Ясно, что этот изверг стремился полностью уйти от людей, забиться в свое логовище, жить натуральным хозяйством. Даже любовь у него не выходила из рамок собственной семьи. Однако, когда я намекнул на историю с Кати, старуха сразу как-то вся сникла.
– Видать, грех-то все-таки был, – сказала она, застыдясь, – но, во-первых, бедненькая наша Кати сама к нему приставала. И потом, все-таки она ему дочь-то не родная. Как и Мьетта. Обе они дочки моей дочери Раймонды.
Мне показалось, что при имени Мьетты Жаке, сидящий на другом конце стола, чуть поднял голову и предостерегающе взглянул на бабку. Но взгляд этот был столь молниеносен, что, возможно, мне все это просто привиделось.
Я откусил кусочек хлеба. Надо дождаться обещанной яичницы. Вкус деревенского хлеба, щедро сдобренного маслом (они в «Прудах» присаливали его гораздо сильнее, чем в тех немногих семьях, что в наших краях еще сбивали масло дома), показался мне восхитительным, но у меня защемило сердце, сразу так и пахнуло прежней жизнью.
– А кто у вас печет хлеб? – спросил я, желая выразить благодарность.
– До последнего времени Луи, – сказала вздохнув Фальвина. – Теперь Жаке придется.
Фальвина все тараторила, тараторила, без толку суетилась, вздыхала, толклась на месте и одышливо выпаливала десять слов там, где хватило бы одного. Чтобы поджарить три яйца – старуха подчеркнуто обделяла себя (но я заподозрил, что она сумеет наверстать упущенное и, оставшись одна, перехватит парочку яичек да еще запьет их винцом), ей понадобилось добрых полчаса, в течение которых, хоть я и помирал с голоду, терпеливо ожидая яичницу, чтобы съесть ее с ветчиной, но по крайней мере узнал столько всякой всячины.
Единственное, чем Фальвина напоминала Мену: обе были помешаны на своей родословной. Ей надо было начать с прадедов, чтобы объяснить мне, что у ее дочки Раймонды были две девочки от первого брака. Кати и Мьетта, и что, овдовев, она вышла замуж за Варвурда – он тоже остался вдовцом с двумя сыновьями, Луи и Жаке.
– Сам небось понимаешь, как мне по душе пришлось это замужество, а уж потом и говорить нечего: когда мой бедненький Гастон преставился и мне пришлось перебраться сюда на житье к этим дикарям, жить без света, без водопровода, даже без газовых баллонов – Варвурд о них и слышать не желал, и готовили мы на дровяной плите, как в незапамятные времена. Ох, до чего несладко есть чужой хлеб, – вдруг перешла она на местный диалект, – он и в глотку-то не лезет. Хоть и не очень я много его переела у Варвурда за десять лет.
Это замечание сразу же подтвердило мое предположение, что старуха предавалась тайному чревоугодию, вознаграждая себя за тиранию зятя. Ее дочка Раймонда скончалась из-за скотского обращения, сам понимаешь, о ком я говорю, а также из-за несварения желудка, а без дочки чужой хлеб и совсем уж встал поперек горла.
Я уже съел и ветчину, и яичницу и выпил молоко, а Фальвина, будто клуша, все продолжала без толку суетиться, она только раз присела за стол и отщипнула какой-то кусочек – спектакль воздержания продолжался и после смерти Варвурда. Однако при всей своей болтливости она сказала не все. У нас, как, впрочем, и повсюду, существуют два способа скрывать свои мысли: молчать или говорить слишком много.
– Жаке, – сказал я, вытирая дядин нож об оставшийся кусок хлеба, – пойди возьми лопату и заступ, надо схоронить отца. Тома тебя покараулит.
И я добавил, громко звякнув лезвием, закрывая нож и опуская его к себе в карман:
– У отца, я видел, вполне приличные башмаки. Лучше бы их снять. Они еще тебе пригодятся.
Жаке, слегка сгорбившись, опустил в знак повиновения голову и встал. Встал и я, держа карабин в руках, и, подойдя к Тома, тихо проговорил:
– Ружье отца давай мне, с собой возьмешь только свою двустволку, пусть парень идет перед тобой, а когда он будет копать могилу, отойди в сторону, ко глаз с него не спускай.
Я заметил, что Жаке, воспользовавшись нашим разговором, подошел к Фальвине и что-то успел шепнуть ей на ухо.
– Давай, Жаке! – повелительно сказал я.
Он вздрогнул, залился краской, богатырские плечи ссутулились, и в сопровождении Тома направился к двери.
Как только они ушли, я значительно посмотрел на Фальвину.
– Жаке ранил одного из нас, он украл нашу лошадь. Не защищай его, Фальвина, я прекрасно знаю, что он не смел ослушаться отца. И все же он должен будет понести наказание. Мы конфискуем его имущество, а самого увезем как пленника в Мальвиль.
– А как же я? – рестерянно спросила старуха.
