Дженнак выслушал и остался доволен, отметив лишь, что демон был все-таки поменьше горного хребта и что любой человек, подставивший спину ягуару, увидит, что лапы и хвост там не уместились и свешиваются с боков. Амад возразил, что эти сравнения хоть и противоречат здравому смыслу, но вполне допустимы, так как важно не слепое повторение событий, а создание образов величественных или жутких, дабы демон казался пострашней, а герой – благородней и отважней. Они заспорили; спор, как известно, вызывает жажду, и первый кувшин пришлось заменить вторым.
Тут разговор коснулся снов, ибо Дженнаку вспомнилось недавнее видение о серебристом облаке, парящем над лесами и покорном ветру, как невесомый высохший лист. Амад, разумеется, не был столь опытным толкователем видений, как Унгир-Брен, зато обладал фантазией и поэтическим даром и к снам относился с полной серьезностью. Обсудив устройство корабля (о спутнице своей Дженнак не говорил), они решили, что увиденное, быть может, случится в грядущем, когда люди будут странствовать над необъятной землей в воздушных судах, подобных атлийским шарам из шелка.
Затем Амад призадумался, потер свой ястребиный нос и вдруг сказал:
– И я подвержен сновидениям, мой господин. Иные неотчетливы и смутны, как мираж в пустыне, иные поражают яркостью и буйством красок… Иные я гляжу издалека и понимаю, что увиденное происходит не со мной, что я, возможно, приобщился к чужому сну, словно вор, шарящий по шатрам соседей; в иных же я участник, властный или не властный над своими грезами, бог или игрушка в руках богов… Но это не важно; почти всякий сон, свой ли, чужой, смутный или ясный, я могу обратить в сказание. Или в песню – смотря по тому, слышались ли в сновидении звуки лютни или только человеческие голоса.
– Что же тебе снится? – спросил Дженнак.
– Разное… Временами мчусь я на быстром коне, или плыву в море, или вижу шатры бихара, или пою вместе с тем певцом, зарубленным на площади… Будто передаем мы лютню друг другу и соревнуемся в красоте мелодий и слов… и тот певец жив, и я жив тоже, и воин, убивший певца, сидит рядом и слушает нас… и руки его чисты от крови… – Амад прерывисто вздохнул. – Но временами вижу я невиданное прежде – людей, которых не встречал, края, в которых не бывал, красавиц, не даривших мне любви, свершения героев, которых не было и нет. И всякий такой сон годится для сказания или для песни, мой светлый господин.
Но недавно – здесь, в вашей Святой Земле – увидел я сон, из коего не сотворить рассказа. Сон тот предназначался для меня богами и словно продолжал наш разговор – помнишь, на дороге в Боро? Когда ты спрашивал, подниму ли я вновь оружие, не для защиты жизни своей, но ради торжества справедливости… Так вот, приснилось мне, что стою я среди трав в полях, а поля уходят в туман, и туман, вначале густой, вроде бы редеет и поднимается вверх, как утренняя дымка над холодными водами. Руки мои пусты, но у ног, в траве, что-то блестит – меч, топор или другое оружие, вроде боевого посоха, как у нашего Уртшиги… И будто бы знаю я: лишь разойдется туман, грянет праведный бой, битва с врагами, столь безжалостными и бесчисленными, что не выстоять мне в том бою и не выжить, ни с оружием, ни без него. Так стоит ли браться за топор? – подумал я. Стоит ли сражаться в той битве и лить кровь человеческую, пусть за праведное дело? Стоит ли отнимать жизнь и дарить смерть? Не лучше ли пойти к врагам безоружным, подставив грудь и горло под их удары?..
И находился я в сомнениях, светлый господин, ибо, с одной стороны, дал зарок не поднимать оружия, а с другой, как же не поднять его во имя справедливости? Туман над полями все редел и редел, а в душе моей сгущался мрак, и не мог я придумать ничего разумного, чтобы и клятву свою не нарушить, и в бою сразиться, как подобает воину и мужчине. И воззвал я тогда к Митраэлю, вознес молитву, прося у него совета; и раздался его голос, столь ясный и четкий, будто бог стоял за моей спиной. А сказал он так: нарушивший свой обет – грешен; не защитивший доброе – тоже грешен; выбирай!
Тут Амад в недоумении всплеснул руками и уставился на Дженнака.
– Что бы это значило, светлый господин? Если бы сказал Митраэль: нарушивший свой обет – грешен, не защитивший доброе – грешен вдвойне, то были бы его слова понятны. Я знал бы, что придется выбирать между тяжким грехом и очень тяжким, и я сделал бы выбор. А так выходит, что Светозарный не посоветовал мне ничего стоящего!
– Посоветовал, – усмехнулся Дженнак, разливая в чаши остатки вина. – Он сказал: не давай глупых обетов и будь свободным, как надлежит человеку. Ибо всякий обет – цепь и оковы, а к чему они? Лишь разум должен направлять нас, разум и сетанна; разум подсказывает, что делать, а сетанна – как. Как сделать нужное, не потеряв лица своего, сохранив достоинство и честь.
Некоторое время сказитель пил вино и размышлял над услышанным. Потом поднял глаза на Дженнака.
