Родители Ады умерли, она оплатила проезд своих сестер, Жозефины и Фани, чтобы они тоже смогли приехать в Америку.
Но и здесь всюду были подсолнухи, ее любимые podsolnechniki, так что Ада могла вспоминать поля Санкт-Петербурга и Аду-Катерину, какой она была когда-то, сажая подсолнухи во дворе, возле изгороди, у гаража. И когда она переехала в Пиквот Лэндинг, она бросила семена в землю за каретником, где они выросли высоченные и улыбались ей солнцами-лицами ранним летним утром...
Скрип-скрип, говорила качалка. Музыка кончилась, Ада открыла глаза и улыбнулась насмешливо Нильсу.
— Чайковский с саксофонами, — пробормотала она, — сапоги всмятку. Ах, я не должна привередничать — я ведь никогда толком не слышала Чайковского, пока не приехала в Америку.
— Почему?
— В России нам негде было слушать музыку, только Мадам иногда играла на рояле французские песенки, ничего похожего на Чайковского. В России, когда я была девочкой, не было музыки для бедных, кроме той, что они сочиняли сами. Ах, как я люблю музыку!
— Значит, русские теперь счастливее, чем раньше?
— Почему это?
— Потому что теперь у них есть музыка для бедных.
— Музыка для бедных — да. Но я не уверена, что они стали хоть немного счастливее. — И печаль в голосе сказала ему, как ей жаль прежней России.
— Ты потеряла подсолнухи, — сказал он, протянув руки, чтобы коснуться ее через разделявшее их пространство. — Но у нас ведь тоже есть подсолнухи, не так много, но все-таки, — сказал он, будто извиняясь. — И бабочки. Ты ведь любишь бабочек.
— Здесь все подсолнухи такие пыльные, — сказала она, затем помолчала какое-то время. — Я подберу цветы для церковной службы. Немного шпорника, пожалуй, и кореопсиса, может быть, чуть-чуть детского дыхания, если они еще не отцвели.
Шпорник. Кореопсис.
Он вспомнил мистические утра с белым диском солнца, прячущимся в тумане, когда они будили ее пораньше и вели в росистые луга, где она срывала лютики, и маргаритки, и дикие розы, потом выбирала анютины глазки с ликами львов, фиалки, петушки и разыгрывала цветочные шествия, и лошадки — львиный зев — везли карету свиты королевы Анны...
— Или, может, несколько ирисов, — думала она вслух, — чтобы украсить другую сторону кафедры.
— Нет — один большой букет, и поставь его на столик под Ней.
«Под Ней». Ада улыбнулась. «Она» — это фигура в одном из цветного стекла окон, Ангел Благовещенья, прибывший со счастливыми известиями, красивая работа, изображавшая женщину, летящую к земле на огромных светящихся крыльях, в одной руке зажата лилия. Нильс дал ей собственное имя: Ангел Светлого Дня — очаровательное вымышленное существо, которое он считал своим ангелом-хранителем.
Ада подняла голову:
— Что ты такое говоришь? Кружева королевы Анны?
Он ничего не говорил, но подтвердил:
— Конечно. Их тысячи в лугах. Я нарву их тебе завтра.
Она читала его мысли точно так же, как Холланд.
Связь между ними была несомненной. Будто невидимая нить была протянута от его головы к ее, и они могли телефонировать друг другу, и один воспринимал мысли другого. Он всегда знал до того, как она заговорит, что она у него попросит: книжку из библиотеки, ее шитье, стаканчик мороженого, обрезки мяса для кошки... только обрезков больше не требовалось, кошка умерла.
— А что еще ты видел на ярмарке? — Он подумал немного и описал ей ребенка в бутылке.
— Ах, такие вещи нельзя показывать детям. Это может вызвать у тебя кошмары.
— Нет, не может, — возразил он. — Но Холланда это взбесило, он стукнул кулаком по бутыли и убежал. Но он и без этого был взбешен.
— Да-а? Что же его взбесило?
— Старая леди Роу.
Она посмотрела на него.
— Я имею в виду миссис Роу. — Он подался вперед, глядя на мигающие огоньки светлячков: — Та-ти ти-ти ти-та-ти-ти ти ти-ти-ти...
— Что это?
— Азбука Морзе. От светлячков. Лучше, чем наш детекторный приемник. — Глаза его лучились надеждой. — Можно я сделаю это сейчас?
— Что?
— Игру.
Пора спать, детка, сказала она ему, ага, ответил он, а Холланд еще гуляет. Pajalsta, pajalsta, хоть разочек! Его «пожалуйста» было таким искренним, улыбка обезоруживающей, она не могла разбить его сердце. Глубоко вздохнув, она кивнула на мигающих светлячков. Ну ладно, посмотри туда. Скажи мне, на что это похоже. Что они чувствуют? Поворачивая золотое колечко на пальце, она ждала, пока он сосредоточится.
