Сколько слез пролито. Все эти годы у нее хватало поводов для слез, все годы, что предшествовали этому дню. День, когда он поджег сарай Иоахима. День, когда сбежал, забрался в багажный вагон, спрятался за сундуками мистера Ла-Февера, и цирк проделал весь путь до Спрингфилда, прежде чем его обнаружили, и родители чуть не лишились рассудка. Да, ей часто приходилось плакать из-за Холланда.
Такие похожие, такие разные. Она помнила, как по-разному откликнулись они на ее предложение поиграть в новую игру, в «превращения», которую она открыла для себя в детстве и которой научила их. Такие разные. Нильс — дитя воздуха, счастливый дух, в хорошем расположении, теплый, чувствительный, вся его натура написана на лице, нежный, радостный, любящий.
Холланд? Нечто совсем иное. Она всегда любила их одинаково, но Холланд был земной ребенок — спокойный, сдержанный, занятый собой, замкнувшийся на своих неразделенных секретах. Жаждущий любви, но не готовый давать ее.
Трудные были роды: тело Холланда боролось, разрывая материнское лоно, и родился он мертвым. Его вернули к этой неласковой жизни шлепком доктора. А через двадцать минут, когда полночь уже миновала, с волшебной легкостью явился Нильс. «Самые легкие роды, какие я когда-либо видел», — сказал доктор Брайнард, удаляя рубашку. Представляете, в рубашке родился!
— Близнецы? И родились в разные дни? Как необычно...
Конечно, для близнецов очень необычно. И притом под разными знаками Зодиака; если бы не это, сказал кто-то, они были бы больше похожи, но получились — разные. Холланд — Рыбы — скользкий, как рыбы, сегодня одно, завтра другое. Нильс — Овен — барашек, весело бодающий преграды. Растущие рядом, но каждый сам по себе. Чужие. Раз за разом Холланд отступает, Нильс преследует, Холланд опять уходит, сдержанный, молчаливый, как улитка в своем домике.
Так не было всегда. Как и положено близнецам, сперва они были неразлучны. Еще бы, они делили одну колыбель, валетом, — старую плетеную колыбель, она до сих пор висит в кладовой, — пока не выросли из нее, и потом спали в одной кровати. Можно было подумать, что это сиамские близнецы, так близки они были; одно существо в двух лицах. Что же случилось? Чья вина? Нет ответа. Один и тот же вопрос, снова и снова.
Да, из-за Холланда ей приходилось плакать.
— Почему Нильс позволяет брату тянуть одеяло на себя?
Да, это он может. Такова уж его натура. Воплощение вины, вот что такое Нильс. Практически все, что давали ему, оказывалось во владении у Холланда. Дают каждому по оловянному солдатику, Холланд получает пару; каждому по машинке — у Холланда автопарк. И уж вообще чудеса, когда дело доходит до денег. Нильс, рожденный в рубашке, ему поистине везло на деньги, нашел доллар между страниц дедушкиной Библии, банкнот времен Гражданской войны. Кто ищет, тот всегда найдет, сказал Вининг; но стоило отвернуться, и деньги перешли к Холланду, а он спрятал их в тайник, в свиток картин на доске Чаутаука. Там Александра и нашла их.
А натура Холланда? Был, например, день, когда его выгнали из школы.
— Я сожалею, — говорила мисс Уикс, директриса, несгибаемо сидя в приемной, — мы все сожалеем, в самом деле, Нильс очень милый ребенок, однако Холланд... — Она покраснела.
— Но что он натворил?
— Холланд оказывает дурное влияние.
— Каким образом? Что вы, собственно, понимаете под словами «дурное влияние»?
Ее короткий, сквозь зубы, рассказ не просто обеспокоил родителей, они были в шоке.
— Не может быть! — ответили они директрисе. Но факты подтвердились.
— Может быть, психолог... — предложила мисс Уикс.
И явился доктор Даниэльс: «Высокодуховный ребенок. Неистовый, но не дефективный, ничего, кроме избытка духовности. С подростками это сплошь и рядом. Займите его. Побольше упражнений...»
Но ничего не помогало: бурный, раздражительный, легко отдающийся во власть слепой ярости и плачущий от гнева — вот каков был Холланд. Опрометчивый, угрюмый, гордый от рождения. «Холланд, — приходилось повторять при виде его хмурого, перекошенного лица, — на сахар поймаешь больше мух, чем на уксус. Холланд, улыбнись — ты же не хочешь, чтобы у тебя на всю жизнь осталось такое кислое выражение». И порой возникала улыбка — сперва неохотная, потом ослепительная; в конце концов чрезмерно выразительная. Милый Холланд, как же мне теперь не плакать... Она покачала головой и провела ладонью по лицу, стирая, как паутину, болезненные воспоминания, затем, открыв глаза, она долго стояла с зонтиком наперевес, тело ее странно напряглось, будто в ожидании какого-то знака, ветерок подергивал тонкую ткань зонтика, заставляя его колыхаться.
