Куда смотрит местная администрация? Генри любит мать, но совсем не хочет закончить, как она. Он не желает ломать себе жизнь из-за одного единственного воспоминания. Сердце подсказывает ему, что жить одним воспоминанием глупо, воспоминаний должно быть больше. Намного полезней вспоминать обо всем понемногу. Это и означает быть уравновешенным человеком.
– Я не знал, как ее удержать, – сказал Генри снова нарушая тишину. От матери ему нужна сила ее безусловной любви и жалость, жалость к нему.
Он ищет доказательств того, что он связан с матерью, а она – с ним. Не может быть, чтобы он остался один на всем белом свете, одинокий, живой и страдающий Генри. Если он одинок, то какой же тогда смысл в существовании остальных людей. Для чего им жить? Возможно, тогда им вообще не стоит жить.
– Ты любил ее?
– Кого?
– Эту свою девушку. Ту, которая уехала в Асаку.
– Не знаю.
– А что ты чувствуешь сейчас?
– Мне кажется, я мало о ней заботился.
– Тебе не хочется наложить на себя руки?
– Мама!
– Если нет, то это не любовь.
– Как ты можешь говорить такое? Да кто, вообще, в этом что-нибудь понимает?
– Все. И я тоже. Придет время, и ты поймешь. Это судьба. А от судьбы не убежишь.
– Ты же убежала.
– Она со мной жестоко обошлась.
– Ты вышла за отца.
– Он был лучшим из всех, кого я встретила, после того, как пришла в себя.
– Но это была не любовь, так ведь?
– Нельзя же всю жизнь носить траур.
– Ты могла бы вернуться в Британию, – говорит Генри. – Ты и сейчас могла бы. Чего сидеть и думать, если бы да кабы?
– Теперь это уже не то.
– Почему же?
– Все меняется, исчезает. Там другая жизнь, теперь это просто еще одна часть Европы. Так пишут в газетах. К тому же, кто говорит, что я не люблю твоего отца?
– Ты сама, ты все время это говоришь. Ты говоришь, что лучше бы ты умерла.
– Господи, Генри. Где твое чувство юмора? Не нужно верить всему, что я говорю.
– Чему же тогда верить?
– Верь тому, во что веришь. Так всем будет хорошо.
1/11/93 понедельник 13:12
– Иди-ка ты лучше домой, Хейзл.
Первый признак сумасшествия – когда начинаешь разговаривать сама с собой. Или, может быть, это второй признак. Третий признак – наверное, когда не знаешь, какой первый. И тогда ты уж точно сумасшедшая.
Выйдя из тихого сада на улицу, Хейзл поразилась ее суете и шуму, а также тому, что, отойдя всего на несколько шагов от дома Спенсера, она мгновенно столкнулась с жизнью тысяч других людей. Этот контраст и внезапный порыв ветра, бессмысленный и упрямый, заставили ее почувствовать себя уязвимой и незащищенной. Ей показалось, что она забыла, для чего родилась и как ей жить дальше. Она увидела рабочего, он читал газету, поставив ногу на заступ лопаты, воткнутой в землю. Интересно, что он рассчитывает из нее вычитать. Вряд ли в ней написано, почему, например, такая симпатичная девушка, как она, одета как на вечеринку, в половине первого пополудни, да еще в такой унылый понедельник. Она почувствовала на себе взгляды прохожих и обвинила в том свое платье. Надо ехать домой и забыть о Спенсере, который никогда не примет никакого решения, забыть о Генри Мицуи, который скоро уедет.
Без плаща, с одной лишь сумочкой, скрестив руки на груди, она вышла на дорогу. Людей на улице было предостаточно, машин же не было совсем, поэтому на быстрое спасение полагаться не приходилось. Едва приехав домой, она, в первую очередь, переоденется. Потом попробует отыскать старые проспекты по медицинскому или юридическому образованию. Со Спенсером не получилось – может, получится сменить профессию, давно собиралась.
– Езжай домой, Хейзл, будь умницей. Кто сказал, что нужно все решать сегодня?
Кажется, это голос мамы.
Теребя в руках ключи от машины и оттягивая возвращение домой, Хейзл размышляла, правильно ли поступает. Опыт заочного преподавания помог ей распознать названия деревьев в саду у Уильяма, выучить имена всех королей и королев, но никак не мог помочь ей решить, стоит ли ехать домой и забыть о Спенсере. Она загляделась на витрину магазина подержанных вещей, на разбросанные по ней случайные предметы: коричневое пальто, длинный кардиган и пепельницу из половинки кокосового ореха. Еще там были цветастая деревянная утка, шаль с пейслийским узором, подушечка с вышивкой, радио марки «Шарп» и древний набор кухонных ножей из шести предметов с подставкой для салфеток, на которой были видны чьи-то инициалы. Хейзл разглядывала все эти вещи, надеясь, что в каждой скрыт некий тайный смысл. Она хотела бы увидеть какой-нибудь знак, убеждающий в том, что ей нужно остаться. Он может быть скрыт в любом из этих предметов, в рабочем с газетой или в любом прохожем. Неважно в чем, лишь бы не пропустить.
