Все это не очень мне понятно. Но я все равно тебе благодарна, что не дал разочароваться в твоем, так сказать, «поэтическом лице». Не беспокойся: «Знамя полковое» А. Ефимова в свое время попало и в мою библиотеку. Я как получила ее — так сразу изорвала в клочья, чтобы никто тебя тут не вспоминал. Этим прежним идиотским смехом. Тут вообще все по-прежнему.
Что касается книги «Удача», то я так считаю: это заповедная страна, которую никто не открыл до сих пор. Я имею в виду поэзию. Если это ты впервые перевел этого удивительного Манакина, то ты открыл в океане прекрасную Новую Ландию. Я там уже поселилась. Кто они, эти тонгоры? Какой же это светлый, чистый народ, какой поэтичный! Я хотела бы родиться тонгоркой! И, в общем-то, от чтения этой книги я, может быть, в самом деле переродилась? Вот что ты сделал!
Я еду в Москву. Взяла отпуск — и еду. У меня этих отпускных месяцев накопилось до черта. Захочешь ли повидаться?
Вообще-то, выглядит это так: я уступила мольбам моего уважаемого папаши. Бедняжка в Питере совершенно истосковался по своей любимой доченьке. Но доченька раз уж сказала, что домой никогда не вернется, то, значит, не вернется. Но сейчас профессор, доктор общественных наук товарищ Карев читает в Москве какие-то свои марксистские лекции о классовом подходе к истории литературы от Плутарха до мемуаров Эренбурга. Папочка заваливает меня письмами и долдонит одно и то же: «Сознавать, что я так и умру, даже не повидав свою дочь, для меня непереносимая мука». Правда, красиво? Короче говоря, я решилась и написала ему, что в Москву так и быть приеду.
Выезжаю, вернее — вылетаю я завтра. Когда ты это письмо получишь, я уже буду в Первопрестольной. На обороте — адрес и телефон папочкиных родственников, где он остановился и где скорее всего буду и я. Хотя с большим удовольствием пожила бы в номере гостиницы. Но там видно будет.
Ну, пока!
Ольга Карева"
— Вот,взгляните сюда, — Никольский указал адвокату на то место в письме, где шла речь о лекциях Карева.
— Андрей Валерьянович Карев?! — воскликнул адвокат. —Как же, как же! В двадцатые — в начале тридцатых годов это было имя! Потом, правда, утихло, — что, собственно, судьба всех тогдашних корифеев, — тех, кто жив остался после репрессий… Карев — это было бы превосходно! Но почему вы думаете, что он согласится?
— Согласится! Ради дочери он на все согласится. У меня ни малейшего сомнения.
— Значит, Карев за вами. С женой Финкельмайера побеседуйте завтра прямо с утра… Теперь, что нужно еще…
Адвокат взял лист бумаги, и вдвоем они принялись обсуждать возможных свидетелей, уточнять какие-то факты и даты, которые Никольскому часто казались совсем несущественными, адвокату же для чего-то были необходимы.
Уходил Никольский заполночь. Ему хотелось как-то загладить маленькое столкновение, которое вышло у них поначалу.
— Насчет удобной фамилии… Вы сказали, что чудесная фамилия — Финкельмайер. Я не сразу вас понял. Но вы, наверно, правы. — Никольский остановился. Адвокат безучастно молчал. — Однажды я был мальчишкой — отец меня отхлестал по щекам: я сказанул про своего одноклассника «жиденок». Так вот, отец мне рассказал, что мой дед-священник в дни погромов читал проповеди о любви к евреям и прятал евреев в своей церкви.
— Возможно, и меня, — улыбнулся адвокат. — Нас, всю семью, тоже священник спас.
Они распростились, условившись о завтрашнем дне…
Накануне суда в той же «Вечерней газете» появилась подборка читательских писем под общим заголовком: «ТУНЕЯДЦАМ НЕ МЕСТО В СТОЛИЦЕ!» Некоторые из писем содержали только морализирование на предложенную тему, без ссылок на конкретные имена и факты. Читатели писали об общем вдохновенном труде поколения, которому предстоит жить при коммунизме, и о тех отдельных элементах, которые еще мешают жить… Говорилось о необходимости объявить такую войну позорному явлению, чтобы у тех, кто не желает трудиться по своим способностям, земля под ногами горела… Обращалось внимание на нетерпимые случаи, когда милиция недостаточно активно выявляет паразитические элементы. Писал об этом юрист, знавший статистику. Из нее следовало, что в одном районе выявлено около сорока тунеядцев, тогда как в соседнем — лишь восемь. Предлагалось учесть недостатки: усилить работу по выявлению; обеспечить контроль; и вообще проводить систематические мероприятия, улучшать, активизировать деятельность милиции и общественных организаций на фронте борьбы с лицами, уклоняющимися…
Далее следовало письмо слесаря завода металлоизделий. Слесарь начинал с чувства возмущения, которым он был охвачен, когда читал в газете про тунеядца Финкельмайера. «Я интересуюсь поэзией, люблю ее. Поэт Финкельмайер? Я и мои товарищи по бригаде, — а мы народ не темный, мы все имеем или законченное среднее образование или еще продолжаем учебу в школе без отрыва от производства, — мы всей бригадой заявляем: нам, рабочим людям, не нужен такой, с позволения сказать, „поэт“. Пусть-ка поработает руками, узнает, что такое настоящая поэзия трудовой жизни!»
