Или просто исчезнет, и некому будет опознать того, кого она видела на месте взрыва. И он знал, что ока об этом знает. И наверняка не сомневался, что она ведет себя с ним так не столько потому, что ей нравится, сколько потому, что благодарна ему за спасение и что нуждается в его помощи, боясь за свою жизнь.
И от этого было только лучше — от того, что они так и оставались абсолютно чужими людьми. И у них был друг к другу преимущественно практический интерес, и все это было временно и должно было скоро кончиться. От этого было только лучше — это только усиливало сексуальные чувства и лишало необходимости говорить о чем-то абстрактном.
Они и не говорили. Она лишь узнала за эти четыре дня, что он был женат, долго, но пять лет назад развелся, — и еще какие-то мелочи. А он узнал о ней чуть больше — он все-таки расспрашивал ее, это она вопросов не задавала, — но тоже немного. Отлакированную версию ее жизни — скажем так. Но зато о том, что будет после того, как все завершится, они не говорили. Потому что после этого между ними не могло быть ничего. У него была своя жизнь — а у нее были свои планы. Были до того, как все началось, — и потому их предстояло скорректировать, но в любом случае он в эти планы не входил.
И все равно она не ждала, что все так быстро кончится. Тем более что четыре дня пролетели как один. Она поздно вставала, варила кофе, брала сигареты и шла в ванную. И залезала в джакузи, в которой сидела часа по три-четыре, вертя всякие умные ручки, которыми он научил ее пользоваться, — создавая направленные волны и прочие хитрости, раздвигая ножки навстречу толчкам воды, то слабым, то сильным, по ее желанию, — и испытывая кучу удовольствия.
А потом она долго красилась, старательно изводя косметику. А потом бродила по квартире, рассматривая ее, ассоциируя с ним принадлежащие ему вещи, изучая его гардероб. А потом наливала себе коньяк и слушала музыку — причудливой формы музыкальный центр создавал фантастический эффект. Или включала огромный телевизор и ставила порнофильм — у него было несколько, он ей сам показал. И, глядя в гигантский экран, переносилась туда, становясь свидетелем, а то и участником происходящего, — и непроизвольно начинала себя ласкать, доводя до крайней точки, и не раз.
А потом приезжал он — где-то в десять или в одиннадцать. Им не о чем было говорить — они все же были абсолютно чужие люди, — да и не хотелось. А хотелось совсем другого. И максимум, что она могла, — это рассказать ему, как прошел день, не стесняясь, что день этот был абсолютно пуст и примитивен и потому так понравился такой пустой и примитивной девице, как она. А он смеялся и улыбался, но сам не собирался рассказывать ни о чем — тем более что она и не спрашивала. Только сказал вчера, что ходят слухи, что таможенник должен был Никитенко бешеные деньги, чуть ли не миллион, — провинился он в чем-то перед ним. Так что зря он удивлялся, почему такой высокий чин, как этот таможенник, взорвал Никитенко лично — и почему они тет-а-тет встречались.
А потом они шли в постель. Очень быстро — примерно через полчаса уже после его приезда. Тем более что она всем видом показывала, что хочет этого поскорее, и кокетничала, и говорила двусмысленности — типа того, что та или иная сцена из того или иного порнофильма показалась ей бесконечно грязной и она благодарна, что он не хочет от нее такого. И с улыбкой упрекала, что вчера он сделал с ней не все из того, что ей так нравится, и ее попка так и осталась неудовлетворенной, а выбранный ею ремень — неиспользованным. И уходила в спальню, раздеваясь и ложась и ожидая его прихода. И он не заставлял себя ждать. И начиналась ночь, тянувшаяся бесконечно долго — но одновременно казавшаяся слишком быстротечной. А потом она засыпала. А потом просыпалась. И все начиналось сначала.
А вот теперь, похоже, все кончилось — потому что тот, кого она видела, был мертв и прозвучали с экрана слова о том, что именно убитый кем-то или самим собой таможенник заказал убийство Никитенко. А значит, все стало на свои места — и для милиции, и для соратников Никитенко, и для него, и для нее. И ей больше нечего было здесь делать. И она была свободна. И ей нечего было бояться — с теми уродами он должен был решить все сам, а с милицией уже решил, и на всякий случай в ее сумочке лежала привезенная им справка от психиатра.
Так что все кончилось. И она была свободна и могла уходить — прямо сейчас. А лучше завтра утром. Потому что ей не хотелось торопиться. И уходить почему-то тоже не хотелось — совсем.