* * *
А в амбаре, пробравшись через открытую дверь в прохладную тень сеновала, отложив очки в сторону, Рассел Перри поморгал, ничего не видя после яркого солнечного света снаружи, и сделал четыре длинных шага к краю пропасти. Раскинув широко руки, он прыгнул. «Я Король на Горе!» Вниз, и вниз, и вниз. Почти парение, но вместе с тем и падение, запах свежескошенного сена в ноздрях, и занимается дух, и падение в холодную тьму небытия все стремительнее, так что мысли не поспевают за телом, туда, где сперва только неясный блеск, потом все четче проявляются поджидающие его, безжалостно нацеленные на него, готовые поймать его блестящие серебряные зубья, острые, острые, и холодный огонь... «Ий-яааа!»
Когда сталь пронзила его грудь, разодрав плоть и кости, крик его услышала мышка, удравшая в испуге, и горячая кровь, красная, пенящаяся, будто подернутый рябью ужасный ручей, хлынула в желтоватое сено, и миг спустя Винни и мистер Анжелини прибежали от насоса, а на пристани, под трепещущим зонтиком, стояла Ада, тело напряглось, голова чуть склонилась, она слышала крик, принесенный ветром вместе с ленивым завыванием гармоники, и пальцы ее дрожащей руки сжимали неистово, до боли, острые рожки золотого полумесяца, приколотого на груди.
5
Рассел Перри в гостиной, в гробу, открыт для обозрения. Перри всегда хоронят из этой гостиной. В гостиной их крестили, обручали, венчали; мертвые лежали они в гостиной. Всегда одинаково: шторы опущены, гроб на козлах, задрапированных черной тканью, обвязанной шнурами с кисточками; вздыхающие, шепчущие, бесплотные тени, погруженные в молчаливую скорбь, сожаление или — и так бывает — в тайную радость, прикладывающие теплые губы к холодной мертвой плоти в последнем прощании. Таков путь Перри.
Стебли гладиолусов, пара шеффилдских канделябров по обе стороны гроба, их тонкие коптящие свечи придают комнате какой-то неестественный вид при пробивающемся утреннем свете. Мистер Тассиль монотонно читает псалмы, слева от гроба сидят в складных креслах, специально принесенных из подвала, члены семьи, справа посторонние: доктор Брайнард и его жена, Саймон и Лауренсия Пеннифезеры, друзья, живущие в другом конце Вэлли-Хилл Роуд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Такие похожие, такие разные. Она помнила, как по-разному откликнулись они на ее предложение поиграть в новую игру, в «превращения», которую она открыла для себя в детстве и которой научила их. Такие разные. Нильс — дитя воздуха, счастливый дух, в хорошем расположении, теплый, чувствительный, вся его натура написана на лице, нежный, радостный, любящий.
Холланд? Нечто совсем иное. Она всегда любила их одинаково, но Холланд был земной ребенок — спокойный, сдержанный, занятый собой, замкнувшийся на своих неразделенных секретах. Жаждущий любви, но не готовый давать ее.
Трудные были роды: тело Холланда боролось, разрывая материнское лоно, и родился он мертвым. Его вернули к этой неласковой жизни шлепком доктора. А через двадцать минут, когда полночь уже миновала, с волшебной легкостью явился Нильс. «Самые легкие роды, какие я когда-либо видел», — сказал доктор Брайнард, удаляя рубашку. Представляете, в рубашке родился!
— Близнецы? И родились в разные дни? Как необычно...
Конечно, для близнецов очень необычно. И притом под разными знаками Зодиака; если бы не это, сказал кто-то, они были бы больше похожи, но получились — разные. Холланд — Рыбы — скользкий, как рыбы, сегодня одно, завтра другое. Нильс — Овен — барашек, весело бодающий преграды. Растущие рядом, но каждый сам по себе. Чужие. Раз за разом Холланд отступает, Нильс преследует, Холланд опять уходит, сдержанный, молчаливый, как улитка в своем домике.
Так не было всегда. Как и положено близнецам, сперва они были неразлучны. Еще бы, они делили одну колыбель, валетом, — старую плетеную колыбель, она до сих пор висит в кладовой, — пока не выросли из нее, и потом спали в одной кровати. Можно было подумать, что это сиамские близнецы, так близки они были; одно существо в двух лицах. Что же случилось? Чья вина? Нет ответа. Один и тот же вопрос, снова и снова.
Да, из-за Холланда ей приходилось плакать.
— Почему Нильс позволяет брату тянуть одеяло на себя?
