И именно в этот момент вернулся хамелеон. Она даже не услышала, как открылась дверь — все напряжение вырвалось вместе с этим смехом, — только покашливание услышала. Глухое многозначительное покашливание.
— Ну что, продолжим, Марина Евгеньевна? — Он покосился на сигарету в ее руке, хмыкнув злобно, но ничего не сказав, начав рисовать что-то на листе бумаги. — Вот смотрите — вот переулок наш, где произошло все. Как вы сюда попали, вы точно не помните — лейтенанту вы сообщили, что просто гуляли, вслепую, без цели, правильно? Допустим — сомнительно, но допустим. А в переулок вы с какой стороны вошли — отсюда или отсюда? Ну, джип к вам лицом был или задом?
Он изменился за то время, пока отсутствовал, — он был менее эмоционален, более сух и деловит. Словно услышал что-то такое, что повлияло на его поведение. Услышал или придумал. Она на него с самого начала действовала как красная тряпка на быка — а вот стоило ему выйти, как он вернулся совсем другим. И ей следовало бы насторожиться, и как можно внимательнее воспринимать каждое его слово и максимально контролировать каждое свое.
Интересно, почему он ее так ненавидит? Вроде бы нормальный мужчина — лет сорок пять, среднего роста, крепкий, ну, может, чуть полноват, так это не страшно. И лицо нормальное — без карикатурной тупости. В общем, мужчина, на которого наверняка обращают внимание женщины его уровня — и он на них, конечно, тоже. Да даже если он горит на работе, появляясь дома слишком поздно и уезжая слишком рано, тут же куча женщин наверняка — машинисток всяких, секретарш и прочих, которые рады пококетничать с ним, особенно если учесть, что он тут какой-то начальник. А может, и не просто пококетничать, но и отдаться в кабинете.
А что, запросто. У нее даже сцена в голове родилась — она всегда любила придумывать себе всякие эротические сценки, может, чуть приукрашенные, чуть оторванные от действительности, но все же. Вот и сейчас представилась молодая машинистка, грудастая и задастая, которую этот тип зовет к себе в кабинет попечатать, и он ходит по комнате и диктует, а она елозит по креслу, а потом даже встает на него коленями, ей, мол, так удобнее, и выставляет на его обозрение призывно колышущийся зад. И он диктует все медленнее и медленнее, все чаще засматривается на обтянутую короткой юбкой часть тела, манящую его, обещающую быстротечную, но бурную страсть.
И вот он наконец как бы невзначай оказывается у двери, закрывая ее поворотом ключа — думая, что сделал это бесшумно, но она слышит и дышит все чаще, и грудь здоровенная колышется в предчувствии, и щеки розовеют. А он продолжает расхаживать задумчиво, но траектория его движения уже полностью осмысленна, и он оказывается у нее за спиной, и незаконченная фраза повисает, замирая. И он стоит за ней и решается, а она не поворачивается, она ждет. И он выдает ей длинное, странным тоном произнесенное предложение, а сам стремительно задирает юбку и рывком спускает то, что под ней, — дешевые нейлоновые трусики, обязательно розовые. И пристраивается. А она делает вид, что ничего не замечает, и продолжает печатать, тыкая невпопад дрожащими пальцами в клавиши, — и вдруг дергается и падает на машинку головой, и…
— Или это вы тоже не помните — с какой стороны вошли в переулок?
Она очнулась от забытья, не сразу сообразив, о чем речь, несколько удивленно посмотрев на оказавшийся перед ней листок с каракулями, — и деланно наморщила лоб, выругав себя за то, что отвлеклась.
— Я вошла отсюда, я шла по этой стороне, а джип был на другой, задом ко мне. — Значит, вы шли по другой стороне, миновали арку — она напротив вас была, — а потом поравнялись с джипом и увидели того, кто сидел за рулем?
Она пожала плечами, не понимая, что тут такого.
— Да или нет?
— Наверное, да — кажется, да.
— Наверное, кажется! — Он снова начал заводиться, но остановил сам себя, словно за то время, пока он отсутствовал здесь, в него врезали какую-то кнопку, с помощью которой он мог контролировать собственные эмоции. И он давил на нее, когда чувствовал, что готов взорваться. — Так вот объясните мне — вы вот газетам подробно описывали, какой он был приятный молодой человек и все такое, и что у вас там прям любовь возникла. А я не пойму — как же вы его успели разглядеть, если просто шли мимо? Ну он вас, допустим, мог увидеть издалека — в боковое зеркало, — но вы-то его никак…
Она все еще морщила лоб, вглядываясь в лист бумаги, на котором изображено было что-то напоминающее наскальную живопись первобытных людей — она похожее видела в школьном учебнике истории.
