А Вовка и Ляпкин не обращают на нее внимания.
Мы долго ходим вокруг Памятника – кругами. И зигзагами. И делаем точки, то есть прыгаем с места на место.
– Немка тоже хочет ходить, – говорит Ляпкин, косясь на Гизи.
– Да ну ее! – говорит Вовка. – Девчонка! Да и по-русски она не смыслит... Эй, Гизи, смыслишь по-русски? – спрашивает Вовка.
Подняв голову, она медленно отходит от нас, постукивая себя лопаткой по ногам.
– Воображала немецкая! – говорит Вовка.
– Гизи-дризи! – кричит Ляпкин. – Гизи-дризи!
А я ничего не говорю. Мне жаль, что она ушла. Мне было почему-то приятно, когда она на меня смотрела. И поговорить бы я с ней мог – я же знаю немецкий! А что она воображала – это Вовка прав.
ПЕРВОЕ ПИСЬМО ВОРОВСКОМУ
В нашем дворе я часто гулял один. Вовка редко бывал во дворе, он ходил в школу, а потом делал уроки и рисовал – времени у него было мало. А Ляпкина Маленького я в расчет не беру, потому что он, во-первых, мал, а во-вторых, он тоже редко бывал во дворе: он ходил с мамой в сквер. Моей маме некогда было со мной в сквер ходить, она все время работала и, когда я гулял, смотрела на меня из окна. Так что я был во дворе большей частью один, правда не совсем: со мной еще был Памятник Воровскому. Он коротал со мной время. Он-то всегда был во дворе. В любую погоду! Поэтому я не особенно скучал – я думал. Я смотрел на Воровского и мысленно с ним разговаривал. Иногда я даже вслух с ним разговаривал.
Я очень жалел Воровского, что его убили. Отец говорил, что Воровский был очень хорошим человеком. Умным. И добрым. Они с отцом вместе работали за границей, даже были друзьями. Когда меня еще не было на свете, вот когда! Странно, правда, что меня когда-то на свете не было? А отец, мама и Воровский уже были... А сейчас я есть, а Воровского нет! Он ушел от нас, как человек, а пришел, как Памятник. Как будто свет – это дом, в который приходят, а потом опять куда-то уходят. Откуда приходят и куда уходят – этого я не знал...
Я стоял и думал, глядя на Воровского. Он был ярко освещен морозным солнцем. Зимой, когда яркое солнце, у нас всегда мороз. Воровский был четко освещен, каменные черты его лица были неподвижны. Он весь был неподвижен, хотя весь в движении, как будто только что говорил речь – и вдруг застыл на одно мгновение. И это мгновение остановилось. Но мне казалось, что он вот-вот снова заговорит. У него был очень живой вид, даром что он памятник. У него была какая-то своя, памятниковская жизнь, я это видел ясно... А может, он все-таки живой?
В тот день я много думал о Воровском – когда гулял и смотрел на него во дворе и потом, дома, когда смотрел на него из окна. Мне все казалось, что он может пошевелиться, когда я на него не смотрю... «Неужели у него не затекают руки и ноги?» – думал я.
Я так много о нем думал, что вдруг решил написать ему письмо. Я только маме показал это письмо, больше никому. Но она сама ничего не смогла там прочесть. Потому что у меня такие буквы. Мама их еще не понимает. Тогда я объяснил ей, что я написал. Я написал:
«Дорогой Памятник Воровскому! Я знаю, что ты живой! А Ляпкин не знает. И никто не знает. Все говорят, что ты раньше был живой, а сейчас не живой. Но ты не беспокойся, потому что я знаю, что ты живой. Я тебя очень люблю. Меня зовут Юра. Через год я в школу пойду. Ты приходи к нам когда-нибудь в гости. И мы с тобой будем сказки рассказывать. И про Революцию тоже. А еще я скажу тебе по секрету, что мне нравится Гизи. Я только не знаю, как мне с нею познакомиться. Конец. До свидания. Юра».
