Вы расстроены, вы сами не знаете, что вы говорите! — промолвил он и выпил еще стакан воды.— Глупости какие-нибудь пришли в голову женщине, а вы из мухи слона сделали... Где она? Я пойду к ней... Надо переговорить...
Обносков совсем растерялся.
— Я вам сказал, что вы ее не увидите и она не воротится в ваш дом,— сердито топнул йогою Кряжов и заходил по комнате.
— Помилуйте, кто же ей позволит оставаться здесь? — нетерпеливо пожал плечами зять.
— Я! Слышите вы я! — крикнул Кряжов, точно он хотел, по крайней мере, перекричать, если не убедить зятя, и рванул с шеи свою косынку.— Я ее не пущу к вам; не пущу, если она сама захочет идти к вам... Мало того, что вы сами мучили жену, так вы позволяли своей матери мучить ее... Вы от чужих прячете эту бабу; она за кулисами, когда у вас
гости; вам стыдно показать это неотесанное чучело посторонним людям, но не стыдно заставлять жену жить изо дня в день с этою грубою тварью...
— Послушайте,— начал задыхающимся, но сдержанным голосом Обносков.— Я извиняю ваши дерзости только потому, что вы стары и не помните, что говорите... Вы раздражены... Я понимаю ваше положение. Вы слепо любите свою дочь, вы не можете видеть ее слез... Она, вероятно, рассердилась на меня и на мою мать за какую-нибудь мелочь, пришла к вам жаловаться, расплакалась и расстроила вас окончательно... Вам надо успокоиться...
Кряжов молча продолжал шагать по комнате, опустив на грудь свою седую львиную голову.
— Вы знаете,— продолжал зять, успокоиваясь под мерное течение своей речи,— что я человек не светский, не паркетный шаркун, не праздный остряк... Я не умею и не желаю быть любовником своей законной жены, я считаю брачный союз слишком священным для того, чтобы осквернять его мелким раз-вратцем любезностей, ухаживаний и бесконечных поцелуев... Может быть, моей ясене,— извините меня за этот упрек вам,— начитавшейся в вашем доме разных современных развратных романчиков, захотелось на миг иметь именно такого мужа-любовника. Но она, как умная по природе женщина, испорченная только воспитанием, скоро поймет, что церковь не для этого освящает союз мужа и жены. Теперь поветрие на бегство жен от мужей, это зараза в воздухе, внесенная десятком развратных сорванцов, подтачивающих все основы честной, законной и, говорю смело, христианской жизни... Не нам с вами, добрейший Аркадий Васильевич, потакать этому злу. Мы призваны на борьбу с ним,— вы по летам, я по убеждениям...
Кряжов давно уже сидел у стола, скорбно опустив на руки голову, и, кажется, не слышал речей Обно-скова.
— Помилуйте, друг мой,— продолжал зять, сверкая узенькими глазами,— сколько раз мы толковали с вами здесь, в затишье семейного кружка, об этих прискорбных, все чаще и чаще повторявшихся заблуждениях? Вы смотрели с таким же неподдельным ужасом, как и я, на этих несчастных жертв, бежавших при первой размолвке от законных мужей. Мы
знали, что их ждет разврат, позор и гибель. Как же вы хотите, чтобы я, зная ваши убеждения на этот счет, хоть на минуту поверил, что вы желаете содействовать разврату и гибели своей любимой дочери? Кряжов молчал. Все ниже и ниже склонялась его седая голова, все более скорбным становилось выражение его лица. Обносков с невольным удивлением, почти с любопытством, смотрел на эту безмолвную, полную тоски и горя фигуру старика.
— Успокойтесь, бедный мой друг,— с покровительством и участием произнес Обносков, подходя к старику и дотрогиваясь до его плеча.— Дело поправимое!
Этот тон снисхождения внезапно вывел Кряжева из забытья. Старик вскочил и поднял голову.
— Прочь, негодяй!-—крикнул он, встряхивая с омерзением плечом, до которого дотронулся зять.— Я тебя из своих рук задушу, если это будет нужно для свободы моей дочери. Я через твой труп перенесу ее на волю, бездушная, пресмыкающаяся тварь!.. Сожаление!.. Ты смеешь жалеть меня!.. Понимаешь ли ты, что ты наделал?.. Ты человека загубил! Мою дочь загубил!.. Да что я говорю: дочь! Ты загубил нас всех, все наше счастие, весь наш семейный мир... Слышишь ты? — тряс Кряжов зятя за плечи, как бы готовясь вышвырнуть его за окно на улицу.
— Что же это, убийство? — прошептал Обносков глухим голосом, обессилев в могучих руках старика, и его лицо исказилось от страха.
Кряжов опомнился и с отвращением оттолкнул от себя это больное, слабое и трусливое создание. Обносков едва переводил дух и тяжело опустился на
кресло.
