Сколько бы ты ни шел ей навстречу, ты не приблизишься ни на шаг.
Вознаграждая себя за потерю идеологической невинности, я окунулся в водоворот занятости и удовольствий. В дебри профессии. В длинную череду женщин. В ласковые подмышки комфорта…
Тогда-то и отлился во мне, как из металла, девиз новой философии: живя сам, дай жить другим! Это был самый суровый и самый решающий урок моей жизни.
Никогда и никому, поклялся я себе, ты не позволишь нарушить свое духовное равновесие. Главное – осознать: чрезмерно привязываясь к кому-то, ты теряешь свою свободу и попадаешь в рабство. Попасть в полную зависимость от своих чувств? Всецело им подчиниться? Ну уж избавьте! Исключение я готов был сделать только для Руди и Розы. Им я доверял полностью. Да и что они могли хотеть от меня?
И вдруг, когда ушла Селеста, я с удивлением обнаружил, что и свобода может стать в тягость тоже. Дело не в моральных императивах. Даже не в ребенке, который должен был родиться. Для меня он был только абстракций. Куда болезненней оказалось, что к черту разваливается храм комфорта и спокойствия. Тот самый, на чье сооружение я затратил последние десятилетия.
Меня никто не ждал. Никого не трогало, что я скажу. Никому не было дела до того, как я выгляжу. Какое у меня настроение? Что за выражение у меня на лице? Улыбка на нем или гримаса раздражения? Никто не баловал меня. Не ворчал. Не беспокоился. Не старался угодить. Даже кровать, на которую я угрохал больше двадцати тысяч, выглядела как сирота на кладбище. Гордость модерна и голливудского шика, она с презрением жестко пружинила под старым холостяком, который упустил свое время.
У Руди все было иначе. В нем сработал эффект сексуальной пружины. Тридцать два года она была сжата до предела. И вдруг – раз! Неожиданный толчок, сбой, и, как освободившаяся пружина, сорвалась с места вся нерастраченная сексуальность. Что же касается меня, то, во-первых, я никогда и ни в чем себе не отказывал. А во-вторых, комплекса сексуальной задроченности, которым всегда страдал Руди, во мне не было. Я делал то, что хотел. Когда хотел. И с кем хотел.
Что же такое произошло, что я вдруг все чаще стал вспоминать о крепко сбитом теле Селесты? О ее ляжках – они у нее, как у многих латиноамериканок, не скучно разрастаются вбок, а упруго и вызывающе выпирают сзади. О ее готовности всегда мне аккомпанировать в исторгающем глубинные спазмы блюзе соития. Селеста была для меня тем же, чем кларнет – для Руди. Я извлекал из нее те звуки, страсть и негу, которыми откликается лишь очень чувствительный музыкальный инструмент. Меня покоряла ее естественность. Она была щедра и никогда не скупилась на секс. Не блефовала. Не притворялась. Не торговалась. И, главное, – никогда и ни в чем не упрекала.
– Мы с тобой созданы друг для друга, – говорила она, жарко глядя на меня своими зелеными вулканическими зрачками. – Ты – волна, а я – радиоприемник. Ты хочешь, а во мне все наливается и готово хлынуть наружу.
Я даже заказал для спальни зеркало на потолок. До Селесты мне это не приходило в голову. Но с ней секс всегда был праздником. И я хотел, чтобы этот праздник разделил с нами еще кто-нибудь. Пусть наши зеркальные двойники.
Раньше я не представлял себе, что один человек может дарить другому такую радость. Больше того, – что быть с кем-то близким-близким – и есть самое большое счастье. Мы раскачивались один на другом, как тело и надувной матрас на гребне волны. Я принимал ее форму, она – мою, и мы взмывали вверх, сливаясь в нечто бесформенное и неразделимое, а потом с криком срывались вниз, в бездну.
«Ну, уж нет, – сказал я себе. – Селеста Фигейрос, тебе меня не осилить! Не из тех я, из кого можно вить веревки и сделать рабом. Я сам кого угодно обращу в рабство. Просто этого никогда не хотел и не хочу. Мне бесконечно более дорог привкус свободы. Ее цвет, ширь, запах, а не удовольствие евнуха, дорвавшегося до власти…»
Я достал старые записные книжки. Палец скользил по пожелтевшим страницам и слегка полинявшим буквам алфавита. Стал названивать прежним подругам. Я уже не помнил ни их достоинств, ни изъянов. И уж тем более – взглядов, привычек, любовных стонов.
Все ушло, высохло и стало похоже на увядшие лепестки в забытом альбоме.
