Особенно если принять в расчет то, что нам поведал Волли Мальтсроос, когда он под рождество восемнадцатого года, после освобождения Нарвы красными, вернулся домой. Мы ведь тогда еще не знали всего, что произошло после Яана: немцы вслед за инцидентом сперва совсем было закрыли дорогу, ведущую на красную сторону, недели две сохранялось напряженное положение и пошли упорные слухи о новой войне, когда пришло известие о том, что в Москве убит немецкий посол. Вскоре отряд Яана перевели с границы в Ямбург, где сосредоточивали Гатчинскую дивизию, а взамен прибыла другая часть. Ямбург был слишком уже далеко, туда мы не могли наведываться.
Ко времени выхода Юты замуж все оптанты уже вернулись из России. Вернулась и Олли Веспер. Каким-то образом ей все же удалось из амбара в Аннинском перебраться на более тучные угодья в Петроград, там у нее дела пошли на лад. Когда в двадцать первом году она репатриировалась из России, то привезла с собой полвагона дворцовой мебели и прочей движимости, которую сумела за это время собрать. Предприимчивая женщина нигде не пропадет, отвечала она тем, кто допытывался по поводу ее столь быстрого обогащения или выражал удивление. Говорили, что Олли тогда же привезла с собой и целую горсть бриллиантов, спрятанных в высверленной ножке стула. Это могло быть так или не так, в те времена распускались самые невероятные слухи, но возможно, что кое-кто именно в мутной воде поймал свою золотую рыбку. Во всяком случае, деньги у Олли были. Вскоре после прибытия в Нарву она открыла в оживленном месте, на улице Йоала, салон — женскую парикмахерскую, на два больших, выходящих на улицу окна, заказала новые модные рамы без переплетов и распорядилась по зеркальному стеклу вывести толстыми золотыми буквами. Под эти красивые окна приходили играть маленькие девочки из Юхкенталя, которым надо было еще расти и расти до пользования парикмахерской, они без конца толклись там, строили рожицы и без устали разглядывали себя в сверкающих буквах, словно в золотом зеркальце.
Вернулись также несколько кренгольмских парней, кому надоели смутные времена и долгие скитания на войне и кого стала заедать тоска по родине. Но и они ничего не знали о судьбе Виллу, война и тифозные лазареты давно поразбросали ребят. Может, живет где-то, а может, и задули свечку, это было все, что они могли сказать мне. Ведь остались же ребята из эстонской дивизии лежать и в украинской земле, и в степях Крыма. С тех пор в моем сознании живет дошедшее до меня откуда-то скорбное изречение, либо же это были строчки из какой-то совершенно забытой на сегодня песни, которое звучало так: у эстонца в люльке тесно, но широк его погост. Наверное, Юта вдруг дошла до той невидимой черты, за которой Виллу для нее окончательно сгинул в российских далях и ждать его дольше было бессмысленно. Тогда-то она с отчаяния и дала Альберту свое согласие.
Альберт заставил Юту немедленно взять расчет в ресторане. Мы даже восхищались им по этому поводу: смотрите, какой заботливый муж, предлагает жене более легкую жизнь, не думает даже, что теряет в заработке. Потом выяснилось, что худосочный Альберт просто безумный, патологический ревнивец. На полголовы ниже Юты и хилее, он страдал от постоянного чувства неполноценности, и ему казалось яснее ясного, что Юта каждую минуту готова с любым более видным мужчиной наставить ему рога. Добропорядочной Юте ничего подобного даже во сне не приснилось бы, она испытывала отвращение ко всякому обману и случайным связям, но Альберту понять это было не под силу. Видимо, сам он был по природе человеком неверным. Случалось, устраивал Юте сцены только из-за того, что во время их отдельных редких выходов усердный гардеробщик,— не дай бог, если попадался еще моложавый и высокий,— с излишней, по его мнению, услужливостью помогал Юте надевать пальто.
