Никто в Японии не встречал такого мужчину. То, что ты захотел моё тело, – величайшая честь, которая может пасть на меня. Но это лишь любовь к моему телу. Ты возненавидишь меня за то, что я разрушила всё, что для тебя дорого. А это будет так, если я поеду с тобой.
– Нет, – возразил он. – Нет. Неужели ты не понимаешь? Да, я хочу твоего тела. Я мужчина. Но любовь мою к тебе нельзя свести к простому физическому соединению. Я клянусь тебе, Магдалина.
– А твоя жена? Твоя семья? Твои крестьяне и слуги? Что станет с ними?
Боже милостивый, а мой нерожденный ребёнок? Какое безумие обуяло меня сегодня?
Его пальцы раскрылись, и её ладонь выскользнула. Но по-прежнему она стояла перед ним на коленях, нагая, маня его каждой складкой своего бесконечно прекрасного тела.
– Что ты хочешь от меня?
Она вздохнула. Её грудь приподнялась, наполнившись воздухом, и снова опала.
– Никто не может повернуться спиной к своему долгу, Уилл. А самурай – меньше всех прочих.
– Будь прокляты самураи, – проговорил он в сердцах. – Будь прокляты все эти кодексы чести. Что значит честь там, где речь идёт о любви?
– Мужчины должны жить согласно чести, – ответила она. – Иначе любовь тоже становится бесчестной.
Он кивнул, медленно-медленно. Она тоже была достаточно молода, чтобы быть его дочерью, но достаточно мудра, чтобы стать его учителем. Он встал, глянул сверху на рыжеватую копну её волос.
– По крайней мере я минуту подержал тебя в объятиях. Она подняла голову и посмотрела на него снизу вверх. Потом вдруг быстро обняла его ноги, уткнувшись лицом ему в колени.
– Пусть боги простят меня, – прошептала она. – Но я тоже мечтала. Слишком долго.
Солнце жгло с безоблачного неба. Было похоже, что боги, взяв землю в руки и добродушно встряхнув её, теперь хотели исследовать скрупулёзно, тело за телом, полученные результаты. Возможно, они сейчас злорадствовали над все ещё бурлящими водами залива Эдо, над выброшенными на берег джонками и сампанами, над мостами, которых больше не было, над реками, изменившими свои русла, над ушедшими в пучину деревнями и поднявшимися над равниной горами. Над кучами трупов и обезумевшими животными. Над Эдо, превратившимся в груду мусора. Но исследовать Эдо было непросто. Город был затянут густой пеленой. По большей части она состояла из пыли, клубящиеся в неподвижном воздухе. Но немало тут было и дыма. Эдо горел.
Эдо горел. Но имело ли это какое-то значение? Дым плыл над садом, ел глаза и снова выдувался лёгким морским бризом. Какое это имело значение?
И ещё Эдо шевелился – люди осознавали, что удар закончился, а они остались живы, тогда как их жены, дети, друзья лежали мёртвыми. Но в саду это вообще ничего не значило. Под сплетёнными ветвями рухнувших деревьев были уединение, и влажная зелёная трава, и ощущение только своей плоти и продолжения своей плоти. Что происходило за стеной шелестящей листвы, кто мог выкликать их имена со страхом или ненавистью в сердце – всё это было так же не важно, как уносимый ветром дым.
В саду не было пищи, но была вода, сочащаяся из разрушенного родника. Вода была нужна – для многого. Для питья, конечно. Они просто иссушили друг друга. Когда он впервые потянулся к её губам, она посмотрела на него такими же расширившимися глазами, как когда-то Сикибу, но её бабушка рассказывала, что её муж, дед Магдалины, тоже хотел от неё этого, и она охотно сдалась. Потом она воспользовалась языком более по-японски – чтобы исследовать его тело, его подмышки, его живот, его бедра, подвергнуть его сладкой пытке, дразня его плоть, быстролётными движениями, крутясь и извиваясь, подносить свои руки и ноги, свой живот, свои ягодицы к его губам, тут же отстраняясь, прежде чем он мог завладеть ими. Вот уже действительно, вода нужна была для питья.
Она нужна была и для омовения. Обладать Пинто Магдалиной – это не просто войти в неё. Там, где Асаи Едогими хотела только властвовать, где Магоме Сикибу желала лишь повиноваться, там Пинто Магдалина стремилась разделить всё поровну, сделать его путешествие в её чрево лишь завершением долгой любовной игры. Ни в коей мере не сдерживая его она, довела его до вершины за несколько секунд, поставив ладони под извергающийся вулкан, легла рядом, проделывая то же самое над собой, используя его семя для увлажнения. Глаза её смеялись, волосы рассыпались по всему телу, рот манил его, хотя она и не подпускала его, тряся головой и отворачиваясь. Поэтому вода нужна была и для купания. Потому что она проделала это за них обоих, прежде чем ещё больше возбудить его мужское достоинство губами и языком, сахарно-белыми зубками и нежными касаниями пальцев.
