Когда никого не осталось, откуда-то из-за столиков вынырнул всклокоченный, растерзанный Грошик, все еще пьяный: несколько часов сна не отрезвили его. Взмахивая руками в такт музыке, подпрыгивая и кривляясь, продефилировал он на заплетающихся ногах через опустевший зал и направился за остальными в холл.
Там было уже светло, как днем. Старик швейцар, едва держась на ногах от усталости, кинулся открывать дверь.
Под музыку, которая доносилась все глуше, вереница танцующих медленно и сонно выползла на улицу.
Утро выдалось чудесное. Небо было прозрачное, голубое, слегка порозовевшее на горизонте, воздух чистый и прохладный. Вокруг — ни души.
Котович замер от восторга.
— Чудесно, неповторимо,— бормотал он и вдруг возгласил полным голосом:— Да здравствует Польша!
Секунду длилась тишина. С крыши гостиницы слетело несколько голубей. А потом откуда-то издали, из развалин выгоревших домов, глухо отозвалось заблудившееся эхо:
— ...Польша!
VIII
В воскресенье, шестого мая, Юрек Шреттер сделал такую запись в своем дневнике:
«Я уже давно понял, на чем основана идея власти и какими надо обладать чертами характера, чтобы быть вождем. Но до конца я осознал это только вчера вечером. До сегодняшнего дня я мог лишь строить предположения, а теперь знаю наверняка. Вчерашний вечер был для меня решающим, и я выдержал испытание. Теперь у меня нет сомнений.
Выводы: не на всех ребят можно положиться в одинаковой степени. С Марцином Б. каши не сваришь. Для него единица — это единица, а для меня — лишь условный знак арифметической прогрессии. Плохо написанную цифру следует заменить другой. Из Алика К. можно веревки вить. Это и хорошо и плохо. Плохо, потому что он смел из трусости. Но и такие тоже нужны. Главное, он мне слепо и безгранично предан. Меня это даже немного забавляет. Какое наслаждение сознавать, что другой человек — послушное орудие в твоих руках! А вот в Фелеке Ш. меня немного пугает самостоятельность...»
Он остановился и хотел зачеркнуть последнюю фразу, но потом раздумал и написал с новой строки:
«Внимание: слово «пугает» я употребил не совсем верно. Я имел в виду, что его самостоятельность меня настораживает. За недостаточный контроль над своими мыслями назначаю себе наказание: до обеда не выкурю ни одной сигареты. Обнаруживать свои слабости перед другими глупо, а признаваться в них самому себе означает недостаток воли и самодисциплины. Чтобы заковать других в броню, надо сначала надеть ее на себя. Некоторые мысли, чувства и желания надо решительно и безжалостно искоренять. Надо быть твердым и непоколебимым, как машина.
Возвращаясь к Фелеку Ш.: я не уверен, что между нами рано или поздно не дойдет до конфликта. Тем хуже для него. Я сумею...»
Дописать фразу помешал звонок у входной двери. Он взглянул на часы. Время было раннее — начало девятого. С минуту он прислушивался. Но открывать никто не шел. Родители по воскресеньям обычно долго лежали в постели и поздно выходили из своей комнаты, в которой теперь вместе с ними спала больная тетка Ирена. Двоюродные сестры матери, незамужние панны Домбровские из Варшавы, уже встали, и слышно было, как они возятся на кухне, но на них рассчитывать не приходилось. Поэтому, засунув дневник в портфель между учебниками, он вышел в переднюю.
Там было темно и так тесно, что просто повернуться негде. Больше всего места занимал шкаф. Рядом с ним возвышалась целая гора сундуков, корзин и чемоданов. Вдоль другой стены стояла не убранная еще железная кровать, на которой спали тетки.
Одна из них, низенькая, толстая тетя Феля, высунула из кухни квадратную голову в папильотках. Вид у нее был испуганный. Заметив племянника, она стала делать ему знаки, чтобы он не открывал. Старые девы никак не могли привыкнуть к мирной жизни, и каждый звонок вселял в них панику. Юрек притворился, будто не замечает ее выразительных жестов. А тетя Феля, видя, что он протискивается между шкафом и кроватью, направляясь прямо к двери, испуганно зашипела:
— Юрек, ради бога, не открывай.
— Это еще почему?— грубо спросил он. Растерявшаяся тетка быстро ретировалась на кухню. Ранним гостем оказался Котович. Он был в светлом
костюме, светлой шляпе, светлых замшевых перчатках и со старомодной тростью с набалдашником слоновой кости в правой руке.
— Дорогой пан Юрек, как я рад, что вы мне открыли!— воскликнул он.— У меня, знаете, небольшое дельце. Извините, что я в такую рань врываюсь к вам...
Юрек любезно улыбнулся.