— Ты лучше не являйся ко мне на глаза,— ворчал с угрозой старик, шагая в волнении по комнате.—'Ты умеешь говорить... ну, а и не привык с такими подлецами объясняться... Н-да, не умею и, слава богу, что не умею!.. Не готовился в дипломаты,— ворчал вполголоса Кряжов.
— Вы... вы... не забудьте,— с усилием шептал зять, дрожа от недавнего испуга и злобы,—что у нас... у нас есть законы...
— Да... есть законы!— пробормотал Кряжов, разводя руками.— Ну, и обращайся к ним, когда я тебе расшибу голову! — скрипнул он зубами и вышел в
другую комнату.— Есть законы,— говорил он сам с собою, шагая в другой комнате.— И нечем оправдать бегство жены от такого мужа: тихий, скромный, не развратник, ну, и должна жить вместе! Ведь и точно, не потакать же гнусным прихотям всякой развратницы, захотевшей бежать от законного мужа! Ведь ее не насильно за него выдавали!.. Да, это значит: погубить ее же, если позволить ей бежать... Да, да, это все мои слова, мои убеждения!.. Дитя мое, дитя мое, что я с тобой сделал! —- рыдал, как ребенок, старик, припадая к постели лежавшей без движения дочери.— До седин дожил, общество всю жизнь учил, а не научился понимать людей, не сумел понять, что выйдет из того, что я делаю... Старый дурак, палач в шутовской одежде!
Кряжов рванул ворот своей рубашки так, что у него отлетели пуговицы. В эту минуту, должно быть под влиянием восклицаний отца, Груня стала бредить во сне.
— Что же доктор не идет? — очнулся старик.— Ведь я, кажется, посылал за ним... Нет!.. Забыл... Дурак, дурак!.. Недостает еще, чтобы сам ее уморил теперь!
Старик бегом отправился в людскую и поднял на ноги всю прислугу... Беготня, толки докторов, посылка за лекарством, хлопоты около больной, и все это утихло только к ночи, когда, наконец, в доме настала тишина и покой. Везде погасили огонь, все уснули, и только едва-едва теплилась лампа с темным абажуром в спальне лежавшей без памяти Груни, у постели которой не спал Кряжов: он сидел в полумраке в большом кресле, опустив на грудь и поддерживая одною рукой свою седую голову.
Идут дни за днями своим чередом. Кряжов не заглядывает в свой любимый, уютный кабинет. Пусто и тихо в этой комнате. Пыль покрывает книги; до них никто не дотрогивается; некоторые из них так и остались открытыми, как бросил их хозяин, выбежав навстречу к своей дочери, пришедшей искать спасения, может быть, спокойствия могилы в отцов-ском доме;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
Обносков совсем растерялся.
— Я вам сказал, что вы ее не увидите и она не воротится в ваш дом,— сердито топнул йогою Кряжов и заходил по комнате.
— Помилуйте, кто же ей позволит оставаться здесь? — нетерпеливо пожал плечами зять.
— Я! Слышите вы я! — крикнул Кряжов, точно он хотел, по крайней мере, перекричать, если не убедить зятя, и рванул с шеи свою косынку.— Я ее не пущу к вам; не пущу, если она сама захочет идти к вам... Мало того, что вы сами мучили жену, так вы позволяли своей матери мучить ее... Вы от чужих прячете эту бабу; она за кулисами, когда у вас
гости; вам стыдно показать это неотесанное чучело посторонним людям, но не стыдно заставлять жену жить изо дня в день с этою грубою тварью...
— Послушайте,— начал задыхающимся, но сдержанным голосом Обносков.— Я извиняю ваши дерзости только потому, что вы стары и не помните, что говорите... Вы раздражены... Я понимаю ваше положение. Вы слепо любите свою дочь, вы не можете видеть ее слез... Она, вероятно, рассердилась на меня и на мою мать за какую-нибудь мелочь, пришла к вам жаловаться, расплакалась и расстроила вас окончательно... Вам надо успокоиться...
Кряжов молча продолжал шагать по комнате, опустив на грудь свою седую львиную голову.
— Вы знаете,— продолжал зять, успокоиваясь под мерное течение своей речи,— что я человек не светский, не паркетный шаркун, не праздный остряк... Я не умею и не желаю быть любовником своей законной жены, я считаю брачный союз слишком священным для того, чтобы осквернять его мелким раз-вратцем любезностей, ухаживаний и бесконечных поцелуев... Может быть, моей ясене,— извините меня за этот упрек вам,— начитавшейся в вашем доме разных современных развратных романчиков, захотелось на миг иметь именно такого мужа-любовника. Но она, как умная по природе женщина, испорченная только воспитанием, скоро поймет, что церковь не для этого освящает союз мужа и жены. Теперь поветрие на бегство жен от мужей, это зараза в воздухе, внесенная десятком развратных сорванцов, подтачивающих все основы честной, законной и, говорю смело, христианской жизни... Не нам с вами, добрейший Аркадий Васильевич, потакать этому злу. Мы призваны на борьбу с ним,— вы по летам, я по убеждениям...