Рабочий с газетой присвистнул, и Хейзл тут же направилась к своей машине. Сев в нее, она захлопнула дверцу и проверила, закрыта ли дверца с пассажирской стороны. Все та же проблема с настоящим – оно никогда не бывает таким однозначным, как прошлое, в котором все уже давно согласовано. Она завела двигатель и выехала на пустынную дорогу.
Они со Спенсером сегодня так ничего и не решат. Он явно не собирается ничего предпринимать, а Хейзл – не более чем неуместное вторжение. Она уже успела забыть, как лихо все начиналось. Вспомнив, с каким энтузиазмом она зачем-то дала Спенсеру адрес секретаря ее института, она улыбнулась. Она ведь не особенно рассчитывала, что он пригласит ее остаться, но понимала, что это возможно. А то, что в этом задействовано несколько человек, делает ситуацию похожей на тотализатор: сначала делаешь ставку, а потом пытаешься сделать так, чтобы выиграть. Не вышло, ему же хуже, но только не ей. Он запомнит этот день, как день упущенных возможностей изменить жизнь к лучшему. Ну и пусть, у него ведь есть его прекрасная Джессика, вот пускай она его и утешает. Интересно, так поступают все мужчины, и существует ли идеал? И для чего он нужен? Наверное, для всего, пока не пресытишься. Бог с ним. Себя не изменишь, да и Спенсера тоже. Ведь и дураку ясно, что он никогда не примет никакого решения, потому что никогда этого не делал. Поэтому он и думает, что все еще возможно. Он ошибается. Ведь у каждого из них в прошлой жизни были события, которые держат и не отпускают, не дают измениться. Теперь и этого уже не изменишь, даже если Спенсер все еще лелеет мечту о божественной перемене (с непосредственным участием Бога). Ему просто надо признать, что их несовместимость намного серьезней, чем ему кажется. Это вовсе не временная потеря памяти, которую можно вылечить внезапным шоком.
В конце улицы, где, как Хейзл рассчитывала, уже начнется завтра и она смешается с остальным миром, ей преградила путь яркая ленточка полицейского ограждения, трепещущая на ветру. Хейзл припарковалась у автобусной остановки, между двух лип.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
– Я не знал, как ее удержать, – сказал Генри снова нарушая тишину. От матери ему нужна сила ее безусловной любви и жалость, жалость к нему.
Он ищет доказательств того, что он связан с матерью, а она – с ним. Не может быть, чтобы он остался один на всем белом свете, одинокий, живой и страдающий Генри. Если он одинок, то какой же тогда смысл в существовании остальных людей. Для чего им жить? Возможно, тогда им вообще не стоит жить.
– Ты любил ее?
– Кого?
– Эту свою девушку. Ту, которая уехала в Асаку.
– Не знаю.
– А что ты чувствуешь сейчас?
– Мне кажется, я мало о ней заботился.
– Тебе не хочется наложить на себя руки?
– Мама!
– Если нет, то это не любовь.
– Как ты можешь говорить такое? Да кто, вообще, в этом что-нибудь понимает?
– Все. И я тоже. Придет время, и ты поймешь. Это судьба. А от судьбы не убежишь.
– Ты же убежала.
– Она со мной жестоко обошлась.
– Ты вышла за отца.
– Он был лучшим из всех, кого я встретила, после того, как пришла в себя.
– Но это была не любовь, так ведь?
– Нельзя же всю жизнь носить траур.
– Ты могла бы вернуться в Британию, – говорит Генри. – Ты и сейчас могла бы. Чего сидеть и думать, если бы да кабы?
– Теперь это уже не то.
– Почему же?
– Все меняется, исчезает. Там другая жизнь, теперь это просто еще одна часть Европы. Так пишут в газетах. К тому же, кто говорит, что я не люблю твоего отца?
– Ты сама, ты все время это говоришь. Ты говоришь, что лучше бы ты умерла.
– Господи, Генри. Где твое чувство юмора? Не нужно верить всему, что я говорю.
– Чему же тогда верить?
– Верь тому, во что веришь. Так всем будет хорошо.
1/11/93 понедельник 13:12
– Иди-ка ты лучше домой, Хейзл.
Первый признак сумасшествия – когда начинаешь разговаривать сама с собой. Или, может быть, это второй признак. Третий признак – наверное, когда не знаешь, какой первый. И тогда ты уж точно сумасшедшая.
