— Ты разве не проводишь завтра? — спрашивал Арон.
— До свидания. И будьте здоровы, — говорила Данута.
Она подошла к нему.
— Моя мама, — она опустила глаза, может быть, обращаясь к Богу, — попросила Бога, чтобы маме было хорошо там, у Него. — Мама говорила, что у них в старину мужчина и женщина, когда они были хорошие друзья, так прощались, вот здесь.
Она подняла, положила Никольскому на плечи руки и губами коснулась его левого плеча, ближе к шее. И он осторожно — плечи ее под вязаной кофточкой, мягкий запах волос и открытой шеи — повторил старинный ритуал.
XXXIV
Не прошло и полмесяца, и калининградский поезд, которым уехали Данута, Леопольд и дядя Костя, увозил из Москвы и Никольского. Он лежал на верхней полке, куда бросился не раздевшись, а внизу под ним компания солдат, возвращавшихся из отпуска, пристроилась выпить, чтобы отметить последние сутки своей свободы, — они и Никольского звали к себе, извиняясь вежливо, но он отговорился тем, что будто бы пил только что в вокзальном ресторане, его даже малость мутит, — и теперь сквозь мерный гул, постукивание и скрип вагонной подвески неслись к нему наверх грубовато-стесненные, отрывистые голоса. Острый водочный дух перешибался запахами недалекого туалета. Вентилятор не действовал, его задвижка лишь отвратительно дребезжала.
Уснуть бы, отрешиться — забыть, уничтожить все. что было затянуто адской воронкой памяти! — затянуто вглубь, вдруг вытолкнуто на поверхность, перевернуто, развалено в куски и смешано, вновь увлеченное в тьму — все, что происходило в эти недели, — где Леопольд? — со стиснутым ненавидящим ртом озверевшая физиономия следователя — а-а, голубчик, поищи! поищи! — и у Веры: где Леопольд?! — и ее безудержные рыдания: «неужели они не оставят его в покое, Леня, скажи?» — и у Арона: где Леопольд?!? — по какой причине вы внезапно переехали к Никольскому? — «Я думаю, Леня, теперь-то они за меня по-настоящему возьмутся!..» — глаза у Арона горят лихорадкой, Фрида звонит: «Вы его друг, Леонид Павлович, постарайтесь, пожалуйста, вы! я вам верю — спасите Арона!» — но это потом уже, да, да, потом, телеграмма пришла сегодня утром, послана была вчера ПАЛАНГИ 16306 18 26 1745, первые цифры — номер, затем — количество слов, затем — число, когда телеграмма отправлена, затем — время отправления телеграммы (первые две цифры — часы, следующие две цифры — минуты), значит уже больше суток назад, — Фрида звонила в 10 утра, откуда же знала, что я дома? — наверно не знала, звонила на служ… — а, конечно, и там ей сказали: «Никольский не будет», — он прочитал телеграмму шефу: НЕМЕДЛЕННО ВЫЕЗЖАЙТЕ ПАЛАНГА ВИТАУТО 6 — а разве давал он тетушкин адрес? я же Дануту просил сообща… — ах, да! Леопольду на экстренный случай — и дядя Костя рядом сидел, он догадался — не Вере, они так решили, послали ему, чтобы он, — он! я! он! я! я, Никольский, он! он! — проходил коридором Прибежища — ключ был у меня! ключ почему-то ей не отдал, почему-то оказался он в кармане, и — проходил коридором Прибежища и — проходил коридором Прибежища и — приближался к дверям, туда, где она, и — «Кто?» — «Я, Вера!» — «Ты? Что случилось?!» — и — приближался к алькову, туда, где она, и — «Вера, ты не одета? Оденься. Ты ничего не знаешь, Вера?» — откуда же ей было знать, пустой вопрос, он искал одного лишь — подхода, он! я! он! он! я, Никольский! — он думал, что может ослабить, сумеет не сразу, а — постепенно