Следующее письмо начиналось со слов: «Я работник умственного труда». Его написала учительница. Она размышляла о долге интеллигенции. Особенно восхищал ее подвиг безымянных ученых и инженеров, способствовавших тому, чтобы весь мир увидел улыбку Юрия Гагарина. "А таким, кто позорит звание советского интеллигента, я хочу сказать прекрасные слова великого Н. А. Некрасова: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан».
Ниже писем, отбитое тремя звездочками, шло краткое сообщение:
«Выездное заседание суда по делу А. Финкельмайера состоится завтра в Доме Культуры работников пищевой промышленности. Справки по тел…»
XXXVII
Было уже почти совсем темно, когда Финкельмайер вслед за милиционером выпрыгнул из закрытого фургона. Они очутились посреди захламленного двора, рядом с кучей различного клубного вздора — поломанной мебели, размалеванных и отслуживших свое фанерных стендов и марлевых декораций… Милиционер — симпатичный круглолицый старшина озирался в растерянности: куда идти, он не знал, спросить было не у кого.
— Ты шофера пошли, пусть разузнает, — посоветовал Финкельмайер.
Старшина обрадованно подбежал к кабине, шофер вылез, подергал одну и другую из выходивших на двор дверей, наконец нашел незапертую и скрылся. Через несколько минут он явился с суетливым человечком, который был без пальто, в одной лишь меховой шапке.
— Я директор, — сказал он, — здрасьте. Знаете, столько дел! — принялся он оправдываться перед старшиной, — мероприятие-то для нас… гм… необычное… людей не хватает, не успели вас встретить. Проходите сюда, проходите!
Финкельмайер шел за директором, старшина позади.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146
Что касается книги «Удача», то я так считаю: это заповедная страна, которую никто не открыл до сих пор. Я имею в виду поэзию. Если это ты впервые перевел этого удивительного Манакина, то ты открыл в океане прекрасную Новую Ландию. Я там уже поселилась. Кто они, эти тонгоры? Какой же это светлый, чистый народ, какой поэтичный! Я хотела бы родиться тонгоркой! И, в общем-то, от чтения этой книги я, может быть, в самом деле переродилась? Вот что ты сделал!
Я еду в Москву. Взяла отпуск — и еду. У меня этих отпускных месяцев накопилось до черта. Захочешь ли повидаться?
Вообще-то, выглядит это так: я уступила мольбам моего уважаемого папаши. Бедняжка в Питере совершенно истосковался по своей любимой доченьке. Но доченька раз уж сказала, что домой никогда не вернется, то, значит, не вернется. Но сейчас профессор, доктор общественных наук товарищ Карев читает в Москве какие-то свои марксистские лекции о классовом подходе к истории литературы от Плутарха до мемуаров Эренбурга. Папочка заваливает меня письмами и долдонит одно и то же: «Сознавать, что я так и умру, даже не повидав свою дочь, для меня непереносимая мука». Правда, красиво? Короче говоря, я решилась и написала ему, что в Москву так и быть приеду.
Выезжаю, вернее — вылетаю я завтра. Когда ты это письмо получишь, я уже буду в Первопрестольной. На обороте — адрес и телефон папочкиных родственников, где он остановился и где скорее всего буду и я. Хотя с большим удовольствием пожила бы в номере гостиницы. Но там видно будет.
Ну, пока!
Ольга Карева"
— Вот,взгляните сюда, — Никольский указал адвокату на то место в письме, где шла речь о лекциях Карева.
— Андрей Валерьянович Карев?! — воскликнул адвокат. —Как же, как же! В двадцатые — в начале тридцатых годов это было имя! Потом, правда, утихло, — что, собственно, судьба всех тогдашних корифеев, — тех, кто жив остался после репрессий… Карев — это было бы превосходно! Но почему вы думаете, что он согласится?