Мама сказала, что это очень хорошее письмо.
А потом мы с мамой идем во двор, и я потихоньку кладу письмо на камень, на котором стоит Воровский. Вечером, чтобы никто не видел. Я хотел ему в карман сунуть, но карман очень высоко. А потом мы уходим – тихо-тихо, на цыпочках.
Завтра утром я пойду и проверю, где письмо. Если письма нет, значит, он его взял и прочел... Посмотрим!
МАМИНА ПЕСНЯ
Когда день кончается, я ложусь спать. И Вовка ложится. И Ляпкин-Сопелкин. И Гизи. Только Памятник Воровскому не ложится. Потому что памятники не спят. И отец и мама тоже не ложатся. Потому что они много работают. Отца я редко вижу, он приходит под утро. Он работает по ночам. А мама работает дома. И тоже по ночам.
Когда ночью просыпаюсь, я вижу, как моя мама сидит и печатает. И в комнате горит свет. И машинка стучит – быстро, как пулемет.
Вообще-то я просыпаюсь редко. Потому что я умею спать при свете. Не все умеют, а я умею. Меня убаюкивает стук машинки. А иногда меня мама сама убаюкивает. Когда у нее время есть. Тогда она рассказывает мне сказки. По-русски и по-немецки. Всегда надо знать еще какой-нибудь язык. Так мама говорит.
А иногда она просто поет мне колыбельную песню. Это очень хорошая песня. И я ее хорошо помню до сих пор! Вот она:
Солнце тихо прошептало: – Что ж, пора кончать!
В небе я шагать устало, лучше лягу спать!
Смолкла шумная береза: – Что это, друзья?
Если солнце мне не светит, буду спать и я!
Соловей сказал на ветке: – Что это, друзья?
Не шумит листвой береза – буду спать и я!
Поводил ушами заяц: – Что это, друзья?
Соловья в листве не слышно – лягу спать и я!
Посмотрел вокруг охотник: – Что это, друзья?
Видно, зайцы все уснули! Спать пойду и я...
Вышел месяц, глянул сверху: – Что это, друзья?
Спит охотник!
Спит береза!
Нету соловья!
Зайцы спят!
А там в окошке
Виден яркий свет!
Там не спит какой-то мальчик...
– Нет! Нет! Нет!
Уходи, рогатый месяц!
Не смотри в кровать!
Мальчик мой глаза закроет,
Тоже будет спать!
Я засыпаю под эту колыбельную и думаю. Почему Ахмет говорит, что есть бог, когда его нет? И почему враги убили Воровского, а он их не убил? И почему месяц рогатый, а луна круглая? Почему, почему, почему... И еще я думаю, что, когда я вырасту, я все это узнаю...
ИОСИФ, АХ, ИОСИФ!
Я иногда зову отца Иосиф. Маму я всегда зову мама, а отца иногда зову Иосиф. Многие, конечно, этому удивляются. Для них это звучит странно. Особенно Ляпкина удивляется, когда это слышит. Она говорит:
– Как тебе не стыдно! Какой он тебе Иосиф? Он тебе папа, а не Иосиф! Разве это воспитание?
Я говорю:
– Воспитание!
– Это просто ужас! – говорит Ляпкина. – Никакого уважения!
– Уважение! – говорю я.
– Это не уважение! Это отрицание! Всего святого!
– Какой святой? – спрашиваю. – Мой отец не святой!
Ляпкина хватается за голову. За свои локоны, похожие на сосиски.
– Ужас! – восклицает она. – Куда ты идешь? Куда?
– В кино, – говорю я. – С Иосифом!
Я нарочно говорю «с Иосифом».
– Ужас! – восклицает она. – Ты ребенок или не ребенок?
– Не ребенок! – говорю я. – Я Юра. А мой папа Иосиф.
Она поднимает над головой руки и так, с поднятыми руками, поворачивается ко мне спиной и уходит.