Да, это он может. Такова уж его натура. Воплощение вины, вот что такое Нильс. Практически все, что давали ему, оказывалось во владении у Холланда. Дают каждому по оловянному солдатику, Холланд получает пару; каждому по машинке — у Холланда автопарк. И уж вообще чудеса, когда дело доходит до денег. Нильс, рожденный в рубашке, ему поистине везло на деньги, нашел доллар между страниц дедушкиной Библии, банкнот времен Гражданской войны. Кто ищет, тот всегда найдет, сказал Вининг; но стоило отвернуться, и деньги перешли к Холланду, а он спрятал их в тайник, в свиток картин на доске Чаутаука. Там Александра и нашла их.
А натура Холланда? Был, например, день, когда его выгнали из школы.
— Я сожалею, — говорила мисс Уикс, директриса, несгибаемо сидя в приемной, — мы все сожалеем, в самом деле, Нильс очень милый ребенок, однако Холланд... — Она покраснела.
— Но что он натворил?
— Холланд оказывает дурное влияние.
— Каким образом? Что вы, собственно, понимаете под словами «дурное влияние»?
Ее короткий, сквозь зубы, рассказ не просто обеспокоил родителей, они были в шоке.
— Не может быть! — ответили они директрисе. Но факты подтвердились.
— Может быть, психолог... — предложила мисс Уикс.
И явился доктор Даниэльс: «Высокодуховный ребенок. Неистовый, но не дефективный, ничего, кроме избытка духовности. С подростками это сплошь и рядом. Займите его. Побольше упражнений...»
Но ничего не помогало: бурный, раздражительный, легко отдающийся во власть слепой ярости и плачущий от гнева — вот каков был Холланд. Опрометчивый, угрюмый, гордый от рождения. «Холланд, — приходилось повторять при виде его хмурого, перекошенного лица, — на сахар поймаешь больше мух, чем на уксус. Холланд, улыбнись — ты же не хочешь, чтобы у тебя на всю жизнь осталось такое кислое выражение». И порой возникала улыбка — сперва неохотная, потом ослепительная; в конце концов чрезмерно выразительная. Милый Холланд, как же мне теперь не плакать... Она покачала головой и провела ладонью по лицу, стирая, как паутину, болезненные воспоминания, затем, открыв глаза, она долго стояла с зонтиком наперевес, тело ее странно напряглось, будто в ожидании какого-то знака, ветерок подергивал тонкую ткань зонтика, заставляя его колыхаться.
* * *
А в амбаре, пробравшись через открытую дверь в прохладную тень сеновала, отложив очки в сторону, Рассел Перри поморгал, ничего не видя после яркого солнечного света снаружи, и сделал четыре длинных шага к краю пропасти. Раскинув широко руки, он прыгнул. «Я Король на Горе!» Вниз, и вниз, и вниз. Почти парение, но вместе с тем и падение, запах свежескошенного сена в ноздрях, и занимается дух, и падение в холодную тьму небытия все стремительнее, так что мысли не поспевают за телом, туда, где сперва только неясный блеск, потом все четче проявляются поджидающие его, безжалостно нацеленные на него, готовые поймать его блестящие серебряные зубья, острые, острые, и холодный огонь... «Ий-яааа!»
Когда сталь пронзила его грудь, разодрав плоть и кости, крик его услышала мышка, удравшая в испуге, и горячая кровь, красная, пенящаяся, будто подернутый рябью ужасный ручей, хлынула в желтоватое сено, и миг спустя Винни и мистер Анжелини прибежали от насоса, а на пристани, под трепещущим зонтиком, стояла Ада, тело напряглось, голова чуть склонилась, она слышала крик, принесенный ветром вместе с ленивым завыванием гармоники, и пальцы ее дрожащей руки сжимали неистово, до боли, острые рожки золотого полумесяца, приколотого на груди.
5
Рассел Перри в гостиной, в гробу, открыт для обозрения. Перри всегда хоронят из этой гостиной. В гостиной их крестили, обручали, венчали; мертвые лежали они в гостиной. Всегда одинаково: шторы опущены, гроб на козлах, задрапированных черной тканью, обвязанной шнурами с кисточками; вздыхающие, шепчущие, бесплотные тени, погруженные в молчаливую скорбь, сожаление или — и так бывает — в тайную радость, прикладывающие теплые губы к холодной мертвой плоти в последнем прощании. Таков путь Перри.
Стебли гладиолусов, пара шеффилдских канделябров по обе стороны гроба, их тонкие коптящие свечи придают комнате какой-то неестественный вид при пробивающемся утреннем свете. Мистер Тассиль монотонно читает псалмы, слева от гроба сидят в складных креслах, специально принесенных из подвала, члены семьи, справа посторонние: доктор Брайнард и его жена, Саймон и Лауренсия Пеннифезеры, друзья, живущие в другом конце Вэлли-Хилл Роуд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56