Мне кажется, я уже ему верю. И это опасно.
Нужно взять себя в руки.
– Извините. Давайте не будем об этом. – Я сглатываю слезы и отталкиваю его руку. – У меня была тяжелая неделя, и еще вы отказались участвовать в шоу, это были трудные дни. – Он выглядит виноватым.
Это именно то, что мне нужно.
Мне нужно, чтобы он чувствовал себя виноватым.
Я оглядываю ресторан, пытаясь найти новую тему для беседы. Даррена не смущают страшные обои и пластиковые цветочные композиции, а я чувствую, что влипла. Вечер потерян зря. Я думала, что к появлению пудинга (точнее, бисквита со взбитыми сливками, и пудингом его можно назвать только условно) мы будем флиртовать и изъясняться одними намеками. А вместо этого окунулась в неприятные воспоминания, переживания, чувство предательства и, что уже совсем странно, испытала чувство доверия и надежду. В те эмоции, которых старательно избегала.
– Вам повезло, что у вас так много братьев и сестер, – замечаю я небрежно. Мы по-прежнему говорим о личном, но это касается скорее его, чем меня, что гораздо безопаснее. – Вы так много обнимаетесь и целуетесь, что у меня было впечатление, что я на американском ток-шоу.
Даррен улыбается:
– Разве не во всех семьях так? – Я молчу, и он перестает улыбаться и добавляет: – Так бывает в основном на Рождество.
– У нас дома было всегда тихо. Когда он ушел, он унес с собой вместе с постоянным доходом и чемоданами из крокодиловой кожи тепло нашего дома. Прекратились скандалы, чему я была рада. Моя мать больше не плакала и не кричала. Но и не смеялась больше. Неестественный покой.
Как случилось, что я снова заговорила о себе? Я смотрю в свой пустой бокал. Даррен понимает это как намек и наливает мне вина. Я не возражаю.
– Она готовила, стирала и гладила мою одежду, ходила в школу на родительские собрания, так сказать, обеспечивала результат. Она была безупречна. Но я часто думала, что в тот день вместе с отцом я потеряла и свою мать. Казалось, она решила, что любить слишком рискованно, и впала в несокрушимое спокойствие, посвятив себя мне одной. Оглядываясь назад, я вижу, как это было несправедливо. Я ее никогда не брошу. – Все, хватит. Я надоела самой себе, не говоря уж о Даррене. Думаю, это не самая веселая история, которую можно было рассказать. Но я никак не могу остановиться.
– Я ее не обвиняю. То есть я понимаю, почему так получилось. Но порой думаю, что было бы хорошо, если бы она прочла волшебную сказку и закрыла книгу, не узнав, что принц через год найдет себе другую женщину.
Даррен грустно улыбается, и я с трудом заставляю себя улыбнуться в ответ.
– Мы с ней вместе проводили Рождество за Рождеством и все наши дни рождения, каникулы в Девоне, вместе прошли все школьные экзамены, а потом университет. Мама гладила и пела, свои гимны: «Меня кому-то не хватает» и «Если ты уйдешь». Так мы и жили. Она хорошая мать, я знаю, она делала для меня все, что могла. Но иногда мне хочется, чтобы у меня были братья и сестры, чтобы в доме не было так пусто, чтобы не слышать шипения утюга и щелканья радиаторов.
Мы молча ждем, пока официант поставит на наш стол две чашки кофе. Я уверена, что он растворимый, он подан в такой посуде, какую обычно держат в гараже, вместе с упаковкой пастеризованного молока. Но у официанта такой важный вид, как будто он сам вырастил этот кофе и подает его в серебряной посуде семнадцатого века. Меня должно раздражать, что он помешал нашей беседе, но я люблю, когда люди увлечены своей работой.
Даррен спрашивает:
– А на кого вы похожи, на мать или на отца?
– У меня есть две фотографии отца, и, к моему большому огорчению, я очень похожа на этого жестокого, подлого негодяя. Фотографии были сделаны в шестьдесят седьмом и семьдесят пятом годах. Первая – свадебная. Я спасла ту половинку, которую отрезала моя мать.
Даррен, кажется, возмущен. Конечно, он вырос в счастливой семье, как он может понять тех, кто режет свадебные фотографии пополам. Попытаюсь ему объяснить:
– Не думайте, что это было сделано сгоряча. Она сделала это спокойно. Она хотела сохранить свои фотографии, потому что она там очень красивая, и вырезала себя по контуру. Я помню, что она взяла из моего детского швейного набора ножницы с закругленными концами. И два дня просидела за кухонным столом. Она убрала его со свадебных фотографий, с моих детских фотографий, со всех праздничных снимков. Отовсюду. Это было тщательное систематическое уничтожение всех признаков его существования. Я украла фото семьдесят пятого года прежде, чем она до него добралась. – Даррен не перебивает меня, он внимательно слушает и даже поставил чашку на стол. А я, наоборот, взяла свою. – В тот год он от нас ушел. На этом фото он помогает мне задуть семь свечей на торте в мой день рождения.