В тот раз Юта при моем появлении вышла из своей узкой спальни через нетопленый зал в наброшенной на плечи кофте, вся дрожа от холода. В столовой она прижалась спиной к круглой железной печке, еле-еле согретой недосушенным торфом, и уставилась на меня. В комнате стоял горький запах торфяного дыма. Лууле со своим стулом пристроилась под самым окном и то ли учила уроки на необычно широком подоконнике с растрескавшейся краской, то ли просто так играла. Она привыкла дома уединяться, стараясь быть как можно неприметней, чтобы не мешать отцу. Обычно обеденный стол, равно как и стулья, и весь буфет были завалены радиодеталями Альберта, лампами и обрывками проводов, без конца шипел паяльник. Комната то и дело заполнялась треском, свистом и завыванием, сквозь которые иногда прорывались обрывки чужестранной речи или слабой, угасающей музыки откуда-нибудь из Вены или Хильверсума.
Но в тот день все было иначе, поэтому, наверное, и запомнилось. Альберт как раз завершил свой многолетний труд — собрал классный суперприемник, равного которому ни у кого другого в городе не было. Чудо-техника стояла в черном, изготовленном по особому заказу шкафчике возле стены, по возможности дальше от печки. Шкаф был отполирован до зеркального блеска, будто крышка рояля. Впоследствии, вспоминая, я пришла к выводу, что этот небывалый предмет обихода по внешнему виду и размеру был под стать сегодняшним холодильникам, если их представить только в негативном изображении.
Альберт сидел перед своим исполинским радиоприемником, склонив голову на фоне освещенной шкалы и приставив ухо к динамику. Он терпеливо крутил большие бакелитовые ручки величиной с розетку. В таком виде он напоминал мне скрягу возле сейфа, который нечаянно забыл шифр и теперь, приставив ухо к дверце и прислушиваясь к щелчкам отмычек, отчаянно пытается открыть вместилище своих сокровищ. Шуты, треск электрических разрядов, свисты, то низкие, то высокие. Наконец сквозь тревожно-невнятную всемирную трескотню донеслась какая-то очень знакомая музыка. Должно быть, радиостанция Москвы, известный передатчик имени Коминтерна, который нам иногда удавалось слушать, если Альберт, случалось, не ремонтировал свое радио. Это была единственная заграничная станция, вещавшая на знакомом нам языке.
Лицо Альберта приобрело странное выражение. Он опустил руки на колени, рот скривился в страдальческой усмешке.
Послушаем, что нам скажет сегодня твой жених.
Измученные глаза Юты выдавали, что в их доме это укоренившаяся, далекая от забавы дурная шутка.
Мы собрались пойти с Ютой, уже не помню точно, то ли к знакомой белошвейке, то ли к модистке. После произнесенного Альбертом мы особенно заторопились. Альберт стал набиваться в провожатые, но мы решительно отказались. Ему там совершенно нечего делать. Только испортит нам дорогу, будет все время болтаться сзади, как хвост.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Ко времени выхода Юты замуж все оптанты уже вернулись из России. Вернулась и Олли Веспер. Каким-то образом ей все же удалось из амбара в Аннинском перебраться на более тучные угодья в Петроград, там у нее дела пошли на лад. Когда в двадцать первом году она репатриировалась из России, то привезла с собой полвагона дворцовой мебели и прочей движимости, которую сумела за это время собрать. Предприимчивая женщина нигде не пропадет, отвечала она тем, кто допытывался по поводу ее столь быстрого обогащения или выражал удивление. Говорили, что Олли тогда же привезла с собой и целую горсть бриллиантов, спрятанных в высверленной ножке стула. Это могло быть так или не так, в те времена распускались самые невероятные слухи, но возможно, что кое-кто именно в мутной воде поймал свою золотую рыбку. Во всяком случае, деньги у Олли были. Вскоре после прибытия в Нарву она открыла в оживленном месте, на улице Йоала, салон — женскую парикмахерскую, на два больших, выходящих на улицу окна, заказала новые модные рамы без переплетов и распорядилась по зеркальному стеклу вывести толстыми золотыми буквами. Под эти красивые окна приходили играть маленькие девочки из Юхкенталя, которым надо было еще расти и расти до пользования парикмахерской, они без конца толклись там, строили рожицы и без устали разглядывали себя в сверкающих буквах, словно в золотом зеркальце.
Вернулись также несколько кренгольмских парней, кому надоели смутные времена и долгие скитания на войне и кого стала заедать тоска по родине. Но и они ничего не знали о судьбе Виллу, война и тифозные лазареты давно поразбросали ребят. Может, живет где-то, а может, и задули свечку, это было все, что они могли сказать мне. Ведь остались же ребята из эстонской дивизии лежать и в украинской земле, и в степях Крыма. С тех пор в моем сознании живет дошедшее до меня откуда-то скорбное изречение, либо же это были строчки из какой-то совершенно забытой на сегодня песни, которое звучало так: у эстонца в люльке тесно, но широк его погост. Наверное, Юта вдруг дошла до той невидимой черты, за которой Виллу для нее окончательно сгинул в российских далях и ждать его дольше было бессмысленно. Тогда-то она с отчаяния и дала Альберту свое согласие.