Когда Ляпкина рассказывает об этом маме, мама смеется. «Ах, оставьте его!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
Мы долго ходим вокруг Памятника – кругами. И зигзагами. И делаем точки, то есть прыгаем с места на место.
– Немка тоже хочет ходить, – говорит Ляпкин, косясь на Гизи.
– Да ну ее! – говорит Вовка. – Девчонка! Да и по-русски она не смыслит... Эй, Гизи, смыслишь по-русски? – спрашивает Вовка.
Подняв голову, она медленно отходит от нас, постукивая себя лопаткой по ногам.
– Воображала немецкая! – говорит Вовка.
– Гизи-дризи! – кричит Ляпкин. – Гизи-дризи!
А я ничего не говорю. Мне жаль, что она ушла. Мне было почему-то приятно, когда она на меня смотрела. И поговорить бы я с ней мог – я же знаю немецкий! А что она воображала – это Вовка прав.
ПЕРВОЕ ПИСЬМО ВОРОВСКОМУ
В нашем дворе я часто гулял один. Вовка редко бывал во дворе, он ходил в школу, а потом делал уроки и рисовал – времени у него было мало. А Ляпкина Маленького я в расчет не беру, потому что он, во-первых, мал, а во-вторых, он тоже редко бывал во дворе: он ходил с мамой в сквер. Моей маме некогда было со мной в сквер ходить, она все время работала и, когда я гулял, смотрела на меня из окна. Так что я был во дворе большей частью один, правда не совсем: со мной еще был Памятник Воровскому. Он коротал со мной время. Он-то всегда был во дворе. В любую погоду! Поэтому я не особенно скучал – я думал. Я смотрел на Воровского и мысленно с ним разговаривал. Иногда я даже вслух с ним разговаривал.
Я очень жалел Воровского, что его убили. Отец говорил, что Воровский был очень хорошим человеком. Умным. И добрым. Они с отцом вместе работали за границей, даже были друзьями. Когда меня еще не было на свете, вот когда! Странно, правда, что меня когда-то на свете не было? А отец, мама и Воровский уже были... А сейчас я есть, а Воровского нет! Он ушел от нас, как человек, а пришел, как Памятник. Как будто свет – это дом, в который приходят, а потом опять куда-то уходят. Откуда приходят и куда уходят – этого я не знал...
Я стоял и думал, глядя на Воровского. Он был ярко освещен морозным солнцем. Зимой, когда яркое солнце, у нас всегда мороз. Воровский был четко освещен, каменные черты его лица были неподвижны. Он весь был неподвижен, хотя весь в движении, как будто только что говорил речь – и вдруг застыл на одно мгновение. И это мгновение остановилось. Но мне казалось, что он вот-вот снова заговорит. У него был очень живой вид, даром что он памятник. У него была какая-то своя, памятниковская жизнь, я это видел ясно... А может, он все-таки живой?
В тот день я много думал о Воровском – когда гулял и смотрел на него во дворе и потом, дома, когда смотрел на него из окна. Мне все казалось, что он может пошевелиться, когда я на него не смотрю... «Неужели у него не затекают руки и ноги?» – думал я.
Я так много о нем думал, что вдруг решил написать ему письмо. Я только маме показал это письмо, больше никому. Но она сама ничего не смогла там прочесть. Потому что у меня такие буквы. Мама их еще не понимает. Тогда я объяснил ей, что я написал. Я написал:
«Дорогой Памятник Воровскому! Я знаю, что ты живой! А Ляпкин не знает. И никто не знает. Все говорят, что ты раньше был живой, а сейчас не живой. Но ты не беспокойся, потому что я знаю, что ты живой. Я тебя очень люблю. Меня зовут Юра. Через год я в школу пойду. Ты приходи к нам когда-нибудь в гости. И мы с тобой будем сказки рассказывать. И про Революцию тоже. А еще я скажу тебе по секрету, что мне нравится Гизи. Я только не знаю, как мне с нею познакомиться. Конец. До свидания. Юра».
Мама сказала, что это очень хорошее письмо.