Телевизор все еще вещал, рассказывая о кражах и пожарах, — и она обернулась на дверь. Зная, что должна выйти отсюда, как только кончится передача, — лучше до, но в любом случае не позже. Потому что он ждет ее реакции и, возможно, смотрит в другой комнате другой телевизор — у него был еще один, маленький, — и напрягается, потому что ее все нет и нет. Потому что он уже почти сутки знал, что все кончено. Но раз не сказал ей, значит, сделал это специально — и специально, хотя внешне как бы случайно, подтолкнул ее к телевизору. Потому что был в курсе, что там покажут, — потому что сам, наверное, сделал так, чтобы там все показали. И сказали то, что ему нужно.
Не покажи там длинного с маленьким, она бы подумала, что это и вправду каменнолицый отомстил за своего босса. Но теперь… Теперь ей сложно было не понять. И он, разумеется, понимал, что она поймет, — хотя и верил в ее глупость и наивность. Но скорее всего хотел, чтобы она не поняла — и никогда никому ничего не сказала, даже если будут очень настойчиво спрашивать. Ему так было лучше — иначе отпускать ее было бы для него очень и очень опасно. И значит, ей тоже так было лучше.
Она решительно вытянула руку с пультом, умертвляя экран. И оглянулась на дверь в который раз. Понимая, что надо идти, — но продолжая сидеть почему-то. Может, потому, что знала, что после того как расскажет ему об увиденном, будут произнесены слова, означающие, что все кончено и она может вернуться домой. Слова, которые ей так хотелось услышать еще недавно — но не сейчас.
Просто потому… Просто потому, что все произошло слишком быстро и внезапно. Просто потому, что она могла бы на всякий случай задержаться здесь еще на день. Или два. Но ни в коем случае не больше…
— Ты видела?! — Он вошел раньше, чем она успела встать — она даже не услышала его шагов, задумавшись на неподходящую тему в неподходящий момент. И сейчас судорожно думала, как исправить положение, — но он решил все исправить за нее. — Видела?! Мне сейчас человек звонит, говорит, показывали этого — то ли застрелился, то ли придурки Никитины кончили. Видела?
— Это так ужасно, — проговорила негромко, пытаясь сделать взгляд максимально отсутствующим. — Ведь получается… Получается, что это я его убила, правда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
И от этого было только лучше — от того, что они так и оставались абсолютно чужими людьми. И у них был друг к другу преимущественно практический интерес, и все это было временно и должно было скоро кончиться. От этого было только лучше — это только усиливало сексуальные чувства и лишало необходимости говорить о чем-то абстрактном.
Они и не говорили. Она лишь узнала за эти четыре дня, что он был женат, долго, но пять лет назад развелся, — и еще какие-то мелочи. А он узнал о ней чуть больше — он все-таки расспрашивал ее, это она вопросов не задавала, — но тоже немного. Отлакированную версию ее жизни — скажем так. Но зато о том, что будет после того, как все завершится, они не говорили. Потому что после этого между ними не могло быть ничего. У него была своя жизнь — а у нее были свои планы. Были до того, как все началось, — и потому их предстояло скорректировать, но в любом случае он в эти планы не входил.
И все равно она не ждала, что все так быстро кончится. Тем более что четыре дня пролетели как один. Она поздно вставала, варила кофе, брала сигареты и шла в ванную. И залезала в джакузи, в которой сидела часа по три-четыре, вертя всякие умные ручки, которыми он научил ее пользоваться, — создавая направленные волны и прочие хитрости, раздвигая ножки навстречу толчкам воды, то слабым, то сильным, по ее желанию, — и испытывая кучу удовольствия.
А потом она долго красилась, старательно изводя косметику. А потом бродила по квартире, рассматривая ее, ассоциируя с ним принадлежащие ему вещи, изучая его гардероб. А потом наливала себе коньяк и слушала музыку — причудливой формы музыкальный центр создавал фантастический эффект. Или включала огромный телевизор и ставила порнофильм — у него было несколько, он ей сам показал. И, глядя в гигантский экран, переносилась туда, становясь свидетелем, а то и участником происходящего, — и непроизвольно начинала себя ласкать, доводя до крайней точки, и не раз.
