувшись с выпотрошенными корзиной и коробкой наверх, Бруно увидел, что Эжени открыла все окна. Дым начал понемногу рассеиваться. Бруно – под руководством Эжени – расставил по местам мебель Эжени вытерла руки о фартук, подошла к проигрывателю, сняла пластинку Фрэнка Заппы и взяла с полки другую. Это был Вивальди, концерт соль мажор, который называют также «Иль Карделлино». Хотя имя Вивальди Бруно ничего не говорило, музыка ему понравилась.
– Что это? – спросил Бруно.
– «Иль Карделлино», – ответила Эжени.
У Бруно было такое чувство (которого он, впрочем, не смог бы описать), что «Карделлино» потихоньку вытесняет из его сознания всю эту гремучую и дремучую музыку («пластиковую музыку», как сказал бы Якоб Швальбе), звучавшую сегодняшней ночью. Пластиковая музыка сопротивлялась, конечно, она не желала уходить, но Вивальди был сильнее, и эта музыка испарилась, выплеснув на прощанье несколько дремучих аккордов.
– Вас оставить ночевать? – спросила Эжени.
– Да, – обрадовался Бруно.
– Нет, я в том смысле, что вам, может быть, негде ночевать? – поправилась Эжени. – Если у вас есть квартира, то, конечно, лучше, если вы поедете домой.
– Да, – отозвался Бруно настолько упавшим голосом, что Эжени сочла нужным добавить:
– Но вам не обязательно сразу уходить, мы можем выпить еще по чашечке кофе.
Однако кофе не было. Эжени долго искала в кухне, но так и не нашла ни кофе, ни чая, ни даже кусочка хлеба. Лишь в холодильнике нашлось полбутылки прокисшего молока.
– Это все равно пить нельзя, – сказала Эжени, выливая молоко в раковину.
Тогда-то Бруно и узнал, что означала ее сегодняшняя вечеринка: это были поминки по последнему пфеннигу из тех денег, которые были выплачены ей при переезде в Берлин в качестве подъемных.
– И что же теперь? – спросил Бруно, напряженно размышляя, как помочь девушке, попавшей в столь трудное положение.
– Теперь ничего, – ответила Эжени – Я очень хочу спать и, наверное, пойду лягу.
– А утром?
Эжени пожала плечами.
– Наверное, мне надо было подумать об этом раньше.
– Давайте я поговорю с герром Крегелем, – сказал Бруно, принимая глубокомысленный вид.
– А кто это – герр Крегель?
– Мой начальник.
Поскольку пить Бруно снова начал не так уж давно, он не знал, где найти в Берлине такое кафе, которое было бы еще (или уже) открыто в это время суток. Поэтому он привез Эжени на Эльзенштрассе.
– У вас здесь магазин? – спросила Эжени.
– Тс-с, – заговорщически сказал Бруно. – Сначала надо поговорить с герром Крегелем. Он придет в девять.
Бруно сварил Эжени кофе, а себе принес из подвала две бутылки пива. Сорвав крышечки голыми пальцами (коронный трюк Бруно), налил пиво в бокал и с наслаждением принялся пить. Жажда у Бруно нарастала постепенно, примерно с той же скоростью, как опадала пена в бокале, и в тот момент, когда жажда достигала апогея (Гюльденберг недаром сказал как-то: Бруно – отличный пример того, что умение пить – это тоже великое искусство), он щедро вливал его себе в глотку, держа крохотный полулитровый бокал двумя огромными пальцами и далеко отставив мизинец. «М-мм! – произносил затем Бруно, ставя опустевший стакан на стол. – Первый глоток – всегда самый вкусный».
Когда Кессель в девять утра пришел в отделение, ему ничего не оставалось, как принять Эжени на службу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128