А потом мы с мамой идем во двор, и я потихоньку кладу письмо на камень, на котором стоит Воровский. Вечером, чтобы никто не видел. Я хотел ему в карман сунуть, но карман очень высоко. А потом мы уходим – тихо-тихо, на цыпочках.
Завтра утром я пойду и проверю, где письмо. Если письма нет, значит, он его взял и прочел... Посмотрим!
МАМИНА ПЕСНЯ
Когда день кончается, я ложусь спать. И Вовка ложится. И Ляпкин-Сопелкин. И Гизи. Только Памятник Воровскому не ложится. Потому что памятники не спят. И отец и мама тоже не ложатся. Потому что они много работают. Отца я редко вижу, он приходит под утро. Он работает по ночам. А мама работает дома. И тоже по ночам.
Когда ночью просыпаюсь, я вижу, как моя мама сидит и печатает. И в комнате горит свет. И машинка стучит – быстро, как пулемет.
Вообще-то я просыпаюсь редко. Потому что я умею спать при свете. Не все умеют, а я умею. Меня убаюкивает стук машинки. А иногда меня мама сама убаюкивает. Когда у нее время есть. Тогда она рассказывает мне сказки. По-русски и по-немецки. Всегда надо знать еще какой-нибудь язык. Так мама говорит.
А иногда она просто поет мне колыбельную песню. Это очень хорошая песня. И я ее хорошо помню до сих пор! Вот она:
Солнце тихо прошептало: – Что ж, пора кончать!
В небе я шагать устало, лучше лягу спать!
Смолкла шумная береза: – Что это, друзья?
Если солнце мне не светит, буду спать и я!
Соловей сказал на ветке: – Что это, друзья?
Не шумит листвой береза – буду спать и я!
Поводил ушами заяц: – Что это, друзья?
Соловья в листве не слышно – лягу спать и я!
Посмотрел вокруг охотник: – Что это, друзья?
Видно, зайцы все уснули! Спать пойду и я...
Вышел месяц, глянул сверху: – Что это, друзья?
Спит охотник!
Спит береза!
Нету соловья!
Зайцы спят!
А там в окошке
Виден яркий свет!
Там не спит какой-то мальчик...
– Нет! Нет! Нет!
Уходи, рогатый месяц!
Не смотри в кровать!
Мальчик мой глаза закроет,
Тоже будет спать!
Я засыпаю под эту колыбельную и думаю. Почему Ахмет говорит, что есть бог, когда его нет? И почему враги убили Воровского, а он их не убил? И почему месяц рогатый, а луна круглая? Почему, почему, почему... И еще я думаю, что, когда я вырасту, я все это узнаю...
ИОСИФ, АХ, ИОСИФ!
Я иногда зову отца Иосиф. Маму я всегда зову мама, а отца иногда зову Иосиф. Многие, конечно, этому удивляются. Для них это звучит странно. Особенно Ляпкина удивляется, когда это слышит. Она говорит:
– Как тебе не стыдно! Какой он тебе Иосиф? Он тебе папа, а не Иосиф! Разве это воспитание?
Я говорю:
– Воспитание!
– Это просто ужас! – говорит Ляпкина. – Никакого уважения!
– Уважение! – говорю я.
– Это не уважение! Это отрицание! Всего святого!
– Какой святой? – спрашиваю. – Мой отец не святой!
Ляпкина хватается за голову. За свои локоны, похожие на сосиски.
– Ужас! – восклицает она. – Куда ты идешь? Куда?
– В кино, – говорю я. – С Иосифом!
Я нарочно говорю «с Иосифом».
– Ужас! – восклицает она. – Ты ребенок или не ребенок?
– Не ребенок! – говорю я. – Я Юра. А мой папа Иосиф.
Она поднимает над головой руки и так, с поднятыми руками, поворачивается ко мне спиной и уходит.
Когда Ляпкина рассказывает об этом маме, мама смеется. «Ах, оставьте его!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70