А потом приезжал он — где-то в десять или в одиннадцать. Им не о чем было говорить — они все же были абсолютно чужие люди, — да и не хотелось. А хотелось совсем другого. И максимум, что она могла, — это рассказать ему, как прошел день, не стесняясь, что день этот был абсолютно пуст и примитивен и потому так понравился такой пустой и примитивной девице, как она. А он смеялся и улыбался, но сам не собирался рассказывать ни о чем — тем более что она и не спрашивала. Только сказал вчера, что ходят слухи, что таможенник должен был Никитенко бешеные деньги, чуть ли не миллион, — провинился он в чем-то перед ним. Так что зря он удивлялся, почему такой высокий чин, как этот таможенник, взорвал Никитенко лично — и почему они тет-а-тет встречались.
А потом они шли в постель. Очень быстро — примерно через полчаса уже после его приезда. Тем более что она всем видом показывала, что хочет этого поскорее, и кокетничала, и говорила двусмысленности — типа того, что та или иная сцена из того или иного порнофильма показалась ей бесконечно грязной и она благодарна, что он не хочет от нее такого. И с улыбкой упрекала, что вчера он сделал с ней не все из того, что ей так нравится, и ее попка так и осталась неудовлетворенной, а выбранный ею ремень — неиспользованным. И уходила в спальню, раздеваясь и ложась и ожидая его прихода. И он не заставлял себя ждать. И начиналась ночь, тянувшаяся бесконечно долго — но одновременно казавшаяся слишком быстротечной. А потом она засыпала. А потом просыпалась. И все начиналось сначала.
А вот теперь, похоже, все кончилось — потому что тот, кого она видела, был мертв и прозвучали с экрана слова о том, что именно убитый кем-то или самим собой таможенник заказал убийство Никитенко. А значит, все стало на свои места — и для милиции, и для соратников Никитенко, и для него, и для нее. И ей больше нечего было здесь делать. И она была свободна. И ей нечего было бояться — с теми уродами он должен был решить все сам, а с милицией уже решил, и на всякий случай в ее сумочке лежала привезенная им справка от психиатра.
Так что все кончилось. И она была свободна и могла уходить — прямо сейчас. А лучше завтра утром. Потому что ей не хотелось торопиться. И уходить почему-то тоже не хотелось — совсем.
Телевизор все еще вещал, рассказывая о кражах и пожарах, — и она обернулась на дверь. Зная, что должна выйти отсюда, как только кончится передача, — лучше до, но в любом случае не позже. Потому что он ждет ее реакции и, возможно, смотрит в другой комнате другой телевизор — у него был еще один, маленький, — и напрягается, потому что ее все нет и нет. Потому что он уже почти сутки знал, что все кончено. Но раз не сказал ей, значит, сделал это специально — и специально, хотя внешне как бы случайно, подтолкнул ее к телевизору. Потому что был в курсе, что там покажут, — потому что сам, наверное, сделал так, чтобы там все показали. И сказали то, что ему нужно.
Не покажи там длинного с маленьким, она бы подумала, что это и вправду каменнолицый отомстил за своего босса. Но теперь… Теперь ей сложно было не понять. И он, разумеется, понимал, что она поймет, — хотя и верил в ее глупость и наивность. Но скорее всего хотел, чтобы она не поняла — и никогда никому ничего не сказала, даже если будут очень настойчиво спрашивать. Ему так было лучше — иначе отпускать ее было бы для него очень и очень опасно. И значит, ей тоже так было лучше.
Она решительно вытянула руку с пультом, умертвляя экран. И оглянулась на дверь в который раз. Понимая, что надо идти, — но продолжая сидеть почему-то. Может, потому, что знала, что после того как расскажет ему об увиденном, будут произнесены слова, означающие, что все кончено и она может вернуться домой. Слова, которые ей так хотелось услышать еще недавно — но не сейчас.
Просто потому… Просто потому, что все произошло слишком быстро и внезапно. Просто потому, что она могла бы на всякий случай задержаться здесь еще на день. Или два. Но ни в коем случае не больше…
— Ты видела?! — Он вошел раньше, чем она успела встать — она даже не услышала его шагов, задумавшись на неподходящую тему в неподходящий момент. И сейчас судорожно думала, как исправить положение, — но он решил все исправить за нее. — Видела?! Мне сейчас человек звонит, говорит, показывали этого — то ли застрелился, то ли придурки Никитины кончили. Видела?
— Это так ужасно, — проговорила негромко, пытаясь сделать взгляд максимально отсутствующим. — Ведь получается… Получается, что это я его убила, правда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104