– Решай сама. Можешь переехать к нам в Мальвиль, можешь оставаться здесь. Если предпочитаешь оставаться здесь, я обеспечу тебя всем необходимым.
– Оставаться здесь! – с ужасом воскликнула старуха. – Да что я тут буду делать?
И снова неиссякаемым потоком хлынули слова. Я слушал их внимательно и не без интереса, но то единственное слово, которое я надеялся услышать, – слово «одна» так и не было произнесено.
Ведь именно одиночество в «Прудах» должно было страшить Фальвину. Чего только не наговорила она, но этого-то и не сказала. Я поднял голову и, как охотничий пес, втянул в себя воздух. Но ничего не учуял. И все-таки старая карга что-то от меня скрывала. Я об этом догадался с самого начала. Что-то, вернее даже, кого-то. Поэтому я и перестал ее слушать. И поскольку нюх не оправдал моих надежд, я решил обратиться к помощи глаз. Я еще раз внимательно оглядел комнату. Как раз напротив, у шершавой кирпичной стены, сантиметрах в сорока над полом, стояла деревянная скамеечка, на которой в ряд была выставлена, видимо, вся обувь, имевшаяся в доме. Я резко оборвал Фальвину:
– Значит, твоя дочь Раймонда умерла. Луи тоже. Жаке сейчас хоронит Варвурда. Кати жила в ЛаРоке. Ведь так?
– Так, – отвечает Фальвина, еще не понимая, к чему я клоню.
Я смотрю на нее и с ходу рублю:
– А Мьетта?
Фальвина как рыба открывает рот. Я не даю ей времени опомниться.
– Да-да, Мьетта. Где Мьетта?
Старуха моргает глазами и отвечает едва слышно:
– Она тоже жила в Ла-Роке. А теперь одному богу известно...
Я снова обрываю ее:
– У кого?
– У мэра.
– Так же, как и Кати? Выходит, у него было две служанки?
– Нет, погоди, я ошиблась. В харчевне.
Я молчу. Опускаю глаза. Смотрю на ноги старухи. Бесформенные, распухшие ноги.
– У тебя больные ноги?
– Ой, еще какие больные! Бедные мои ноженьки, – причитает она, переводя дух и сразу же успокаиваясь, оттого что разговор переходит на другую тему.
– Все вены. Видишь, какие. – Она приподнимает подол юбки, чтобы показать мне их. – Расширились, и все тут.
– Ты когда-нибудь в дождь надеваешь резиновые сапоги?
– Что ты! Никогда. Да разве мне можно! Особо с тех пор, как вены воспалились.
О своих ногах она могла, очевидно, говорить бесконечно. Но я откровенно перестаю ее слушать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157
– Видать, грех-то все-таки был, – сказала она, застыдясь, – но, во-первых, бедненькая наша Кати сама к нему приставала. И потом, все-таки она ему дочь-то не родная. Как и Мьетта. Обе они дочки моей дочери Раймонды.
Мне показалось, что при имени Мьетты Жаке, сидящий на другом конце стола, чуть поднял голову и предостерегающе взглянул на бабку. Но взгляд этот был столь молниеносен, что, возможно, мне все это просто привиделось.
Я откусил кусочек хлеба. Надо дождаться обещанной яичницы. Вкус деревенского хлеба, щедро сдобренного маслом (они в «Прудах» присаливали его гораздо сильнее, чем в тех немногих семьях, что в наших краях еще сбивали масло дома), показался мне восхитительным, но у меня защемило сердце, сразу так и пахнуло прежней жизнью.
– А кто у вас печет хлеб? – спросил я, желая выразить благодарность.
– До последнего времени Луи, – сказала вздохнув Фальвина. – Теперь Жаке придется.
Фальвина все тараторила, тараторила, без толку суетилась, вздыхала, толклась на месте и одышливо выпаливала десять слов там, где хватило бы одного. Чтобы поджарить три яйца – старуха подчеркнуто обделяла себя (но я заподозрил, что она сумеет наверстать упущенное и, оставшись одна, перехватит парочку яичек да еще запьет их винцом), ей понадобилось добрых полчаса, в течение которых, хоть я и помирал с голоду, терпеливо ожидая яичницу, чтобы съесть ее с ветчиной, но по крайней мере узнал столько всякой всячины.
Единственное, чем Фальвина напоминала Мену: обе были помешаны на своей родословной. Ей надо было начать с прадедов, чтобы объяснить мне, что у ее дочки Раймонды были две девочки от первого брака. Кати и Мьетта, и что, овдовев, она вышла замуж за Варвурда – он тоже остался вдовцом с двумя сыновьями, Луи и Жаке.
– Сам небось понимаешь, как мне по душе пришлось это замужество, а уж потом и говорить нечего: когда мой бедненький Гастон преставился и мне пришлось перебраться сюда на житье к этим дикарям, жить без света, без водопровода, даже без газовых баллонов – Варвурд о них и слышать не желал, и готовили мы на дровяной плите, как в незапамятные времена. Ох, до чего несладко есть чужой хлеб, – вдруг перешла она на местный диалект, – он и в глотку-то не лезет. Хоть и не очень я много его переела у Варвурда за десять лет.
