Теперь ей стало окончательно ясно, что каждый действительно встречает свой конец в одиночку. И Дженнифер поднялась с грязной циновки; в волосах у нее был колтун, порванная одежда провоняла смрадом Авайи, лицо и тело покрывали синяки и порезы, но она совладала со своим голосом и сказала Ракоту твердо:
— Ты ничего от меня не получишь; можешь только взять силой.
И ее чистая красота сверкнула в этом страшном месте, точно не знающий преград луч света, ибо исполнена была светлого мужества и яростной решимости.
Но здесь была твердыня Тьмы, самое средоточие власти Ракота, и он сказал:
— Что ж, я возьму все! — И прямо у нее на глазах он превратился в ее отца.
И она упала в бездонную пропасть ужаса.
«Не думай ни о чем, отключи свой разум, — вспомнила она прочитанный где-то совет. — Когда тебя пытают или насилуют, постарайся мысленно перенестись в другое место, далеко, как можно дальше от своей боли. Отошли свой разум так далеко, как только сможешь. Вспомни о былой любви, ибо это единственная искорка, способная спасти тебя».
Но она не могла последовать этому совету: куда бы ни устремлялись ее мысли, всюду был он, Ракот. И она не находила спасения ни в былой любви, ни даже в детстве, потому что… рядом с ней — в постели ее матери! — был сейчас ее отец, обнаженный, что-то страстно шепчущий ей, и нигде в ее душе не осталось ни одного чистого уголка, ни одной чистой мысли! «Ты же хотела стать принцессой, всегда быть первой, — нежно шептал ей Джеймс Лоуэлл. — Ну вот, теперь ты настоящая принцесса! И я сделаю с тобой вот это, и это, и это, все равно у тебя нет выбора, ты ведь всегда сама этого хотела».
Все. Ракот отнял у нее все. И всюду, во всем, о чем бы она ни подумала, он являлся ей, и всюду у него была только одна отвратительная жадная рука, а вместо второй — лишь гниющий обрубок, с которого на ее тело капала черная кровь, прожигая его насквозь…
А потом он принялся быстро менять обличья, заглядывая в каждый закоулок ее души, куда бы она ни пыталась от него спрятаться. Нет, спрятаться от него было нельзя! Негде! И теперь ее насиловал преподобный отец Лофлин; насиловал всеми возможными способами, терзая ее тело, причиняя ей невыносимую боль — это он-то, чья доброта и нежность всегда служили ей спасительным островом в бурной и суровой жизни! А после преподобного отца — о, она должна была это предвидеть, но, Пресвятая Дева, что она сделала такого, какой совершила грех, чтобы этот злобный негодяй имел над нею такую власть?! — рядом с ней оказался Кевин, и Кевин набросился на нее, как изголодавшийся дикий зверь, свирепый, безжалостный, и он тоже обжигал ее черной кровью, капавшей из отвратительной культи. И некуда было бежать, негде было спастись от этого кошмара, ибо Ракот настигал ее повсюду! Она была сейчас так далека ото всех, так одинока, а он был огромен и всесилен, он застилал собой всю Вселенную, он возникал перед нею везде, и единственное, чего он не мог, это отрастить себе новую руку. Да и чем бы ей-то могло это помочь, господи?
Этот кошмар продолжался так долго, что время словно заблудилось меж приступами боли, чужими и знакомыми голосами и все новыми и новыми насильственными проникновениями Ракота в самые сокровенные уголки ее души — он проникал туда совершенно беспрепятственно, точно штык садовой лопаты в мягкую грядку. Один раз он превратился в какого-то неизвестного ей мужчину, очень высокого, темноволосого, с квадратной нижней челюстью, с искаженным ненавистью лицом и яростно расширившимися карими глазами — она так и не поняла, кто это, и знала, что не поймет. И тогда, внушая ей невероятный ужас, он стал самим собой. Он был огромен, он придавил ее своей тушей к постели и отбросил капюшон, и там — ужас, ужас! — ничего не было, только глаза в непроницаемой черноте, только их видела она все время, пока он терзал ее, рвал ее тело в клочья, упиваясь этим первым сладостным плодом своей давно лелеемой мести.
Все закончилось значительно раньше, чем она это осознала. Но глаз она не раскрыла, хотя дышала и была жива. «Нет!» — сказала она себе; огонек ее души едва теплился в крошечном кристаллике света, еще сохраненном ею в самом потаенном местечке, и этот единственный источник света все еще принадлежал ей, но был уже так слаб… «НЕТ!» — снова сказала она и, открыв глаза, посмотрела на него в упор и во второй раз с ним заговорила:
— Ты можешь попытаться отнять их у меня силой, — сказала Дженнифер, задыхаясь от боли, — но сама я никого из них тебе не отдам! Ни за что! И все равно у каждого из них две руки!