Светлячки. Светящиеся жучки. На что они похожи? Крохотные вспышки, яркие семена, рассеянные в темноте. Так они выглядят. Но какими они себя ощущают? Холодные зеленые звезды, удаленные на несколько световых лет, их свет производится слоями специализированных клеток. Крохотные неоновые точки. Нет — неон холоден. Тепло, еще теплее. Огненные мушки, горячие искры, раздуваемые ночным ветром. Да, только так, теперь он стал ближе к ним. Огонь! В верхушках вязов паутина веточек ловила лунные лучи, отбрасывая узоры, присыпанные золотой пыльцой, рассеянной в ночной дымке. Там! И там! Светящиеся точки вспыхивали, поджигая ночь, танцуя, поднимались вверх и пеплом падали вниз, будто черный снег, выжженный в золотом огне, ввинчивались, мертвые, в ночное небо... мертвые... и ужасные...
Он дрожал, гусиная кожа выступила на покрытых рыжеватым пушком руках. Он растирал кожу, смеясь.
— Гадство, это какой-то ворон прилетел на мою могилу! — Он поднялся со ступеньки. — Ну, уже пора слушать «Для полуночников». Хочешь послушать? Нет? Ладно. Я отнесу шитье в твою комнату?
Она молча кивнула, и он осторожно собрал работу с ее колен и сложил в корзинку. Потом поцеловал ее, и затянутая сеткой дверь хлопнула за ним, когда он, нагруженный корзинкой и куклой-лампой, вошел внутрь, а она осталась сидеть в кресле, легко раскачиваясь и чувствуя, как в теплой ночи вокруг нее сгущается холод и в то же время ужас охватывает ее мозг — так осторожно, так вкрадчиво и незаметно, что она застигнута им врасплох.
* * *
Нильс поднялся в комнату Торри и Райдера и подарил сестре куклу-лампу, затем вернулся в коридор, где оставил Адину корзинку с шитьем под охраной стойки перил. Он прошел вдоль галереи и открыл дверь. У комнаты был строгий, чистый вид. Кроме комода, кресла с высокой спинкой возле лампы, железной кровати, выкрашенной белой краской, как та, на которой она спала в России, да половичков на полу, связанных ею самою, — кроме этого в комнате ничего не было. На одной стене висела простая маленькая иконка в золотом окладе. Немного узнаешь об Аде, увидев ее комнату. На комоде лежала большая книга с картинками, старые гравюры из Библии и другой мировой литературы, — книга, страницы которой они с Холландом постигли всем сердцем. «Иллюстрации Доре». Он открыл книгу и посмотрел на надпись с внутренней стороны переплета. Ада-Катерина Ведрина. Балтимора. Мэриленд, 1894.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Но и здесь всюду были подсолнухи, ее любимые podsolnechniki, так что Ада могла вспоминать поля Санкт-Петербурга и Аду-Катерину, какой она была когда-то, сажая подсолнухи во дворе, возле изгороди, у гаража. И когда она переехала в Пиквот Лэндинг, она бросила семена в землю за каретником, где они выросли высоченные и улыбались ей солнцами-лицами ранним летним утром...
Скрип-скрип, говорила качалка. Музыка кончилась, Ада открыла глаза и улыбнулась насмешливо Нильсу.
— Чайковский с саксофонами, — пробормотала она, — сапоги всмятку. Ах, я не должна привередничать — я ведь никогда толком не слышала Чайковского, пока не приехала в Америку.
— Почему?
— В России нам негде было слушать музыку, только Мадам иногда играла на рояле французские песенки, ничего похожего на Чайковского. В России, когда я была девочкой, не было музыки для бедных, кроме той, что они сочиняли сами. Ах, как я люблю музыку!
— Значит, русские теперь счастливее, чем раньше?
— Почему это?
— Потому что теперь у них есть музыка для бедных.
— Музыка для бедных — да. Но я не уверена, что они стали хоть немного счастливее. — И печаль в голосе сказала ему, как ей жаль прежней России.
— Ты потеряла подсолнухи, — сказал он, протянув руки, чтобы коснуться ее через разделявшее их пространство. — Но у нас ведь тоже есть подсолнухи, не так много, но все-таки, — сказал он, будто извиняясь. — И бабочки. Ты ведь любишь бабочек.
— Здесь все подсолнухи такие пыльные, — сказала она, затем помолчала какое-то время. — Я подберу цветы для церковной службы. Немного шпорника, пожалуй, и кореопсиса, может быть, чуть-чуть детского дыхания, если они еще не отцвели.
Шпорник. Кореопсис.
Он вспомнил мистические утра с белым диском солнца, прячущимся в тумане, когда они будили ее пораньше и вели в росистые луга, где она срывала лютики, и маргаритки, и дикие розы, потом выбирала анютины глазки с ликами львов, фиалки, петушки и разыгрывала цветочные шествия, и лошадки — львиный зев — везли карету свиты королевы Анны...
— Или, может, несколько ирисов, — думала она вслух, — чтобы украсить другую сторону кафедры.
— Нет — один большой букет, и поставь его на столик под Ней.