Десять лет! Десять оборотов Земли вокруг Солнца. Сто двадцать с чем-то лун. Тысячи оргазмов. И одна – чуткая, податливая вагина вместо всех, которым я потерял счет…
Все мои былые партнерши перевалили за рубеж молодости. Одни из них разъехались. Другие вышли замуж и нарожали детей. Третьи – забыли меня или потеряли вкус к сексу. Нет, мои поиски не могли не увенчаться успехом! На сигналы одинокого астронавта последовал утвердительный ответ. Заждавшаяся контакта хоть с инопланетянином, восьмая по счету кандидатка откликнулась радостным «да!»
Честно говоря, я даже не помнил – блондинка она или брюнетка. Худенькая или в теле. И когда в двери раздался звонок, вздрогнул.
– Чарли, милый, это так кстати, что ты позвонил. У меня как раз сегодня свободный вечер.
Она посмотрела на мою совершенно белую голову, на модный халат и, вытянув губы трубочкой, улыбнулась.
Ей было за сорок. Но и мне – за шестьдесят.
– Ты постарел, – сказала она. – Но все равно смотришься очень сексапильно.
– А ты все та же, – ответил я не очень убедительным тоном.
Дальше и не знал, что сказать. Из памяти выдуло все, что касалось ее. Ведь даже имя я почерпнул из старой записной книжки.
– Хочешь выпить?
Какой спасительный вопрос! Слава богу, ведь могло быть хуже: «Не хочешь ли таблетку виагры, дедуля?» – «Нет-нет, – мне она не нужна!»
Мы высосали по бокалу коньяка. Гостью слегка развезло, и она отправилась очухиваться в ванную. На мраморной плите, в которую вделана похожая на ягодицу раковина, стояли бутылочки, баночки с кремом и тюбики. Селеста не взяла с собой ничего. Послышался звук бьющей в ванну воды. Внезапно она позвала меня:
– Я смотрю, ты запасливый холостяк, – хохотнула она, едва я переступил порог ванной.
Меня передернуло. Вдруг стало обидно за Селесту. Но я подавил в себе это чувство.
– Не хочешь присоединиться?
Я отрицательно покачал головой.
Не желая видеть ее отражение в зеркале, я погасил свет. У секса был какой-то невнятный вкус, словно я трахал резиновую куклу. Мое тело действовало вместо меня. Я в этом участия не принимал.
Гостья сдавленно пыхтела, а я думал о старости. Ей очень трудно менять привычки. Она нуждается в стабильности. В надежности, в участии. Ведь страсть со временем неизбежно перерождается. Вместо сильного, сжигающего изнутри желания ты ощущаешь потребность в обязательном отклике. Только он один и способен вызвать резонанс, которого ты ждешь с таким нетерпением.
У свободы всегда есть обратная сторона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Вознаграждая себя за потерю идеологической невинности, я окунулся в водоворот занятости и удовольствий. В дебри профессии. В длинную череду женщин. В ласковые подмышки комфорта…
Тогда-то и отлился во мне, как из металла, девиз новой философии: живя сам, дай жить другим! Это был самый суровый и самый решающий урок моей жизни.
Никогда и никому, поклялся я себе, ты не позволишь нарушить свое духовное равновесие. Главное – осознать: чрезмерно привязываясь к кому-то, ты теряешь свою свободу и попадаешь в рабство. Попасть в полную зависимость от своих чувств? Всецело им подчиниться? Ну уж избавьте! Исключение я готов был сделать только для Руди и Розы. Им я доверял полностью. Да и что они могли хотеть от меня?
И вдруг, когда ушла Селеста, я с удивлением обнаружил, что и свобода может стать в тягость тоже. Дело не в моральных императивах. Даже не в ребенке, который должен был родиться. Для меня он был только абстракций. Куда болезненней оказалось, что к черту разваливается храм комфорта и спокойствия. Тот самый, на чье сооружение я затратил последние десятилетия.
Меня никто не ждал. Никого не трогало, что я скажу. Никому не было дела до того, как я выгляжу. Какое у меня настроение? Что за выражение у меня на лице? Улыбка на нем или гримаса раздражения? Никто не баловал меня. Не ворчал. Не беспокоился. Не старался угодить. Даже кровать, на которую я угрохал больше двадцати тысяч, выглядела как сирота на кладбище. Гордость модерна и голливудского шика, она с презрением жестко пружинила под старым холостяком, который упустил свое время.
У Руди все было иначе. В нем сработал эффект сексуальной пружины. Тридцать два года она была сжата до предела. И вдруг – раз! Неожиданный толчок, сбой, и, как освободившаяся пружина, сорвалась с места вся нерастраченная сексуальность. Что же касается меня, то, во-первых, я никогда и ни в чем себе не отказывал. А во-вторых, комплекса сексуальной задроченности, которым всегда страдал Руди, во мне не было. Я делал то, что хотел. Когда хотел. И с кем хотел.