Теперь ей захотелось его проникновения, но и на этот раз дело заключалось не просто в том, что он войдёт в неё и останется в ней до конца. Она хотела ощутить его глубоко в своём чреве, встав на четвереньки, помогала ему войти как можно глубже. Грешно? О да, согласно всем учениями его юности. Но есть ли место греху, когда соединяются мужчина и женщина? Есть ли место греху, когда речь идёт о Пинто Магдалине? Было ли место греху, когда рухнул весь мир и они могли остаться единственной парой живых существ во всей Вселенной, новый Адам и новая Ева, и перед ними – целая жизнь.
И ещё вода нужна была для воскрешения. Потому что этот последний раз, когда большая часть его веса пришлась на верх её спины, оставил её в изнеможении. Она лежала спиной на согретой траве, рассыпав волосы вокруг головы, с полуприкрытыми глазами.
– Да уж, Уилл, – прошептала она, – теперь ты действительно достиг самого источника женского естества. Потому что войти в тело женщины – это лишь начало. Женщина – величайший из святых храмов, но многие мужчины стремятся овладеть только торией – внешними воротами. Но ты проник в самое сердце этого храма. Я совершенно отчётливо помню, как кончик твоего орудия достиг самого моего чрева. Именно здесь лежит истинное наслаждение. Наслаждение и очищение.
Испытывала ли она это раньше? С Норихазой? Господи, что за мысль в такое время. Сейчас не об этом надо думать. А вместо этого, несмотря на безжизненную опустошённость его чресел, он снова должен очнуться, зачерпнуть пригоршню воды из ручья и дать воде капля за каплей падать на её грудь, смотреть, как тёмные окружья её сосков медленно сокращаются, как сами они твердеют и поднимаются навстречу его языку. Смотреть, как её глаза покидают ленивое полузабытьё и они расширяются. Смотреть, как её язык снова обретает силу.
– Неужели ты ещё не насытился? – шепнула она.
– Насытился, – ответил он. – Но оставить тебя, Магдалина, даже на секунду – свыше моих сил. Она обняла его за шею, притянула, чтобы голова его отдыхала на её груди, чтобы он слышал тихое биение её сердца.
– Тогда не оставляй меня, Уилл, – прошептала она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
– Нет, – возразил он. – Нет. Неужели ты не понимаешь? Да, я хочу твоего тела. Я мужчина. Но любовь мою к тебе нельзя свести к простому физическому соединению. Я клянусь тебе, Магдалина.
– А твоя жена? Твоя семья? Твои крестьяне и слуги? Что станет с ними?
Боже милостивый, а мой нерожденный ребёнок? Какое безумие обуяло меня сегодня?
Его пальцы раскрылись, и её ладонь выскользнула. Но по-прежнему она стояла перед ним на коленях, нагая, маня его каждой складкой своего бесконечно прекрасного тела.
– Что ты хочешь от меня?
Она вздохнула. Её грудь приподнялась, наполнившись воздухом, и снова опала.
– Никто не может повернуться спиной к своему долгу, Уилл. А самурай – меньше всех прочих.
– Будь прокляты самураи, – проговорил он в сердцах. – Будь прокляты все эти кодексы чести. Что значит честь там, где речь идёт о любви?
– Мужчины должны жить согласно чести, – ответила она. – Иначе любовь тоже становится бесчестной.
Он кивнул, медленно-медленно. Она тоже была достаточно молода, чтобы быть его дочерью, но достаточно мудра, чтобы стать его учителем. Он встал, глянул сверху на рыжеватую копну её волос.
– По крайней мере я минуту подержал тебя в объятиях. Она подняла голову и посмотрела на него снизу вверх. Потом вдруг быстро обняла его ноги, уткнувшись лицом ему в колени.
– Пусть боги простят меня, – прошептала она. – Но я тоже мечтала. Слишком долго.
Солнце жгло с безоблачного неба. Было похоже, что боги, взяв землю в руки и добродушно встряхнув её, теперь хотели исследовать скрупулёзно, тело за телом, полученные результаты. Возможно, они сейчас злорадствовали над все ещё бурлящими водами залива Эдо, над выброшенными на берег джонками и сампанами, над мостами, которых больше не было, над реками, изменившими свои русла, над ушедшими в пучину деревнями и поднявшимися над равниной горами. Над кучами трупов и обезумевшими животными. Над Эдо, превратившимся в груду мусора. Но исследовать Эдо было непросто. Город был затянут густой пеленой. По большей части она состояла из пыли, клубящиеся в неподвижном воздухе. Но немало тут было и дыма. Эдо горел.