«Под Ней». Ада улыбнулась. «Она» — это фигура в одном из цветного стекла окон, Ангел Благовещенья, прибывший со счастливыми известиями, красивая работа, изображавшая женщину, летящую к земле на огромных светящихся крыльях, в одной руке зажата лилия. Нильс дал ей собственное имя: Ангел Светлого Дня — очаровательное вымышленное существо, которое он считал своим ангелом-хранителем.
Ада подняла голову:
— Что ты такое говоришь? Кружева королевы Анны?
Он ничего не говорил, но подтвердил:
— Конечно. Их тысячи в лугах. Я нарву их тебе завтра.
Она читала его мысли точно так же, как Холланд.
Связь между ними была несомненной. Будто невидимая нить была протянута от его головы к ее, и они могли телефонировать друг другу, и один воспринимал мысли другого. Он всегда знал до того, как она заговорит, что она у него попросит: книжку из библиотеки, ее шитье, стаканчик мороженого, обрезки мяса для кошки... только обрезков больше не требовалось, кошка умерла.
— А что еще ты видел на ярмарке? — Он подумал немного и описал ей ребенка в бутылке.
— Ах, такие вещи нельзя показывать детям. Это может вызвать у тебя кошмары.
— Нет, не может, — возразил он. — Но Холланда это взбесило, он стукнул кулаком по бутыли и убежал. Но он и без этого был взбешен.
— Да-а? Что же его взбесило?
— Старая леди Роу.
Она посмотрела на него.
— Я имею в виду миссис Роу. — Он подался вперед, глядя на мигающие огоньки светлячков: — Та-ти ти-ти ти-та-ти-ти ти ти-ти-ти...
— Что это?
— Азбука Морзе. От светлячков. Лучше, чем наш детекторный приемник. — Глаза его лучились надеждой. — Можно я сделаю это сейчас?
— Что?
— Игру.
Пора спать, детка, сказала она ему, ага, ответил он, а Холланд еще гуляет. Pajalsta, pajalsta, хоть разочек! Его «пожалуйста» было таким искренним, улыбка обезоруживающей, она не могла разбить его сердце. Глубоко вздохнув, она кивнула на мигающих светлячков. Ну ладно, посмотри туда. Скажи мне, на что это похоже. Что они чувствуют? Поворачивая золотое колечко на пальце, она ждала, пока он сосредоточится.
Светлячки. Светящиеся жучки. На что они похожи? Крохотные вспышки, яркие семена, рассеянные в темноте. Так они выглядят. Но какими они себя ощущают? Холодные зеленые звезды, удаленные на несколько световых лет, их свет производится слоями специализированных клеток. Крохотные неоновые точки. Нет — неон холоден. Тепло, еще теплее. Огненные мушки, горячие искры, раздуваемые ночным ветром. Да, только так, теперь он стал ближе к ним. Огонь! В верхушках вязов паутина веточек ловила лунные лучи, отбрасывая узоры, присыпанные золотой пыльцой, рассеянной в ночной дымке. Там! И там! Светящиеся точки вспыхивали, поджигая ночь, танцуя, поднимались вверх и пеплом падали вниз, будто черный снег, выжженный в золотом огне, ввинчивались, мертвые, в ночное небо... мертвые... и ужасные...
Он дрожал, гусиная кожа выступила на покрытых рыжеватым пушком руках. Он растирал кожу, смеясь.
— Гадство, это какой-то ворон прилетел на мою могилу! — Он поднялся со ступеньки. — Ну, уже пора слушать «Для полуночников». Хочешь послушать? Нет? Ладно. Я отнесу шитье в твою комнату?
Она молча кивнула, и он осторожно собрал работу с ее колен и сложил в корзинку. Потом поцеловал ее, и затянутая сеткой дверь хлопнула за ним, когда он, нагруженный корзинкой и куклой-лампой, вошел внутрь, а она осталась сидеть в кресле, легко раскачиваясь и чувствуя, как в теплой ночи вокруг нее сгущается холод и в то же время ужас охватывает ее мозг — так осторожно, так вкрадчиво и незаметно, что она застигнута им врасплох.
* * *
Нильс поднялся в комнату Торри и Райдера и подарил сестре куклу-лампу, затем вернулся в коридор, где оставил Адину корзинку с шитьем под охраной стойки перил. Он прошел вдоль галереи и открыл дверь. У комнаты был строгий, чистый вид. Кроме комода, кресла с высокой спинкой возле лампы, железной кровати, выкрашенной белой краской, как та, на которой она спала в России, да половичков на полу, связанных ею самою, — кроме этого в комнате ничего не было. На одной стене висела простая маленькая иконка в золотом окладе. Немного узнаешь об Аде, увидев ее комнату. На комоде лежала большая книга с картинками, старые гравюры из Библии и другой мировой литературы, — книга, страницы которой они с Холландом постигли всем сердцем. «Иллюстрации Доре». Он открыл книгу и посмотрел на надпись с внутренней стороны переплета. Ада-Катерина Ведрина. Балтимора. Мэриленд, 1894.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56