И он засмеялся, ибо ее сопротивление было ему в радость, оно лишь усиливало невообразимое наслаждение, которое он испытывал.
— В таком случае, — сказал он ей, — тебе придется отдать всю себя до капли. А твою сломленную волю я в итоге получу просто в подарок.
Она не поняла, но через несколько мгновений почувствовала присутствие в комнате кого-то еще и в ужасе решила, что это просто галлюцинация, ибо перед ней был Мэтт Сорин.
— Когда я уйду отсюда, — сказал Ракот, — ты будешь принадлежать Блоду, ибо это он принес мне ту вещь, которая была мне столь необходима.
Гном — это все-таки оказался не Мэтт — усмехнулся и посмотрел на нее голодными глазами. Она понимала, что лежит перед ним голая и совершенно беззащитная.
— И ты будешь отдавать ему все, о чем бы он ни попросил, — сказал Ракот. — Ему ничего не придется брать силой — ты сама будешь отдавать, отдавать, отдавать, пока не умрешь. — Он повернулся к гному и спросил: — Нравится она тебе?
Блод лишь молча кивнул, как завороженный глядя на Дженнифер своими ужасными глазами.
Ракот снова рассмеялся; по замку разнеслось гулкое эхо
— Она выполнит все твои желания. Но к полудню тебе все же придется ее убить. Любым способом, каким захочешь. Но она непременно должна умереть. Тому есть причина. — Ракот шагнул к ней и коснулся своей здоровой рукой ее переносицы.
О господи! Оказалось, что и это далеко еще не конец! Ибо вдруг погас тот кристаллик, тот заветный огонек, та последняя искорка ее души, последнее ее убежище, где она по-прежнему была самой собой, Дженнифер Лоуэлл.
Ракот вышел из комнаты, оставив ее наедине с этим гномом. Точнее, не ее, а то, что от нее осталось.
Блод облизнулся и велел:
— Вставай! — И она послушно встала. Она больше не могла сопротивляться, ведь у нее больше не было в душе ни искорки света.
— Умоляй меня! — И она — господи, ну какой грех она совершила? — стала беспомощно умолять его, а он грязно оскорблял ее, а потом стал мучить по-настоящему, и ее страдания действовали на него особенно возбуждающе. Однако она все же успела кое-что найти. Нет, не тот светящийся кристаллик, ибо света в ее душе больше не было, его затопила тьма, но в самой глубине ее души вдруг обнаружилась то последнее, что у нее еще оставалось:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
— Ты ничего от меня не получишь; можешь только взять силой.
И ее чистая красота сверкнула в этом страшном месте, точно не знающий преград луч света, ибо исполнена была светлого мужества и яростной решимости.
Но здесь была твердыня Тьмы, самое средоточие власти Ракота, и он сказал:
— Что ж, я возьму все! — И прямо у нее на глазах он превратился в ее отца.
И она упала в бездонную пропасть ужаса.
«Не думай ни о чем, отключи свой разум, — вспомнила она прочитанный где-то совет. — Когда тебя пытают или насилуют, постарайся мысленно перенестись в другое место, далеко, как можно дальше от своей боли. Отошли свой разум так далеко, как только сможешь. Вспомни о былой любви, ибо это единственная искорка, способная спасти тебя».
Но она не могла последовать этому совету: куда бы ни устремлялись ее мысли, всюду был он, Ракот. И она не находила спасения ни в былой любви, ни даже в детстве, потому что… рядом с ней — в постели ее матери! — был сейчас ее отец, обнаженный, что-то страстно шепчущий ей, и нигде в ее душе не осталось ни одного чистого уголка, ни одной чистой мысли! «Ты же хотела стать принцессой, всегда быть первой, — нежно шептал ей Джеймс Лоуэлл. — Ну вот, теперь ты настоящая принцесса! И я сделаю с тобой вот это, и это, и это, все равно у тебя нет выбора, ты ведь всегда сама этого хотела».
Все. Ракот отнял у нее все. И всюду, во всем, о чем бы она ни подумала, он являлся ей, и всюду у него была только одна отвратительная жадная рука, а вместо второй — лишь гниющий обрубок, с которого на ее тело капала черная кровь, прожигая его насквозь…
А потом он принялся быстро менять обличья, заглядывая в каждый закоулок ее души, куда бы она ни пыталась от него спрятаться. Нет, спрятаться от него было нельзя! Негде! И теперь ее насиловал преподобный отец Лофлин; насиловал всеми возможными способами, терзая ее тело, причиняя ей невыносимую боль — это он-то, чья доброта и нежность всегда служили ей спасительным островом в бурной и суровой жизни! А после преподобного отца — о, она должна была это предвидеть, но, Пресвятая Дева, что она сделала такого, какой совершила грех, чтобы этот злобный негодяй имел над нею такую власть?! — рядом с ней оказался Кевин, и Кевин набросился на нее, как изголодавшийся дикий зверь, свирепый, безжалостный, и он тоже обжигал ее черной кровью, капавшей из отвратительной культи. И некуда было бежать, негде было спастись от этого кошмара, ибо Ракот настигал ее повсюду! Она была сейчас так далека ото всех, так одинока, а он был огромен и всесилен, он застилал собой всю Вселенную, он возникал перед нею везде, и единственное, чего он не мог, это отрастить себе новую руку. Да и чем бы ей-то могло это помочь, господи?