Как он мог нас бросить, бросить меня – свое подобие?
– Вы по нему скучаете?
– Скучаю? Я его даже не вспоминаю.
Мы снова замолкаем. Я упорно жую мятные конфеты, чтобы показать, что не переживаю. Только мне трудно глотать.
– Я пыталась представить, как сложилась его жизнь после того, как он ушел. Стоя в дорожной пробке, я думала, что он тоже может быть где-то здесь. Или в другой такой же пробке. Слушая радио, я думала, что он может слушать тот же канал. Но я этого не знала и никогда не узнаю, потому что я знаю его очень плохо.
– Вы можете его разыскать, – мягко предлагает Даррен.
– Я не хочу его искать. И так понятно, что я для него ничего не значу. Он не заплатил ни пенса алиментов и ни пенса не потратил на открытку к дню рождения. Он дал мне только одно, и я ему за это благодарна. Он научил меня терять. Он спас меня от несчастной любви. – Я пытаюсь улыбнуться, – мое сердце сделалось железным. Даже близкие друзья спрашивают меня, есть ли оно у меня вообще. – Я всегда так думала.
– Кэс, у тебя есть сердце, и оно должно страдать, как у всех людей.
Возмутительно. Почему он на меня нападает?
– А мое не страдает, – говорю я с вызовом.
– Что заставляет вас думать, что вы не такая, как все? То, что вы едите очень много помидоров? Ведь кроме этого вы ничем не отличаетесь от остальных.
– Разве? – обиженно спрашиваю я.
– Может, немного сексуальнее и умнее. – Он просто сыплет комплиментами. Мое возмущение пропадает и сменяется блаженством. – Вы такая же, как все, Кэс. И так же легко можете влюбиться.
И снова я злюсь.
– Нет, не могу. Я нелегко иду на сближение. И вообще не люблю людей. Они глупы и безнадежны.
– Не все. Я же вам нравлюсь.
– Как вы самоуверенны. – Он абсолютно прав.
– Вы отрекаетесь от всего человечества? Вы не можете спрятаться, отгородиться от этого только потому, что не рискуете любить.
– Но это так.
– Но то, что ваш отец разочаровал вашу мать, не означает, что вы не можете встретить любовь.
– А если не он, то кто?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
Нужно взять себя в руки.
– Извините. Давайте не будем об этом. – Я сглатываю слезы и отталкиваю его руку. – У меня была тяжелая неделя, и еще вы отказались участвовать в шоу, это были трудные дни. – Он выглядит виноватым.
Это именно то, что мне нужно.
Мне нужно, чтобы он чувствовал себя виноватым.
Я оглядываю ресторан, пытаясь найти новую тему для беседы. Даррена не смущают страшные обои и пластиковые цветочные композиции, а я чувствую, что влипла. Вечер потерян зря. Я думала, что к появлению пудинга (точнее, бисквита со взбитыми сливками, и пудингом его можно назвать только условно) мы будем флиртовать и изъясняться одними намеками. А вместо этого окунулась в неприятные воспоминания, переживания, чувство предательства и, что уже совсем странно, испытала чувство доверия и надежду. В те эмоции, которых старательно избегала.
– Вам повезло, что у вас так много братьев и сестер, – замечаю я небрежно. Мы по-прежнему говорим о личном, но это касается скорее его, чем меня, что гораздо безопаснее. – Вы так много обнимаетесь и целуетесь, что у меня было впечатление, что я на американском ток-шоу.
Даррен улыбается:
– Разве не во всех семьях так? – Я молчу, и он перестает улыбаться и добавляет: – Так бывает в основном на Рождество.
– У нас дома было всегда тихо. Когда он ушел, он унес с собой вместе с постоянным доходом и чемоданами из крокодиловой кожи тепло нашего дома. Прекратились скандалы, чему я была рада. Моя мать больше не плакала и не кричала. Но и не смеялась больше. Неестественный покой.
Как случилось, что я снова заговорила о себе? Я смотрю в свой пустой бокал. Даррен понимает это как намек и наливает мне вина. Я не возражаю.
– Она готовила, стирала и гладила мою одежду, ходила в школу на родительские собрания, так сказать, обеспечивала результат. Она была безупречна. Но я часто думала, что в тот день вместе с отцом я потеряла и свою мать. Казалось, она решила, что любить слишком рискованно, и впала в несокрушимое спокойствие, посвятив себя мне одной. Оглядываясь назад, я вижу, как это было несправедливо. Я ее никогда не брошу. – Все, хватит. Я надоела самой себе, не говоря уж о Даррене. Думаю, это не самая веселая история, которую можно было рассказать. Но я никак не могу остановиться.