Как-то неправильно все получалось. Она почему-то не задумывалась над деталями, видимо, в, силу неспособности задумываться, и дотошности такой не ждала. Такой был гладкий красивый рассказ — поверхностный, бездетальный, но полный трагизма, — а стоило копнуть ту самую поверхность, по которой он стелился так красиво, как отдельные куски начали провисать, грозя вот-вот провалиться и утянуть за собой весь ее рассказ целиком.
Это не ее вина была — у нее плохо было с пространственным воображением, и схем этих она не понимала. Вот сексуальную сцену между этим подполковником и машинисткой она могла себе представить — да даже между ним и Мыльниковым, хотя гомосексуализм как явление ей не очень нравился. Но вот мгновенно представить, откуда она должна была идти, чтобы иметь возможность как следует разглядеть водителя и испытать к нему симпатию, было для нее слишком сложно. Виктор обязан был ей подсказать — она ведь вчера просила его помочь, просила продумать все повороты ее беседы с милицией — но…
— Ну?! — поторопил хамелеон. — Что молчите, Марина Евгеньевна? Газетам так красиво все расписываете — прям любовный роман, — а у нас слова сказать не можете. Вы, кстати, не писатель случаем?
В голосе была издевка, но кроме нее там что-то еще имелось — злорадство, что ли. Словно этим вот вопросом, и правда ставящим ее в тупик, он мстил ей за ее поведение, за интервью телевидению и газете — и жутко рад был, что подловил ее на такой вот мелочи. Чтобы теперь, как говорил Виктор, по одной-единственной ошибке доказать, что и весь рассказ ее — в лучшем случае безобидная глупая выдумка. А в худшем — намеренная ложь.
— О, вы мне льстите. — Ей не хотелось возвращаться к конкретному, но отсутствующему пока ответу, и она воспользовалась его вопросом, чтобы уйти на время от реальности в надежде, что возвращаться к ней уже не придется. — Нет, я, к сожалению, не пишу любовных романов, но… Но должна признаться, что я их переживаю — в действительности. В книгах так все красиво и складно, а вот в жизни… В жизни мужчины такие другие — и…
— Вы на вопрос отвечайте! — Она не смотрела на хамелеона, она снова изображала задумчивость, но не сомневалась, что он опять начал меняться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
— Ну что, продолжим, Марина Евгеньевна? — Он покосился на сигарету в ее руке, хмыкнув злобно, но ничего не сказав, начав рисовать что-то на листе бумаги. — Вот смотрите — вот переулок наш, где произошло все. Как вы сюда попали, вы точно не помните — лейтенанту вы сообщили, что просто гуляли, вслепую, без цели, правильно? Допустим — сомнительно, но допустим. А в переулок вы с какой стороны вошли — отсюда или отсюда? Ну, джип к вам лицом был или задом?
Он изменился за то время, пока отсутствовал, — он был менее эмоционален, более сух и деловит. Словно услышал что-то такое, что повлияло на его поведение. Услышал или придумал. Она на него с самого начала действовала как красная тряпка на быка — а вот стоило ему выйти, как он вернулся совсем другим. И ей следовало бы насторожиться, и как можно внимательнее воспринимать каждое его слово и максимально контролировать каждое свое.
Интересно, почему он ее так ненавидит? Вроде бы нормальный мужчина — лет сорок пять, среднего роста, крепкий, ну, может, чуть полноват, так это не страшно. И лицо нормальное — без карикатурной тупости. В общем, мужчина, на которого наверняка обращают внимание женщины его уровня — и он на них, конечно, тоже. Да даже если он горит на работе, появляясь дома слишком поздно и уезжая слишком рано, тут же куча женщин наверняка — машинисток всяких, секретарш и прочих, которые рады пококетничать с ним, особенно если учесть, что он тут какой-то начальник. А может, и не просто пококетничать, но и отдаться в кабинете.
А что, запросто. У нее даже сцена в голове родилась — она всегда любила придумывать себе всякие эротические сценки, может, чуть приукрашенные, чуть оторванные от действительности, но все же. Вот и сейчас представилась молодая машинистка, грудастая и задастая, которую этот тип зовет к себе в кабинет попечатать, и он ходит по комнате и диктует, а она елозит по креслу, а потом даже встает на него коленями, ей, мол, так удобнее, и выставляет на его обозрение призывно колышущийся зад. И он диктует все медленнее и медленнее, все чаще засматривается на обтянутую короткой юбкой часть тела, манящую его, обещающую быстротечную, но бурную страсть.