Эдо горел. Но имело ли это какое-то значение? Дым плыл над садом, ел глаза и снова выдувался лёгким морским бризом. Какое это имело значение?
И ещё Эдо шевелился – люди осознавали, что удар закончился, а они остались живы, тогда как их жены, дети, друзья лежали мёртвыми. Но в саду это вообще ничего не значило. Под сплетёнными ветвями рухнувших деревьев были уединение, и влажная зелёная трава, и ощущение только своей плоти и продолжения своей плоти. Что происходило за стеной шелестящей листвы, кто мог выкликать их имена со страхом или ненавистью в сердце – всё это было так же не важно, как уносимый ветром дым.
В саду не было пищи, но была вода, сочащаяся из разрушенного родника. Вода была нужна – для многого. Для питья, конечно. Они просто иссушили друг друга. Когда он впервые потянулся к её губам, она посмотрела на него такими же расширившимися глазами, как когда-то Сикибу, но её бабушка рассказывала, что её муж, дед Магдалины, тоже хотел от неё этого, и она охотно сдалась. Потом она воспользовалась языком более по-японски – чтобы исследовать его тело, его подмышки, его живот, его бедра, подвергнуть его сладкой пытке, дразня его плоть, быстролётными движениями, крутясь и извиваясь, подносить свои руки и ноги, свой живот, свои ягодицы к его губам, тут же отстраняясь, прежде чем он мог завладеть ими. Вот уже действительно, вода нужна была для питья.
Она нужна была и для омовения. Обладать Пинто Магдалиной – это не просто войти в неё. Там, где Асаи Едогими хотела только властвовать, где Магоме Сикибу желала лишь повиноваться, там Пинто Магдалина стремилась разделить всё поровну, сделать его путешествие в её чрево лишь завершением долгой любовной игры. Ни в коей мере не сдерживая его она, довела его до вершины за несколько секунд, поставив ладони под извергающийся вулкан, легла рядом, проделывая то же самое над собой, используя его семя для увлажнения. Глаза её смеялись, волосы рассыпались по всему телу, рот манил его, хотя она и не подпускала его, тряся головой и отворачиваясь. Поэтому вода нужна была и для купания. Потому что она проделала это за них обоих, прежде чем ещё больше возбудить его мужское достоинство губами и языком, сахарно-белыми зубками и нежными касаниями пальцев.
Теперь ей захотелось его проникновения, но и на этот раз дело заключалось не просто в том, что он войдёт в неё и останется в ней до конца. Она хотела ощутить его глубоко в своём чреве, встав на четвереньки, помогала ему войти как можно глубже. Грешно? О да, согласно всем учениями его юности. Но есть ли место греху, когда соединяются мужчина и женщина? Есть ли место греху, когда речь идёт о Пинто Магдалине? Было ли место греху, когда рухнул весь мир и они могли остаться единственной парой живых существ во всей Вселенной, новый Адам и новая Ева, и перед ними – целая жизнь.
И ещё вода нужна была для воскрешения. Потому что этот последний раз, когда большая часть его веса пришлась на верх её спины, оставил её в изнеможении. Она лежала спиной на согретой траве, рассыпав волосы вокруг головы, с полуприкрытыми глазами.
– Да уж, Уилл, – прошептала она, – теперь ты действительно достиг самого источника женского естества. Потому что войти в тело женщины – это лишь начало. Женщина – величайший из святых храмов, но многие мужчины стремятся овладеть только торией – внешними воротами. Но ты проник в самое сердце этого храма. Я совершенно отчётливо помню, как кончик твоего орудия достиг самого моего чрева. Именно здесь лежит истинное наслаждение. Наслаждение и очищение.
Испытывала ли она это раньше? С Норихазой? Господи, что за мысль в такое время. Сейчас не об этом надо думать. А вместо этого, несмотря на безжизненную опустошённость его чресел, он снова должен очнуться, зачерпнуть пригоршню воды из ручья и дать воде капля за каплей падать на её грудь, смотреть, как тёмные окружья её сосков медленно сокращаются, как сами они твердеют и поднимаются навстречу его языку. Смотреть, как её глаза покидают ленивое полузабытьё и они расширяются. Смотреть, как её язык снова обретает силу.
– Неужели ты ещё не насытился? – шепнула она.
– Насытился, – ответил он. – Но оставить тебя, Магдалина, даже на секунду – свыше моих сил. Она обняла его за шею, притянула, чтобы голова его отдыхала на её груди, чтобы он слышал тихое биение её сердца.
– Тогда не оставляй меня, Уилл, – прошептала она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123