Веру приблизить, и приближался к алькову, рукой проводил сверху вниз по окаменелости складок, они раздвинулись — Вера в рубашке, наброшен халатик —жутким шепотом: «чш-то-же-а…?» — Вера, Вера! плохо я получил у окна подойдем я сегодня поеду ты с кем-нибудь побудь с кем-нибудь потому что тебе ни к чему, — смалодушничал, сволочь он! я, я, сволочь, Никольский, мне надо было сказать, а я протянул, или не протянул, а держал, а она, ей пришлось взять самой, и читала, она не читала, она заглянула и не читала, знала как будто, и так и сказала жестяночным звуком «знала же, знала, Боже мой, знала..!» и держала, и «когда, Боже мой..?» — и стала читать, но не было там когда, было НЕМЕДЛЕННО ВЫЕЗЖАЙТЕ ПАЛАНГА ВИТАУТО 6 СКОНЧАЛСЯ ЛЕОПОЛЬД МИХАЙЛОВИЧ — КОНСТАНТИН — «Почему тебе прислали? Я еду» —"Нет. Не поедешь". — «Как? Как же я не..?» — «Ты не поедешь» — и было, казалось, на грани истерики, он уже весь подобрался, чтобы противостоять, но она — почему? — покорно, покорно, как детский игрушечный ослик — у него когда-то был, головка на крючках легко покачивалась, — стала кивать равномерно и — он увидел — болезненно заулыбалась, и он испугался: не психо ли это..? — но слезы сбегали, она улыбалась мучительно, слезы висели на подбородке, а на белой бумажной рубашке, где ее поднимала грудь, уже намокло пятно. «Хорошо» — «Кто-нибудь» — «Хорошо» — «Боря Хавкин?» — «Да» — «Я позвоню. Женя тоже?» — «Нет. Не хочу. Нет, как же там? Я не могу! Совсем без меня? Я не мо…» — «Я тебе обещаю. Даю тебе слово. Я приеду с… Я привезу». — «Боже мой» — «Вот что, Вера. Никому, слышишь? Арону — ни слова Арону. Он может просто… Ты сильнее. А он может просто свихнуться».
— «Хорошо» — "И этим. Только после. Когда уже все…"
— "Да. Мы похороним без них. Они свое дело сделали. А мы его похороним, правда? Мы его не совсем похороним".
Все же было в ее реакции что-то необъяснимое, и, лежа на своей вагонной полке, Никольский пытался унять возбуждение мозга, чтобы разобраться в Вериных странных фразах и постараться понять ее поведение. Он помнил, каким голосом было сказано «я все равно с ним останусь» и еще более загадочное «он будет быть», и несколько раз появлялась потом на лице ее улыбка, сперва пусть и скорбная, но позже — трудно представить! — умиротворенная? Чтобы Вера и в самом деле была не в себе? Нет, нет! Они все обсудили спокойно, и его даже чуть покоробил ее практицизм… Она говорила о крематории и о могиле матери на Новодевичьем, где предполагала урну захоронить. «Он будет всем доволен» — опять сказала она нечто. Кого-кого, а Веру трудно было заподозрить в мистицизме — даже в такие минуты. Она любила Леопольда, на нее обрушилась внезапная катастрофа, — это так, но Никольский с беспокойством ощущал, что не способен уловить причину Вериного… Вдруг слово произнеслось: торжества!
Он заворочался на полке. Он почувствовал, как это слово пришлось очень точно по заготовленной где-то в глубинах сознания лунке. И хотя торжество ничуть не объясняло, а лишь определяло необъясненное, Никольский начал успокаиваться понемногу.
Еще он думал о Дануте. Ей, бедной, пришлось стать свидетельницей этой смерти. Но сколько же смертей она перевидала там, в Сибири! Теперь приехала она домой, в Литву, —и вот начало…
Думал Никольский и о том, что помимо воли завертелось в нем сразу же, как прочитал он телеграмму:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146