И вот он наконец как бы невзначай оказывается у двери, закрывая ее поворотом ключа — думая, что сделал это бесшумно, но она слышит и дышит все чаще, и грудь здоровенная колышется в предчувствии, и щеки розовеют. А он продолжает расхаживать задумчиво, но траектория его движения уже полностью осмысленна, и он оказывается у нее за спиной, и незаконченная фраза повисает, замирая. И он стоит за ней и решается, а она не поворачивается, она ждет. И он выдает ей длинное, странным тоном произнесенное предложение, а сам стремительно задирает юбку и рывком спускает то, что под ней, — дешевые нейлоновые трусики, обязательно розовые. И пристраивается. А она делает вид, что ничего не замечает, и продолжает печатать, тыкая невпопад дрожащими пальцами в клавиши, — и вдруг дергается и падает на машинку головой, и…
— Или это вы тоже не помните — с какой стороны вошли в переулок?
Она очнулась от забытья, не сразу сообразив, о чем речь, несколько удивленно посмотрев на оказавшийся перед ней листок с каракулями, — и деланно наморщила лоб, выругав себя за то, что отвлеклась.
— Я вошла отсюда, я шла по этой стороне, а джип был на другой, задом ко мне. — Значит, вы шли по другой стороне, миновали арку — она напротив вас была, — а потом поравнялись с джипом и увидели того, кто сидел за рулем?
Она пожала плечами, не понимая, что тут такого.
— Да или нет?
— Наверное, да — кажется, да.
— Наверное, кажется! — Он снова начал заводиться, но остановил сам себя, словно за то время, пока он отсутствовал здесь, в него врезали какую-то кнопку, с помощью которой он мог контролировать собственные эмоции. И он давил на нее, когда чувствовал, что готов взорваться. — Так вот объясните мне — вы вот газетам подробно описывали, какой он был приятный молодой человек и все такое, и что у вас там прям любовь возникла. А я не пойму — как же вы его успели разглядеть, если просто шли мимо? Ну он вас, допустим, мог увидеть издалека — в боковое зеркало, — но вы-то его никак…
Она все еще морщила лоб, вглядываясь в лист бумаги, на котором изображено было что-то напоминающее наскальную живопись первобытных людей — она похожее видела в школьном учебнике истории.
Как-то неправильно все получалось. Она почему-то не задумывалась над деталями, видимо, в, силу неспособности задумываться, и дотошности такой не ждала. Такой был гладкий красивый рассказ — поверхностный, бездетальный, но полный трагизма, — а стоило копнуть ту самую поверхность, по которой он стелился так красиво, как отдельные куски начали провисать, грозя вот-вот провалиться и утянуть за собой весь ее рассказ целиком.
Это не ее вина была — у нее плохо было с пространственным воображением, и схем этих она не понимала. Вот сексуальную сцену между этим подполковником и машинисткой она могла себе представить — да даже между ним и Мыльниковым, хотя гомосексуализм как явление ей не очень нравился. Но вот мгновенно представить, откуда она должна была идти, чтобы иметь возможность как следует разглядеть водителя и испытать к нему симпатию, было для нее слишком сложно. Виктор обязан был ей подсказать — она ведь вчера просила его помочь, просила продумать все повороты ее беседы с милицией — но…
— Ну?! — поторопил хамелеон. — Что молчите, Марина Евгеньевна? Газетам так красиво все расписываете — прям любовный роман, — а у нас слова сказать не можете. Вы, кстати, не писатель случаем?
В голосе была издевка, но кроме нее там что-то еще имелось — злорадство, что ли. Словно этим вот вопросом, и правда ставящим ее в тупик, он мстил ей за ее поведение, за интервью телевидению и газете — и жутко рад был, что подловил ее на такой вот мелочи. Чтобы теперь, как говорил Виктор, по одной-единственной ошибке доказать, что и весь рассказ ее — в лучшем случае безобидная глупая выдумка. А в худшем — намеренная ложь.
— О, вы мне льстите. — Ей не хотелось возвращаться к конкретному, но отсутствующему пока ответу, и она воспользовалась его вопросом, чтобы уйти на время от реальности в надежде, что возвращаться к ней уже не придется. — Нет, я, к сожалению, не пишу любовных романов, но… Но должна признаться, что я их переживаю — в действительности. В книгах так все красиво и складно, а вот в жизни… В жизни мужчины такие другие — и…
— Вы на вопрос отвечайте! — Она не смотрела на хамелеона, она снова изображала задумчивость, но не сомневалась, что он опять начал меняться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104