Что же такое произошло, что я вдруг все чаще стал вспоминать о крепко сбитом теле Селесты? О ее ляжках – они у нее, как у многих латиноамериканок, не скучно разрастаются вбок, а упруго и вызывающе выпирают сзади. О ее готовности всегда мне аккомпанировать в исторгающем глубинные спазмы блюзе соития. Селеста была для меня тем же, чем кларнет – для Руди. Я извлекал из нее те звуки, страсть и негу, которыми откликается лишь очень чувствительный музыкальный инструмент. Меня покоряла ее естественность. Она была щедра и никогда не скупилась на секс. Не блефовала. Не притворялась. Не торговалась. И, главное, – никогда и ни в чем не упрекала.
– Мы с тобой созданы друг для друга, – говорила она, жарко глядя на меня своими зелеными вулканическими зрачками. – Ты – волна, а я – радиоприемник. Ты хочешь, а во мне все наливается и готово хлынуть наружу.
Я даже заказал для спальни зеркало на потолок. До Селесты мне это не приходило в голову. Но с ней секс всегда был праздником. И я хотел, чтобы этот праздник разделил с нами еще кто-нибудь. Пусть наши зеркальные двойники.
Раньше я не представлял себе, что один человек может дарить другому такую радость. Больше того, – что быть с кем-то близким-близким – и есть самое большое счастье. Мы раскачивались один на другом, как тело и надувной матрас на гребне волны. Я принимал ее форму, она – мою, и мы взмывали вверх, сливаясь в нечто бесформенное и неразделимое, а потом с криком срывались вниз, в бездну.
«Ну, уж нет, – сказал я себе. – Селеста Фигейрос, тебе меня не осилить! Не из тех я, из кого можно вить веревки и сделать рабом. Я сам кого угодно обращу в рабство. Просто этого никогда не хотел и не хочу. Мне бесконечно более дорог привкус свободы. Ее цвет, ширь, запах, а не удовольствие евнуха, дорвавшегося до власти…»
Я достал старые записные книжки. Палец скользил по пожелтевшим страницам и слегка полинявшим буквам алфавита. Стал названивать прежним подругам. Я уже не помнил ни их достоинств, ни изъянов. И уж тем более – взглядов, привычек, любовных стонов.
Все ушло, высохло и стало похоже на увядшие лепестки в забытом альбоме.
Десять лет! Десять оборотов Земли вокруг Солнца. Сто двадцать с чем-то лун. Тысячи оргазмов. И одна – чуткая, податливая вагина вместо всех, которым я потерял счет…
Все мои былые партнерши перевалили за рубеж молодости. Одни из них разъехались. Другие вышли замуж и нарожали детей. Третьи – забыли меня или потеряли вкус к сексу. Нет, мои поиски не могли не увенчаться успехом! На сигналы одинокого астронавта последовал утвердительный ответ. Заждавшаяся контакта хоть с инопланетянином, восьмая по счету кандидатка откликнулась радостным «да!»
Честно говоря, я даже не помнил – блондинка она или брюнетка. Худенькая или в теле. И когда в двери раздался звонок, вздрогнул.
– Чарли, милый, это так кстати, что ты позвонил. У меня как раз сегодня свободный вечер.
Она посмотрела на мою совершенно белую голову, на модный халат и, вытянув губы трубочкой, улыбнулась.
Ей было за сорок. Но и мне – за шестьдесят.
– Ты постарел, – сказала она. – Но все равно смотришься очень сексапильно.
– А ты все та же, – ответил я не очень убедительным тоном.
Дальше и не знал, что сказать. Из памяти выдуло все, что касалось ее. Ведь даже имя я почерпнул из старой записной книжки.
– Хочешь выпить?
Какой спасительный вопрос! Слава богу, ведь могло быть хуже: «Не хочешь ли таблетку виагры, дедуля?» – «Нет-нет, – мне она не нужна!»
Мы высосали по бокалу коньяка. Гостью слегка развезло, и она отправилась очухиваться в ванную. На мраморной плите, в которую вделана похожая на ягодицу раковина, стояли бутылочки, баночки с кремом и тюбики. Селеста не взяла с собой ничего. Послышался звук бьющей в ванну воды. Внезапно она позвала меня:
– Я смотрю, ты запасливый холостяк, – хохотнула она, едва я переступил порог ванной.
Меня передернуло. Вдруг стало обидно за Селесту. Но я подавил в себе это чувство.
– Не хочешь присоединиться?
Я отрицательно покачал головой.
Не желая видеть ее отражение в зеркале, я погасил свет. У секса был какой-то невнятный вкус, словно я трахал резиновую куклу. Мое тело действовало вместо меня. Я в этом участия не принимал.
Гостья сдавленно пыхтела, а я думал о старости. Ей очень трудно менять привычки. Она нуждается в стабильности. В надежности, в участии. Ведь страсть со временем неизбежно перерождается. Вместо сильного, сжигающего изнутри желания ты ощущаешь потребность в обязательном отклике. Только он один и способен вызвать резонанс, которого ты ждешь с таким нетерпением.
У свободы всегда есть обратная сторона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77