Выйдя из тихого сада на улицу, Хейзл поразилась ее суете и шуму, а также тому, что, отойдя всего на несколько шагов от дома Спенсера, она мгновенно столкнулась с жизнью тысяч других людей. Этот контраст и внезапный порыв ветра, бессмысленный и упрямый, заставили ее почувствовать себя уязвимой и незащищенной. Ей показалось, что она забыла, для чего родилась и как ей жить дальше. Она увидела рабочего, он читал газету, поставив ногу на заступ лопаты, воткнутой в землю. Интересно, что он рассчитывает из нее вычитать. Вряд ли в ней написано, почему, например, такая симпатичная девушка, как она, одета как на вечеринку, в половине первого пополудни, да еще в такой унылый понедельник. Она почувствовала на себе взгляды прохожих и обвинила в том свое платье. Надо ехать домой и забыть о Спенсере, который никогда не примет никакого решения, забыть о Генри Мицуи, который скоро уедет.
Без плаща, с одной лишь сумочкой, скрестив руки на груди, она вышла на дорогу. Людей на улице было предостаточно, машин же не было совсем, поэтому на быстрое спасение полагаться не приходилось. Едва приехав домой, она, в первую очередь, переоденется. Потом попробует отыскать старые проспекты по медицинскому или юридическому образованию. Со Спенсером не получилось – может, получится сменить профессию, давно собиралась.
– Езжай домой, Хейзл, будь умницей. Кто сказал, что нужно все решать сегодня?
Кажется, это голос мамы.
Теребя в руках ключи от машины и оттягивая возвращение домой, Хейзл размышляла, правильно ли поступает. Опыт заочного преподавания помог ей распознать названия деревьев в саду у Уильяма, выучить имена всех королей и королев, но никак не мог помочь ей решить, стоит ли ехать домой и забыть о Спенсере. Она загляделась на витрину магазина подержанных вещей, на разбросанные по ней случайные предметы: коричневое пальто, длинный кардиган и пепельницу из половинки кокосового ореха. Еще там были цветастая деревянная утка, шаль с пейслийским узором, подушечка с вышивкой, радио марки «Шарп» и древний набор кухонных ножей из шести предметов с подставкой для салфеток, на которой были видны чьи-то инициалы. Хейзл разглядывала все эти вещи, надеясь, что в каждой скрыт некий тайный смысл. Она хотела бы увидеть какой-нибудь знак, убеждающий в том, что ей нужно остаться. Он может быть скрыт в любом из этих предметов, в рабочем с газетой или в любом прохожем. Неважно в чем, лишь бы не пропустить.
Рабочий с газетой присвистнул, и Хейзл тут же направилась к своей машине. Сев в нее, она захлопнула дверцу и проверила, закрыта ли дверца с пассажирской стороны. Все та же проблема с настоящим – оно никогда не бывает таким однозначным, как прошлое, в котором все уже давно согласовано. Она завела двигатель и выехала на пустынную дорогу.
Они со Спенсером сегодня так ничего и не решат. Он явно не собирается ничего предпринимать, а Хейзл – не более чем неуместное вторжение. Она уже успела забыть, как лихо все начиналось. Вспомнив, с каким энтузиазмом она зачем-то дала Спенсеру адрес секретаря ее института, она улыбнулась. Она ведь не особенно рассчитывала, что он пригласит ее остаться, но понимала, что это возможно. А то, что в этом задействовано несколько человек, делает ситуацию похожей на тотализатор: сначала делаешь ставку, а потом пытаешься сделать так, чтобы выиграть. Не вышло, ему же хуже, но только не ей. Он запомнит этот день, как день упущенных возможностей изменить жизнь к лучшему. Ну и пусть, у него ведь есть его прекрасная Джессика, вот пускай она его и утешает. Интересно, так поступают все мужчины, и существует ли идеал? И для чего он нужен? Наверное, для всего, пока не пресытишься. Бог с ним. Себя не изменишь, да и Спенсера тоже. Ведь и дураку ясно, что он никогда не примет никакого решения, потому что никогда этого не делал. Поэтому он и думает, что все еще возможно. Он ошибается. Ведь у каждого из них в прошлой жизни были события, которые держат и не отпускают, не дают измениться. Теперь и этого уже не изменишь, даже если Спенсер все еще лелеет мечту о божественной перемене (с непосредственным участием Бога). Ему просто надо признать, что их несовместимость намного серьезней, чем ему кажется. Это вовсе не временная потеря памяти, которую можно вылечить внезапным шоком.
В конце улицы, где, как Хейзл рассчитывала, уже начнется завтра и она смешается с остальным миром, ей преградила путь яркая ленточка полицейского ограждения, трепещущая на ветру. Хейзл припарковалась у автобусной остановки, между двух лип.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65