— Что вы! Входите, пожалуйста. Отец еще в постели, но я ему сейчас скажу.
Котович снял шляпу и осторожно протиснулся в коридор.
— Боже вас упаси будить отца!— удержал он Шреттера.— Я бы никогда не осмелился так рано беспокоить пана учителя. У меня дело, так сказать, сугубо личное, и именно к вам, дорогой Юрек.
— Ах, вот как!— притворно обрадовался Шреттер.— Прошу вас. Только разрешите, я пройду вперед, а то у нас здесь такая теснота.
Когда они вошли в комнату, он предупредительно по» двинул Котовичу стул.
— Садитесь, пожалуйста.
Котович озирался по сторонам, ища, куда бы положить шляпу. Наконец он пристроил ее вместе с перчатками на краешке стола и, не выпуская палки из рук, снова осмотрелся кругом. Убогая, типично мещанская обстановка, судя по всему — столовая. Но у стены — диван с неубранной постелью, а в углу — письменный стол и этажерка с книгами.
Котович изобразил доброжелательную улыбку на своем красивом, немного поблекшем лице.
— Это, если можно так выразиться, ваша резиденция?
— К сожалению, да. У нас, как видите, квартира очень маленькая.
— Да, да,— закивал Котович.— Мне Януш как-то говорил об этом. Очень неприятно. А простите за нескромность: сколько же тут комнат?
— Две.
— О, это ужасно! А сколько вас всего человек?
— Сейчас шесть.
— Безобразие!— возмутился Котович.— Ученый, заслуженный педагог, и живет в таких условиях, это просто невероятно. Надо непременно поставить об этом вопрос.
Он вынул серебряный портсигар и протянул Юреку, но тот отказался.
— Не курите?
— Нет, курю, но сейчас не хочется. Благодарю вас. Он услужливо поднес ему зажженную спичку и поставил рядом пепельницу. Котович затянулся.
— Кстати, о Януше. Я, собственно, о нем пришел поговорить. Минуточку! Вы с ним дружите, не правда ли? Можете мне об этом не говорить. Я сам это знаю и очень, очень рад. Лучшего друга Януш не мог бы себе выбрать.
Нет, нет, не возражайте, в вас говорит излишняя скромность. Я разбираюсь в людях, поверьте моему опыту. Итак...— Он положил сигарету в пепельницу и сел поудобней.— Итак, дорогой Юрек, скажу вам откровенно, чем вызван мой неожиданный визит. Он вызван беспокойством. Отцовское сердце встревожено. Но почему вы стоите, дорогой!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Там было уже светло, как днем. Старик швейцар, едва держась на ногах от усталости, кинулся открывать дверь.
Под музыку, которая доносилась все глуше, вереница танцующих медленно и сонно выползла на улицу.
Утро выдалось чудесное. Небо было прозрачное, голубое, слегка порозовевшее на горизонте, воздух чистый и прохладный. Вокруг — ни души.
Котович замер от восторга.
— Чудесно, неповторимо,— бормотал он и вдруг возгласил полным голосом:— Да здравствует Польша!
Секунду длилась тишина. С крыши гостиницы слетело несколько голубей. А потом откуда-то издали, из развалин выгоревших домов, глухо отозвалось заблудившееся эхо:
— ...Польша!
VIII
В воскресенье, шестого мая, Юрек Шреттер сделал такую запись в своем дневнике:
«Я уже давно понял, на чем основана идея власти и какими надо обладать чертами характера, чтобы быть вождем. Но до конца я осознал это только вчера вечером. До сегодняшнего дня я мог лишь строить предположения, а теперь знаю наверняка. Вчерашний вечер был для меня решающим, и я выдержал испытание. Теперь у меня нет сомнений.
Выводы: не на всех ребят можно положиться в одинаковой степени. С Марцином Б. каши не сваришь. Для него единица — это единица, а для меня — лишь условный знак арифметической прогрессии. Плохо написанную цифру следует заменить другой. Из Алика К. можно веревки вить. Это и хорошо и плохо. Плохо, потому что он смел из трусости. Но и такие тоже нужны. Главное, он мне слепо и безгранично предан. Меня это даже немного забавляет. Какое наслаждение сознавать, что другой человек — послушное орудие в твоих руках! А вот в Фелеке Ш. меня немного пугает самостоятельность...»
Он остановился и хотел зачеркнуть последнюю фразу, но потом раздумал и написал с новой строки:
«Внимание: слово «пугает» я употребил не совсем верно. Я имел в виду, что его самостоятельность меня настораживает. За недостаточный контроль над своими мыслями назначаю себе наказание: до обеда не выкурю ни одной сигареты. Обнаруживать свои слабости перед другими глупо, а признаваться в них самому себе означает недостаток воли и самодисциплины. Чтобы заковать других в броню, надо сначала надеть ее на себя. Некоторые мысли, чувства и желания надо решительно и безжалостно искоренять. Надо быть твердым и непоколебимым, как машина.