– Я ее не обвиняю. То есть я понимаю, почему так получилось. Но порой думаю, что было бы хорошо, если бы она прочла волшебную сказку и закрыла книгу, не узнав, что принц через год найдет себе другую женщину.
Даррен грустно улыбается, и я с трудом заставляю себя улыбнуться в ответ.
– Мы с ней вместе проводили Рождество за Рождеством и все наши дни рождения, каникулы в Девоне, вместе прошли все школьные экзамены, а потом университет. Мама гладила и пела, свои гимны: «Меня кому-то не хватает» и «Если ты уйдешь». Так мы и жили. Она хорошая мать, я знаю, она делала для меня все, что могла. Но иногда мне хочется, чтобы у меня были братья и сестры, чтобы в доме не было так пусто, чтобы не слышать шипения утюга и щелканья радиаторов.
Мы молча ждем, пока официант поставит на наш стол две чашки кофе. Я уверена, что он растворимый, он подан в такой посуде, какую обычно держат в гараже, вместе с упаковкой пастеризованного молока. Но у официанта такой важный вид, как будто он сам вырастил этот кофе и подает его в серебряной посуде семнадцатого века. Меня должно раздражать, что он помешал нашей беседе, но я люблю, когда люди увлечены своей работой.
Даррен спрашивает:
– А на кого вы похожи, на мать или на отца?
– У меня есть две фотографии отца, и, к моему большому огорчению, я очень похожа на этого жестокого, подлого негодяя. Фотографии были сделаны в шестьдесят седьмом и семьдесят пятом годах. Первая – свадебная. Я спасла ту половинку, которую отрезала моя мать.
Даррен, кажется, возмущен. Конечно, он вырос в счастливой семье, как он может понять тех, кто режет свадебные фотографии пополам. Попытаюсь ему объяснить:
– Не думайте, что это было сделано сгоряча. Она сделала это спокойно. Она хотела сохранить свои фотографии, потому что она там очень красивая, и вырезала себя по контуру. Я помню, что она взяла из моего детского швейного набора ножницы с закругленными концами. И два дня просидела за кухонным столом. Она убрала его со свадебных фотографий, с моих детских фотографий, со всех праздничных снимков. Отовсюду. Это было тщательное систематическое уничтожение всех признаков его существования. Я украла фото семьдесят пятого года прежде, чем она до него добралась. – Даррен не перебивает меня, он внимательно слушает и даже поставил чашку на стол. А я, наоборот, взяла свою. – В тот год он от нас ушел. На этом фото он помогает мне задуть семь свечей на торте в мой день рождения.
Как он мог нас бросить, бросить меня – свое подобие?
– Вы по нему скучаете?
– Скучаю? Я его даже не вспоминаю.
Мы снова замолкаем. Я упорно жую мятные конфеты, чтобы показать, что не переживаю. Только мне трудно глотать.
– Я пыталась представить, как сложилась его жизнь после того, как он ушел. Стоя в дорожной пробке, я думала, что он тоже может быть где-то здесь. Или в другой такой же пробке. Слушая радио, я думала, что он может слушать тот же канал. Но я этого не знала и никогда не узнаю, потому что я знаю его очень плохо.
– Вы можете его разыскать, – мягко предлагает Даррен.
– Я не хочу его искать. И так понятно, что я для него ничего не значу. Он не заплатил ни пенса алиментов и ни пенса не потратил на открытку к дню рождения. Он дал мне только одно, и я ему за это благодарна. Он научил меня терять. Он спас меня от несчастной любви. – Я пытаюсь улыбнуться, – мое сердце сделалось железным. Даже близкие друзья спрашивают меня, есть ли оно у меня вообще. – Я всегда так думала.
– Кэс, у тебя есть сердце, и оно должно страдать, как у всех людей.
Возмутительно. Почему он на меня нападает?
– А мое не страдает, – говорю я с вызовом.
– Что заставляет вас думать, что вы не такая, как все? То, что вы едите очень много помидоров? Ведь кроме этого вы ничем не отличаетесь от остальных.
– Разве? – обиженно спрашиваю я.
– Может, немного сексуальнее и умнее. – Он просто сыплет комплиментами. Мое возмущение пропадает и сменяется блаженством. – Вы такая же, как все, Кэс. И так же легко можете влюбиться.
И снова я злюсь.
– Нет, не могу. Я нелегко иду на сближение. И вообще не люблю людей. Они глупы и безнадежны.
– Не все. Я же вам нравлюсь.
– Как вы самоуверенны. – Он абсолютно прав.
– Вы отрекаетесь от всего человечества? Вы не можете спрятаться, отгородиться от этого только потому, что не рискуете любить.
– Но это так.
– Но то, что ваш отец разочаровал вашу мать, не означает, что вы не можете встретить любовь.
– А если не он, то кто?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88