Кряжов давно уже сидел у стола, скорбно опустив на руки голову, и, кажется, не слышал речей Обно-скова.
— Помилуйте, друг мой,— продолжал зять, сверкая узенькими глазами,— сколько раз мы толковали с вами здесь, в затишье семейного кружка, об этих прискорбных, все чаще и чаще повторявшихся заблуждениях? Вы смотрели с таким же неподдельным ужасом, как и я, на этих несчастных жертв, бежавших при первой размолвке от законных мужей. Мы
знали, что их ждет разврат, позор и гибель. Как же вы хотите, чтобы я, зная ваши убеждения на этот счет, хоть на минуту поверил, что вы желаете содействовать разврату и гибели своей любимой дочери? Кряжов молчал. Все ниже и ниже склонялась его седая голова, все более скорбным становилось выражение его лица. Обносков с невольным удивлением, почти с любопытством, смотрел на эту безмолвную, полную тоски и горя фигуру старика.
— Успокойтесь, бедный мой друг,— с покровительством и участием произнес Обносков, подходя к старику и дотрогиваясь до его плеча.— Дело поправимое!
Этот тон снисхождения внезапно вывел Кряжева из забытья. Старик вскочил и поднял голову.
— Прочь, негодяй!-—крикнул он, встряхивая с омерзением плечом, до которого дотронулся зять.— Я тебя из своих рук задушу, если это будет нужно для свободы моей дочери. Я через твой труп перенесу ее на волю, бездушная, пресмыкающаяся тварь!.. Сожаление!.. Ты смеешь жалеть меня!.. Понимаешь ли ты, что ты наделал?.. Ты человека загубил! Мою дочь загубил!.. Да что я говорю: дочь! Ты загубил нас всех, все наше счастие, весь наш семейный мир... Слышишь ты? — тряс Кряжов зятя за плечи, как бы готовясь вышвырнуть его за окно на улицу.
— Что же это, убийство? — прошептал Обносков глухим голосом, обессилев в могучих руках старика, и его лицо исказилось от страха.
Кряжов опомнился и с отвращением оттолкнул от себя это больное, слабое и трусливое создание. Обносков едва переводил дух и тяжело опустился на
кресло.
— Ты лучше не являйся ко мне на глаза,— ворчал с угрозой старик, шагая в волнении по комнате.—'Ты умеешь говорить... ну, а и не привык с такими подлецами объясняться... Н-да, не умею и, слава богу, что не умею!.. Не готовился в дипломаты,— ворчал вполголоса Кряжов.
— Вы... вы... не забудьте,— с усилием шептал зять, дрожа от недавнего испуга и злобы,—что у нас... у нас есть законы...
— Да... есть законы!— пробормотал Кряжов, разводя руками.— Ну, и обращайся к ним, когда я тебе расшибу голову! — скрипнул он зубами и вышел в
другую комнату.— Есть законы,— говорил он сам с собою, шагая в другой комнате.— И нечем оправдать бегство жены от такого мужа: тихий, скромный, не развратник, ну, и должна жить вместе! Ведь и точно, не потакать же гнусным прихотям всякой развратницы, захотевшей бежать от законного мужа! Ведь ее не насильно за него выдавали!.. Да, это значит: погубить ее же, если позволить ей бежать... Да, да, это все мои слова, мои убеждения!.. Дитя мое, дитя мое, что я с тобой сделал! —- рыдал, как ребенок, старик, припадая к постели лежавшей без движения дочери.— До седин дожил, общество всю жизнь учил, а не научился понимать людей, не сумел понять, что выйдет из того, что я делаю... Старый дурак, палач в шутовской одежде!
Кряжов рванул ворот своей рубашки так, что у него отлетели пуговицы. В эту минуту, должно быть под влиянием восклицаний отца, Груня стала бредить во сне.
— Что же доктор не идет? — очнулся старик.— Ведь я, кажется, посылал за ним... Нет!.. Забыл... Дурак, дурак!.. Недостает еще, чтобы сам ее уморил теперь!
Старик бегом отправился в людскую и поднял на ноги всю прислугу... Беготня, толки докторов, посылка за лекарством, хлопоты около больной, и все это утихло только к ночи, когда, наконец, в доме настала тишина и покой. Везде погасили огонь, все уснули, и только едва-едва теплилась лампа с темным абажуром в спальне лежавшей без памяти Груни, у постели которой не спал Кряжов: он сидел в полумраке в большом кресле, опустив на грудь и поддерживая одною рукой свою седую голову.
Идут дни за днями своим чередом. Кряжов не заглядывает в свой любимый, уютный кабинет. Пусто и тихо в этой комнате. Пыль покрывает книги; до них никто не дотрогивается; некоторые из них так и остались открытыми, как бросил их хозяин, выбежав навстречу к своей дочери, пришедшей искать спасения, может быть, спокойствия могилы в отцов-ском доме;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75