Он повернулся к своим и, настолько переполненный злостью, что не счел нужным отойти от машины хоть на несколько шагов, начал отводить душу:
— Работнички, черт бы их подрал! Где у них глаза были! Серьезное дело, серьезное дело!
Это он кого-то передразнил. Милицейские были уже на некотором отдалении, но Никольский смог услышать, что майор, продолжая пародировать чужую интонацию, закончил: «Ценности прячут! Валютчики! Иностранцы! — Помешались они на валютчиках…»
Слова эти Никольский запомнил.
Отпуская шуточки, хохоча то и дело, не заметили, как были уже в Москве. Шумно вошли в Прибежище и, перебивая друг друга, тут же принялись в лицах изображать разыгравшуюся на дороге сцену.
У Веры готов был роскошный стол, и при виде его стала меркнуть светлая мысль закатиться сейчас в ресторан, да и устали они изрядно, и надо было съездить переодеться… Но чем он будет, этот стол для Виктора, если у него машина, и, значит, пить нельзя, ну разве только самую малость, с осторожностью, что даже хуже, чем совсем ничего… Можете остаться ночевать, — предложила Вера, — все оставайтесь, место найдется, без комфорта, правда, но уж разместимся как-нибудь…
И сели за ужин весело, по-свойски, и сидели далеко за полночь при открытых настежь окнах. Ночная листва на деревьях у дома шумела — там ветер взлетал невысокой волной и спадал, и стихало, чтоб снова потом начинать нарастающий шелест, — наверно, менялась погода, и гроза подступала к Москве. От этой ли близкой грозы, от неиссякавшего ли возбуждения спать никому не хотелось. Когда же улеглись — Вера и Варенька вдвоем на широком ложе за альковом, Никольский с Виктором в противоположном конце комнаты на составленных рядом кушетках с придвинутыми к ним стульями, а Леопольд на антресольном диване и там же на раскладушке Толик, — все долго ворочались и шептались, покашливал я и вздыхали в разных углах.
Вздыхал, конечно, Виктор. «Поменяться бы, а, Лень? — мечтательно шептал он. — Тебе туда, к своей, а на твое место Вареньку…» — «Уж если так, то вам обоим туда, уж больно та постель хороша», — отвечал Никольский. Виктор даже застонал. Женщины утихли первыми, и, как ни странно, заснул вслед за ними и Виктор. Вскоре начало посверкивать, попыхивать бело-голубым: некие сварщики в небесах заступили в ночную смену и варили теперь электричеством тут и там железные швы, и ходили по гулким листам, и гул приближался с разных сторон. Ветер усиливался.
Никольский встал, чтобы закрыть окна. На антресолях тоже зашевелились — закрывали верхние полукруглые створки; затем проскрипели негромко ступени, это Леопольд пришел на подмогу Никольскому, и вместе они обошли весь дом, оглядывая, всюду ли на месте шпингалеты и не раскроются ли от ветра форточки.
На кухне к ним присоединился Толик. Всем захотелось попить воды; потом захотелось по сигарете; потом заговорили о привезенных картинах, и Леопольд назвал какое-то имя, не знакомое ни Толику, ни, тем более, Никольскому. «А пойдемте наверх потихоньку, посмотрим», — предложил Леопольд. У него появился в глазах блеск, будто у мальчишки, придумавшего отчаянную шалость.
Они зажгли на антресолях две настольные лампы, прикрыли их так, чтобы свет не шел в потолок и в сторону перил. И Леопольд почти бесшумно стал вносить в освещенный круг одну за другой картины…
И лил дождь за стенами Прибежища, и громыхало долго еще, и вспыхивало; в который раз говорил Леопольд полушепотом «если вы еще не заснули…» — и ему отвечали негромко «нет, нет, смотрим, смотрим!» — и он кивал: «теперь покажу еще вот эту работу… и эту… и эту…» — а потом, когда уже стало светать, проснулась Вера и принесла на антресоли крепчайшего черного кофе и принялась разливать по чашкам, сонно бормоча свое излюбленное: «Все вы, мужчины, такие…»
XXVI
Здравствуй, Адмирал!
Помнишь, когда твоя поездка чуть не сорвалась, ты упомянул, что у тебя должность адмирала? Может быть, ты разжалован за плохой характер? Но я думаю, что нет. Тебе, по-моему, очень идет командовать отчаянными, грубоватыми молодцами. Мечтал ты в детстве стать пиратом? Я сейчас представила тебя в полосатой тельняшке с трубкой в зубах высоко на капитанском мостике. Да, капитан. Слушаю, капитан. Подтянуть кабельтов! Есть, капитан.