Это замечание сразу же подтвердило мое предположение, что старуха предавалась тайному чревоугодию, вознаграждая себя за тиранию зятя. Ее дочка Раймонда скончалась из-за скотского обращения, сам понимаешь, о ком я говорю, а также из-за несварения желудка, а без дочки чужой хлеб и совсем уж встал поперек горла.
Я уже съел и ветчину, и яичницу и выпил молоко, а Фальвина, будто клуша, все продолжала без толку суетиться, она только раз присела за стол и отщипнула какой-то кусочек – спектакль воздержания продолжался и после смерти Варвурда. Однако при всей своей болтливости она сказала не все. У нас, как, впрочем, и повсюду, существуют два способа скрывать свои мысли: молчать или говорить слишком много.
– Жаке, – сказал я, вытирая дядин нож об оставшийся кусок хлеба, – пойди возьми лопату и заступ, надо схоронить отца. Тома тебя покараулит.
И я добавил, громко звякнув лезвием, закрывая нож и опуская его к себе в карман:
– У отца, я видел, вполне приличные башмаки. Лучше бы их снять. Они еще тебе пригодятся.
Жаке, слегка сгорбившись, опустил в знак повиновения голову и встал. Встал и я, держа карабин в руках, и, подойдя к Тома, тихо проговорил:
– Ружье отца давай мне, с собой возьмешь только свою двустволку, пусть парень идет перед тобой, а когда он будет копать могилу, отойди в сторону, ко глаз с него не спускай.
Я заметил, что Жаке, воспользовавшись нашим разговором, подошел к Фальвине и что-то успел шепнуть ей на ухо.
– Давай, Жаке! – повелительно сказал я.
Он вздрогнул, залился краской, богатырские плечи ссутулились, и в сопровождении Тома направился к двери.
Как только они ушли, я значительно посмотрел на Фальвину.
– Жаке ранил одного из нас, он украл нашу лошадь. Не защищай его, Фальвина, я прекрасно знаю, что он не смел ослушаться отца. И все же он должен будет понести наказание. Мы конфискуем его имущество, а самого увезем как пленника в Мальвиль.
– А как же я? – рестерянно спросила старуха.
– Решай сама. Можешь переехать к нам в Мальвиль, можешь оставаться здесь. Если предпочитаешь оставаться здесь, я обеспечу тебя всем необходимым.
– Оставаться здесь! – с ужасом воскликнула старуха. – Да что я тут буду делать?
И снова неиссякаемым потоком хлынули слова. Я слушал их внимательно и не без интереса, но то единственное слово, которое я надеялся услышать, – слово «одна» так и не было произнесено.
Ведь именно одиночество в «Прудах» должно было страшить Фальвину. Чего только не наговорила она, но этого-то и не сказала. Я поднял голову и, как охотничий пес, втянул в себя воздух. Но ничего не учуял. И все-таки старая карга что-то от меня скрывала. Я об этом догадался с самого начала. Что-то, вернее даже, кого-то. Поэтому я и перестал ее слушать. И поскольку нюх не оправдал моих надежд, я решил обратиться к помощи глаз. Я еще раз внимательно оглядел комнату. Как раз напротив, у шершавой кирпичной стены, сантиметрах в сорока над полом, стояла деревянная скамеечка, на которой в ряд была выставлена, видимо, вся обувь, имевшаяся в доме. Я резко оборвал Фальвину:
– Значит, твоя дочь Раймонда умерла. Луи тоже. Жаке сейчас хоронит Варвурда. Кати жила в ЛаРоке. Ведь так?
– Так, – отвечает Фальвина, еще не понимая, к чему я клоню.
Я смотрю на нее и с ходу рублю:
– А Мьетта?
Фальвина как рыба открывает рот. Я не даю ей времени опомниться.
– Да-да, Мьетта. Где Мьетта?
Старуха моргает глазами и отвечает едва слышно:
– Она тоже жила в Ла-Роке. А теперь одному богу известно...
Я снова обрываю ее:
– У кого?
– У мэра.
– Так же, как и Кати? Выходит, у него было две служанки?
– Нет, погоди, я ошиблась. В харчевне.
Я молчу. Опускаю глаза. Смотрю на ноги старухи. Бесформенные, распухшие ноги.
– У тебя больные ноги?
– Ой, еще какие больные! Бедные мои ноженьки, – причитает она, переводя дух и сразу же успокаиваясь, оттого что разговор переходит на другую тему.
– Все вены. Видишь, какие. – Она приподнимает подол юбки, чтобы показать мне их. – Расширились, и все тут.
– Ты когда-нибудь в дождь надеваешь резиновые сапоги?
– Что ты! Никогда. Да разве мне можно! Особо с тех пор, как вены воспалились.
О своих ногах она могла, очевидно, говорить бесконечно. Но я откровенно перестаю ее слушать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157