Возвращаясь к Фелеку Ш.: я не уверен, что между нами рано или поздно не дойдет до конфликта. Тем хуже для него. Я сумею...»
Дописать фразу помешал звонок у входной двери. Он взглянул на часы. Время было раннее — начало девятого. С минуту он прислушивался. Но открывать никто не шел. Родители по воскресеньям обычно долго лежали в постели и поздно выходили из своей комнаты, в которой теперь вместе с ними спала больная тетка Ирена. Двоюродные сестры матери, незамужние панны Домбровские из Варшавы, уже встали, и слышно было, как они возятся на кухне, но на них рассчитывать не приходилось. Поэтому, засунув дневник в портфель между учебниками, он вышел в переднюю.
Там было темно и так тесно, что просто повернуться негде. Больше всего места занимал шкаф. Рядом с ним возвышалась целая гора сундуков, корзин и чемоданов. Вдоль другой стены стояла не убранная еще железная кровать, на которой спали тетки.
Одна из них, низенькая, толстая тетя Феля, высунула из кухни квадратную голову в папильотках. Вид у нее был испуганный. Заметив племянника, она стала делать ему знаки, чтобы он не открывал. Старые девы никак не могли привыкнуть к мирной жизни, и каждый звонок вселял в них панику. Юрек притворился, будто не замечает ее выразительных жестов. А тетя Феля, видя, что он протискивается между шкафом и кроватью, направляясь прямо к двери, испуганно зашипела:
— Юрек, ради бога, не открывай.
— Это еще почему?— грубо спросил он. Растерявшаяся тетка быстро ретировалась на кухню. Ранним гостем оказался Котович. Он был в светлом
костюме, светлой шляпе, светлых замшевых перчатках и со старомодной тростью с набалдашником слоновой кости в правой руке.
— Дорогой пан Юрек, как я рад, что вы мне открыли!— воскликнул он.— У меня, знаете, небольшое дельце. Извините, что я в такую рань врываюсь к вам...
Юрек любезно улыбнулся.
— Что вы! Входите, пожалуйста. Отец еще в постели, но я ему сейчас скажу.
Котович снял шляпу и осторожно протиснулся в коридор.
— Боже вас упаси будить отца!— удержал он Шреттера.— Я бы никогда не осмелился так рано беспокоить пана учителя. У меня дело, так сказать, сугубо личное, и именно к вам, дорогой Юрек.
— Ах, вот как!— притворно обрадовался Шреттер.— Прошу вас. Только разрешите, я пройду вперед, а то у нас здесь такая теснота.
Когда они вошли в комнату, он предупредительно по» двинул Котовичу стул.
— Садитесь, пожалуйста.
Котович озирался по сторонам, ища, куда бы положить шляпу. Наконец он пристроил ее вместе с перчатками на краешке стола и, не выпуская палки из рук, снова осмотрелся кругом. Убогая, типично мещанская обстановка, судя по всему — столовая. Но у стены — диван с неубранной постелью, а в углу — письменный стол и этажерка с книгами.
Котович изобразил доброжелательную улыбку на своем красивом, немного поблекшем лице.
— Это, если можно так выразиться, ваша резиденция?
— К сожалению, да. У нас, как видите, квартира очень маленькая.
— Да, да,— закивал Котович.— Мне Януш как-то говорил об этом. Очень неприятно. А простите за нескромность: сколько же тут комнат?
— Две.
— О, это ужасно! А сколько вас всего человек?
— Сейчас шесть.
— Безобразие!— возмутился Котович.— Ученый, заслуженный педагог, и живет в таких условиях, это просто невероятно. Надо непременно поставить об этом вопрос.
Он вынул серебряный портсигар и протянул Юреку, но тот отказался.
— Не курите?
— Нет, курю, но сейчас не хочется. Благодарю вас. Он услужливо поднес ему зажженную спичку и поставил рядом пепельницу. Котович затянулся.
— Кстати, о Януше. Я, собственно, о нем пришел поговорить. Минуточку! Вы с ним дружите, не правда ли? Можете мне об этом не говорить. Я сам это знаю и очень, очень рад. Лучшего друга Януш не мог бы себе выбрать.
Нет, нет, не возражайте, в вас говорит излишняя скромность. Я разбираюсь в людях, поверьте моему опыту. Итак...— Он положил сигарету в пепельницу и сел поудобней.— Итак, дорогой Юрек, скажу вам откровенно, чем вызван мой неожиданный визит. Он вызван беспокойством. Отцовское сердце встревожено. Но почему вы стоите, дорогой!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73