Получишь ли ты мое письмо? Я совсем не знаю, где твой Инзер, где ты. Очень важно мысленно представлять человека, которому пишешь, представлять, в какой он обстановке. Не знаю даже, правильно ли я записала название почтового отделения — Охлебино, Охлябино, Охлебинино… Какие-то «хляби». И если у вас на самом деле хляби и все в дожде, то я тебе очень сочувствую. Нет, так можно и сглазить! Лучше воображу тебя посреди сияющего «Охлебинина моря-окияна». Как по синю морю-окияну из-за гор из-за высокыих Уральских выплывает да на застругах на быстрых Леонид, свет-батюшка Павлович со дружиною. А по праву рученьку его молода княжка — красна девица, из себя бледна, а стройна-тонка да не весела.
Ну ладно, дурачиться хватит. Прошло больше двух недель с твоего отъезда. Все время тут что-то происходит. Я чувствую, что неудержимо несет меня по жизни. Она, то есть жизнь, бежит теперь по руслу, и это, может быть, и есть мое нынешнее состояние, то есть чувствовать себя в русле. Вот странно! Я подумала сейчас, что это ты там на своей реке плывешь по руслу, и ты мое сравнение должен хорошо понять. Но это больше, чем просто быть внутри потока. И мне страшновато. Помнишь, мы в школе заучивали Наизусть: «Знать, неведомая сила подхватила тебя на крыло свое… и ты летишь и все летит…» Мне Гоголь всегда казался страшноватым. Этот знаменитый кусок тоже пугал.
О чем же рассказывать? Во-первых, у Леопольда Михайловича случилось что-то с ногой. Появились сильные боли, он несколько дней совсем не мог ходить, сидел. Случайно я как-то раз увидела, как он морщится, даже вздрагивает от резкой боли. Самое ужасное, что он ни за что не хочет пойти к хорошему врачу. Только смеется. Но в общем-то, не до смеха. С трудом дозналась, что нога у него была ранена еще в шестнадцатом году. Его тогда оперировали в полевом госпитале. А в эту войну, в Отечественную, он находился под Москвой в ополчении. Тогда, наверно, от сырости и холода с ногами тоже было плохо. Вот у него с тех пор появились боли, особенно в раненой ноге.
Сейчас наступило обострение из-за того, что, он перетрудил ноги, когда размещал картины. До этого Леопольд Михайлович проводил все дни в Прибежище, так как с картинами оказалось много работы. Но потом повел себя совершенно глупо. Ему, как я понимаю, не хотелось доставлять мне беспокойства, и он уехал к себе домой, когда ему стало особенно худо. Вызвал такси и в мое отсутствие уехал. Я стала ему звонить, он обманывал, говорил, что чувствует себя превосходно, просил не ездить к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146
— Работнички, черт бы их подрал! Где у них глаза были! Серьезное дело, серьезное дело!
Это он кого-то передразнил. Милицейские были уже на некотором отдалении, но Никольский смог услышать, что майор, продолжая пародировать чужую интонацию, закончил: «Ценности прячут! Валютчики! Иностранцы! — Помешались они на валютчиках…»
Слова эти Никольский запомнил.
Отпуская шуточки, хохоча то и дело, не заметили, как были уже в Москве. Шумно вошли в Прибежище и, перебивая друг друга, тут же принялись в лицах изображать разыгравшуюся на дороге сцену.
У Веры готов был роскошный стол, и при виде его стала меркнуть светлая мысль закатиться сейчас в ресторан, да и устали они изрядно, и надо было съездить переодеться… Но чем он будет, этот стол для Виктора, если у него машина, и, значит, пить нельзя, ну разве только самую малость, с осторожностью, что даже хуже, чем совсем ничего… Можете остаться ночевать, — предложила Вера, — все оставайтесь, место найдется, без комфорта, правда, но уж разместимся как-нибудь…
И сели за ужин весело, по-свойски, и сидели далеко за полночь при открытых настежь окнах. Ночная листва на деревьях у дома шумела — там ветер взлетал невысокой волной и спадал, и стихало, чтоб снова потом начинать нарастающий шелест, — наверно, менялась погода, и гроза подступала к Москве. От этой ли близкой грозы, от неиссякавшего ли возбуждения спать никому не хотелось. Когда же улеглись — Вера и Варенька вдвоем на широком ложе за альковом, Никольский с Виктором в противоположном конце комнаты на составленных рядом кушетках с придвинутыми к ним стульями, а Леопольд на антресольном диване и там же на раскладушке Толик, — все долго ворочались и шептались, покашливал я и вздыхали в разных углах.
Вздыхал, конечно, Виктор. «Поменяться бы, а, Лень? — мечтательно шептал он. — Тебе туда, к своей, а на твое место Вареньку…» — «Уж если так, то вам обоим туда, уж больно та постель хороша», — отвечал Никольский. Виктор даже застонал. Женщины утихли первыми, и, как ни странно, заснул вслед за ними и Виктор. Вскоре начало посверкивать, попыхивать бело-голубым: некие сварщики в небесах заступили в ночную смену и варили теперь электричеством тут и там железные швы, и ходили по гулким листам, и гул приближался с разных сторон. Ветер усиливался.