Альберт заставил Юту немедленно взять расчет в ресторане. Мы даже восхищались им по этому поводу: смотрите, какой заботливый муж, предлагает жене более легкую жизнь, не думает даже, что теряет в заработке. Потом выяснилось, что худосочный Альберт просто безумный, патологический ревнивец. На полголовы ниже Юты и хилее, он страдал от постоянного чувства неполноценности, и ему казалось яснее ясного, что Юта каждую минуту готова с любым более видным мужчиной наставить ему рога. Добропорядочной Юте ничего подобного даже во сне не приснилось бы, она испытывала отвращение ко всякому обману и случайным связям, но Альберту понять это было не под силу. Видимо, сам он был по природе человеком неверным. Случалось, устраивал Юте сцены только из-за того, что во время их отдельных редких выходов усердный гардеробщик,— не дай бог, если попадался еще моложавый и высокий,— с излишней, по его мнению, услужливостью помогал Юте надевать пальто.
В тот раз Юта при моем появлении вышла из своей узкой спальни через нетопленый зал в наброшенной на плечи кофте, вся дрожа от холода. В столовой она прижалась спиной к круглой железной печке, еле-еле согретой недосушенным торфом, и уставилась на меня. В комнате стоял горький запах торфяного дыма. Лууле со своим стулом пристроилась под самым окном и то ли учила уроки на необычно широком подоконнике с растрескавшейся краской, то ли просто так играла. Она привыкла дома уединяться, стараясь быть как можно неприметней, чтобы не мешать отцу. Обычно обеденный стол, равно как и стулья, и весь буфет были завалены радиодеталями Альберта, лампами и обрывками проводов, без конца шипел паяльник. Комната то и дело заполнялась треском, свистом и завыванием, сквозь которые иногда прорывались обрывки чужестранной речи или слабой, угасающей музыки откуда-нибудь из Вены или Хильверсума.
Но в тот день все было иначе, поэтому, наверное, и запомнилось. Альберт как раз завершил свой многолетний труд — собрал классный суперприемник, равного которому ни у кого другого в городе не было. Чудо-техника стояла в черном, изготовленном по особому заказу шкафчике возле стены, по возможности дальше от печки. Шкаф был отполирован до зеркального блеска, будто крышка рояля. Впоследствии, вспоминая, я пришла к выводу, что этот небывалый предмет обихода по внешнему виду и размеру был под стать сегодняшним холодильникам, если их представить только в негативном изображении.
Альберт сидел перед своим исполинским радиоприемником, склонив голову на фоне освещенной шкалы и приставив ухо к динамику. Он терпеливо крутил большие бакелитовые ручки величиной с розетку. В таком виде он напоминал мне скрягу возле сейфа, который нечаянно забыл шифр и теперь, приставив ухо к дверце и прислушиваясь к щелчкам отмычек, отчаянно пытается открыть вместилище своих сокровищ. Шуты, треск электрических разрядов, свисты, то низкие, то высокие. Наконец сквозь тревожно-невнятную всемирную трескотню донеслась какая-то очень знакомая музыка. Должно быть, радиостанция Москвы, известный передатчик имени Коминтерна, который нам иногда удавалось слушать, если Альберт, случалось, не ремонтировал свое радио. Это была единственная заграничная станция, вещавшая на знакомом нам языке.
Лицо Альберта приобрело странное выражение. Он опустил руки на колени, рот скривился в страдальческой усмешке.
Послушаем, что нам скажет сегодня твой жених.
Измученные глаза Юты выдавали, что в их доме это укоренившаяся, далекая от забавы дурная шутка.
Мы собрались пойти с Ютой, уже не помню точно, то ли к знакомой белошвейке, то ли к модистке. После произнесенного Альбертом мы особенно заторопились. Альберт стал набиваться в провожатые, но мы решительно отказались. Ему там совершенно нечего делать. Только испортит нам дорогу, будет все время болтаться сзади, как хвост.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85