— Согласится! Ради дочери он на все согласится. У меня ни малейшего сомнения.
— Значит, Карев за вами. С женой Финкельмайера побеседуйте завтра прямо с утра… Теперь, что нужно еще…
Адвокат взял лист бумаги, и вдвоем они принялись обсуждать возможных свидетелей, уточнять какие-то факты и даты, которые Никольскому часто казались совсем несущественными, адвокату же для чего-то были необходимы.
Уходил Никольский заполночь. Ему хотелось как-то загладить маленькое столкновение, которое вышло у них поначалу.
— Насчет удобной фамилии… Вы сказали, что чудесная фамилия — Финкельмайер. Я не сразу вас понял. Но вы, наверно, правы. — Никольский остановился. Адвокат безучастно молчал. — Однажды я был мальчишкой — отец меня отхлестал по щекам: я сказанул про своего одноклассника «жиденок». Так вот, отец мне рассказал, что мой дед-священник в дни погромов читал проповеди о любви к евреям и прятал евреев в своей церкви.
— Возможно, и меня, — улыбнулся адвокат. — Нас, всю семью, тоже священник спас.
Они распростились, условившись о завтрашнем дне…
Накануне суда в той же «Вечерней газете» появилась подборка читательских писем под общим заголовком: «ТУНЕЯДЦАМ НЕ МЕСТО В СТОЛИЦЕ!» Некоторые из писем содержали только морализирование на предложенную тему, без ссылок на конкретные имена и факты. Читатели писали об общем вдохновенном труде поколения, которому предстоит жить при коммунизме, и о тех отдельных элементах, которые еще мешают жить… Говорилось о необходимости объявить такую войну позорному явлению, чтобы у тех, кто не желает трудиться по своим способностям, земля под ногами горела… Обращалось внимание на нетерпимые случаи, когда милиция недостаточно активно выявляет паразитические элементы. Писал об этом юрист, знавший статистику. Из нее следовало, что в одном районе выявлено около сорока тунеядцев, тогда как в соседнем — лишь восемь. Предлагалось учесть недостатки: усилить работу по выявлению; обеспечить контроль; и вообще проводить систематические мероприятия, улучшать, активизировать деятельность милиции и общественных организаций на фронте борьбы с лицами, уклоняющимися…
Далее следовало письмо слесаря завода металлоизделий. Слесарь начинал с чувства возмущения, которым он был охвачен, когда читал в газете про тунеядца Финкельмайера. «Я интересуюсь поэзией, люблю ее. Поэт Финкельмайер? Я и мои товарищи по бригаде, — а мы народ не темный, мы все имеем или законченное среднее образование или еще продолжаем учебу в школе без отрыва от производства, — мы всей бригадой заявляем: нам, рабочим людям, не нужен такой, с позволения сказать, „поэт“. Пусть-ка поработает руками, узнает, что такое настоящая поэзия трудовой жизни!»
Следующее письмо начиналось со слов: «Я работник умственного труда». Его написала учительница. Она размышляла о долге интеллигенции. Особенно восхищал ее подвиг безымянных ученых и инженеров, способствовавших тому, чтобы весь мир увидел улыбку Юрия Гагарина. "А таким, кто позорит звание советского интеллигента, я хочу сказать прекрасные слова великого Н. А. Некрасова: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан».
Ниже писем, отбитое тремя звездочками, шло краткое сообщение:
«Выездное заседание суда по делу А. Финкельмайера состоится завтра в Доме Культуры работников пищевой промышленности. Справки по тел…»
XXXVII
Было уже почти совсем темно, когда Финкельмайер вслед за милиционером выпрыгнул из закрытого фургона. Они очутились посреди захламленного двора, рядом с кучей различного клубного вздора — поломанной мебели, размалеванных и отслуживших свое фанерных стендов и марлевых декораций… Милиционер — симпатичный круглолицый старшина озирался в растерянности: куда идти, он не знал, спросить было не у кого.
— Ты шофера пошли, пусть разузнает, — посоветовал Финкельмайер.
Старшина обрадованно подбежал к кабине, шофер вылез, подергал одну и другую из выходивших на двор дверей, наконец нашел незапертую и скрылся. Через несколько минут он явился с суетливым человечком, который был без пальто, в одной лишь меховой шапке.
— Я директор, — сказал он, — здрасьте. Знаете, столько дел! — принялся он оправдываться перед старшиной, — мероприятие-то для нас… гм… необычное… людей не хватает, не успели вас встретить. Проходите сюда, проходите!
Финкельмайер шел за директором, старшина позади.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146