Никольский встал, чтобы закрыть окна. На антресолях тоже зашевелились — закрывали верхние полукруглые створки; затем проскрипели негромко ступени, это Леопольд пришел на подмогу Никольскому, и вместе они обошли весь дом, оглядывая, всюду ли на месте шпингалеты и не раскроются ли от ветра форточки.
На кухне к ним присоединился Толик. Всем захотелось попить воды; потом захотелось по сигарете; потом заговорили о привезенных картинах, и Леопольд назвал какое-то имя, не знакомое ни Толику, ни, тем более, Никольскому. «А пойдемте наверх потихоньку, посмотрим», — предложил Леопольд. У него появился в глазах блеск, будто у мальчишки, придумавшего отчаянную шалость.
Они зажгли на антресолях две настольные лампы, прикрыли их так, чтобы свет не шел в потолок и в сторону перил. И Леопольд почти бесшумно стал вносить в освещенный круг одну за другой картины…
И лил дождь за стенами Прибежища, и громыхало долго еще, и вспыхивало; в который раз говорил Леопольд полушепотом «если вы еще не заснули…» — и ему отвечали негромко «нет, нет, смотрим, смотрим!» — и он кивал: «теперь покажу еще вот эту работу… и эту… и эту…» — а потом, когда уже стало светать, проснулась Вера и принесла на антресоли крепчайшего черного кофе и принялась разливать по чашкам, сонно бормоча свое излюбленное: «Все вы, мужчины, такие…»
XXVI
Здравствуй, Адмирал!
Помнишь, когда твоя поездка чуть не сорвалась, ты упомянул, что у тебя должность адмирала? Может быть, ты разжалован за плохой характер? Но я думаю, что нет. Тебе, по-моему, очень идет командовать отчаянными, грубоватыми молодцами. Мечтал ты в детстве стать пиратом? Я сейчас представила тебя в полосатой тельняшке с трубкой в зубах высоко на капитанском мостике. Да, капитан. Слушаю, капитан. Подтянуть кабельтов! Есть, капитан.
Получишь ли ты мое письмо? Я совсем не знаю, где твой Инзер, где ты. Очень важно мысленно представлять человека, которому пишешь, представлять, в какой он обстановке. Не знаю даже, правильно ли я записала название почтового отделения — Охлебино, Охлябино, Охлебинино… Какие-то «хляби». И если у вас на самом деле хляби и все в дожде, то я тебе очень сочувствую. Нет, так можно и сглазить! Лучше воображу тебя посреди сияющего «Охлебинина моря-окияна». Как по синю морю-окияну из-за гор из-за высокыих Уральских выплывает да на застругах на быстрых Леонид, свет-батюшка Павлович со дружиною. А по праву рученьку его молода княжка — красна девица, из себя бледна, а стройна-тонка да не весела.
Ну ладно, дурачиться хватит. Прошло больше двух недель с твоего отъезда. Все время тут что-то происходит. Я чувствую, что неудержимо несет меня по жизни. Она, то есть жизнь, бежит теперь по руслу, и это, может быть, и есть мое нынешнее состояние, то есть чувствовать себя в русле. Вот странно! Я подумала сейчас, что это ты там на своей реке плывешь по руслу, и ты мое сравнение должен хорошо понять. Но это больше, чем просто быть внутри потока. И мне страшновато. Помнишь, мы в школе заучивали Наизусть: «Знать, неведомая сила подхватила тебя на крыло свое… и ты летишь и все летит…» Мне Гоголь всегда казался страшноватым. Этот знаменитый кусок тоже пугал.
О чем же рассказывать? Во-первых, у Леопольда Михайловича случилось что-то с ногой. Появились сильные боли, он несколько дней совсем не мог ходить, сидел. Случайно я как-то раз увидела, как он морщится, даже вздрагивает от резкой боли. Самое ужасное, что он ни за что не хочет пойти к хорошему врачу. Только смеется. Но в общем-то, не до смеха. С трудом дозналась, что нога у него была ранена еще в шестнадцатом году. Его тогда оперировали в полевом госпитале. А в эту войну, в Отечественную, он находился под Москвой в ополчении. Тогда, наверно, от сырости и холода с ногами тоже было плохо. Вот у него с тех пор появились боли, особенно в раненой ноге.
Сейчас наступило обострение из-за того, что, он перетрудил ноги, когда размещал картины. До этого Леопольд Михайлович проводил все дни в Прибежище, так как с картинами оказалось много работы. Но потом повел себя совершенно глупо. Ему, как я понимаю, не хотелось доставлять мне беспокойства, и он уехал к себе домой, когда ему стало особенно худо. Вызвал такси и в мое отсутствие уехал. Я стала ему звонить, он обманывал, говорил, что чувствует себя превосходно, просил не ездить к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146