Этот кошмар продолжался так долго, что время словно заблудилось меж приступами боли, чужими и знакомыми голосами и все новыми и новыми насильственными проникновениями Ракота в самые сокровенные уголки ее души — он проникал туда совершенно беспрепятственно, точно штык садовой лопаты в мягкую грядку. Один раз он превратился в какого-то неизвестного ей мужчину, очень высокого, темноволосого, с квадратной нижней челюстью, с искаженным ненавистью лицом и яростно расширившимися карими глазами — она так и не поняла, кто это, и знала, что не поймет. И тогда, внушая ей невероятный ужас, он стал самим собой. Он был огромен, он придавил ее своей тушей к постели и отбросил капюшон, и там — ужас, ужас! — ничего не было, только глаза в непроницаемой черноте, только их видела она все время, пока он терзал ее, рвал ее тело в клочья, упиваясь этим первым сладостным плодом своей давно лелеемой мести.
Все закончилось значительно раньше, чем она это осознала. Но глаз она не раскрыла, хотя дышала и была жива. «Нет!» — сказала она себе; огонек ее души едва теплился в крошечном кристаллике света, еще сохраненном ею в самом потаенном местечке, и этот единственный источник света все еще принадлежал ей, но был уже так слаб… «НЕТ!» — снова сказала она и, открыв глаза, посмотрела на него в упор и во второй раз с ним заговорила:
— Ты можешь попытаться отнять их у меня силой, — сказала Дженнифер, задыхаясь от боли, — но сама я никого из них тебе не отдам! Ни за что! И все равно у каждого из них две руки!
И он засмеялся, ибо ее сопротивление было ему в радость, оно лишь усиливало невообразимое наслаждение, которое он испытывал.
— В таком случае, — сказал он ей, — тебе придется отдать всю себя до капли. А твою сломленную волю я в итоге получу просто в подарок.
Она не поняла, но через несколько мгновений почувствовала присутствие в комнате кого-то еще и в ужасе решила, что это просто галлюцинация, ибо перед ней был Мэтт Сорин.
— Когда я уйду отсюда, — сказал Ракот, — ты будешь принадлежать Блоду, ибо это он принес мне ту вещь, которая была мне столь необходима.
Гном — это все-таки оказался не Мэтт — усмехнулся и посмотрел на нее голодными глазами. Она понимала, что лежит перед ним голая и совершенно беззащитная.
— И ты будешь отдавать ему все, о чем бы он ни попросил, — сказал Ракот. — Ему ничего не придется брать силой — ты сама будешь отдавать, отдавать, отдавать, пока не умрешь. — Он повернулся к гному и спросил: — Нравится она тебе?
Блод лишь молча кивнул, как завороженный глядя на Дженнифер своими ужасными глазами.
Ракот снова рассмеялся; по замку разнеслось гулкое эхо
— Она выполнит все твои желания. Но к полудню тебе все же придется ее убить. Любым способом, каким захочешь. Но она непременно должна умереть. Тому есть причина. — Ракот шагнул к ней и коснулся своей здоровой рукой ее переносицы.
О господи! Оказалось, что и это далеко еще не конец! Ибо вдруг погас тот кристаллик, тот заветный огонек, та последняя искорка ее души, последнее ее убежище, где она по-прежнему была самой собой, Дженнифер Лоуэлл.
Ракот вышел из комнаты, оставив ее наедине с этим гномом. Точнее, не ее, а то, что от нее осталось.
Блод облизнулся и велел:
— Вставай! — И она послушно встала. Она больше не могла сопротивляться, ведь у нее больше не было в душе ни искорки света.
— Умоляй меня! — И она — господи, ну какой грех она совершила? — стала беспомощно умолять его, а он грязно оскорблял ее, а потом стал мучить по-настоящему, и ее страдания действовали на него особенно возбуждающе. Однако она все же успела кое-что найти. Нет, не тот светящийся кристаллик, ибо света в ее душе больше не было, его затопила тьма, но в самой глубине ее души вдруг обнаружилась то последнее, что у нее еще оставалось:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124