– Наверное, я был глупцом, господин, когда давал свой обет… Но сказанного не вернешь! Что же делать теперь? Сражаться или подставить горло под нож? Выходит, Митраэль не направил меня, а лишь укорил, напомнив о совершенной глупости… А что посоветовали бы твои боги?
– Мои боги говорили: если в полдень битва, точи клинок на рассвете, – сказал Дженнак.
Сказитель вздохнул:
– Твои боги не любят намеков, и советы их ясней безоблачного неба. Хорошие боги! Может, и не боги вовсе, а мудрые люди, пришедшие к вам в Эйпонну, дабы наставить и научить…
– Может, и так…
Они помолчали. Амад с задумчивым видом перебирал струны своей лютни, Дженнак размышлял о том, что, кажется, не он один слышит глас богов. Впрочем, тут не было ничего поразительного или странного; ведь глас богов – голос совести, а совестью одарен каждый, кто следует путем сетанны.
Наконец Амад нарушил молчание:
– Скажи, мой господин, то дело, что положено тебе исполнить, справедливое? То, за чем послал тебя премудрый Че Чантар?
– Избежать смерти и сохранить жизнь для многих – есть ли деяние справедливее? И мудрее?
– Да, ты прав. – Сказитель извлек тревожный аккорд и отложил лютню. – Но вот я чего не понимаю, светлый господин: враги твои собрали воинов, и заключили союз, и приготовили оружие – зачем же им Книга Пророчеств? Ведь ваши боги и так не запрещают воевать?
– Не запрещают, – подтвердил Дженнак, – но и не советуют. Боги ко всем относятся с равной благосклонностью и, понимая, сколь велика в человеке тяга к насилию, говорят: сражайтесь! Сражайтесь, коль не можете иначе, но не путайте веру и дела войны! Не утверждайте, что деретесь во имя богов; борьба ваша за власть, за богатства и земли, за могущество и владение торговыми путями. Как я понимаю, они допустили малое зло, чтоб не свершилось большое… А теперь представь, что произойдет, если найдутся пророчества о племенах-избранниках, об их священном праве на особую власть, особые милости?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Тут разговор коснулся снов, ибо Дженнаку вспомнилось недавнее видение о серебристом облаке, парящем над лесами и покорном ветру, как невесомый высохший лист. Амад, разумеется, не был столь опытным толкователем видений, как Унгир-Брен, зато обладал фантазией и поэтическим даром и к снам относился с полной серьезностью. Обсудив устройство корабля (о спутнице своей Дженнак не говорил), они решили, что увиденное, быть может, случится в грядущем, когда люди будут странствовать над необъятной землей в воздушных судах, подобных атлийским шарам из шелка.
Затем Амад призадумался, потер свой ястребиный нос и вдруг сказал:
– И я подвержен сновидениям, мой господин. Иные неотчетливы и смутны, как мираж в пустыне, иные поражают яркостью и буйством красок… Иные я гляжу издалека и понимаю, что увиденное происходит не со мной, что я, возможно, приобщился к чужому сну, словно вор, шарящий по шатрам соседей; в иных же я участник, властный или не властный над своими грезами, бог или игрушка в руках богов… Но это не важно; почти всякий сон, свой ли, чужой, смутный или ясный, я могу обратить в сказание. Или в песню – смотря по тому, слышались ли в сновидении звуки лютни или только человеческие голоса.
– Что же тебе снится? – спросил Дженнак.
– Разное… Временами мчусь я на быстром коне, или плыву в море, или вижу шатры бихара, или пою вместе с тем певцом, зарубленным на площади… Будто передаем мы лютню друг другу и соревнуемся в красоте мелодий и слов… и тот певец жив, и я жив тоже, и воин, убивший певца, сидит рядом и слушает нас… и руки его чисты от крови… – Амад прерывисто вздохнул. – Но временами вижу я невиданное прежде – людей, которых не встречал, края, в которых не бывал, красавиц, не даривших мне любви, свершения героев, которых не было и нет. И всякий такой сон годится для сказания или для песни, мой светлый господин.
Но недавно – здесь, в вашей Святой Земле – увидел я сон, из коего не сотворить рассказа. Сон тот предназначался для меня богами и словно продолжал наш разговор – помнишь, на дороге в Боро? Когда ты спрашивал, подниму ли я вновь оружие, не для защиты жизни своей, но ради торжества справедливости… Так вот, приснилось мне, что стою я среди трав в полях, а поля уходят в туман, и туман, вначале густой, вроде бы редеет и поднимается вверх, как утренняя дымка над холодными водами. Руки мои пусты, но у ног, в траве, что-то блестит – меч, топор или другое оружие, вроде боевого посоха, как у нашего Уртшиги… И будто бы знаю я: лишь разойдется туман, грянет праведный бой, битва с врагами, столь безжалостными и бесчисленными, что не выстоять мне в том бою и не выжить, ни с оружием, ни без него. Так стоит ли браться за топор? – подумал я. Стоит ли сражаться в той битве и лить кровь человеческую, пусть за праведное дело? Стоит ли отнимать жизнь и дарить смерть? Не лучше ли пойти к врагам безоружным, подставив грудь и горло под их удары?..
И находился я в сомнениях, светлый господин, ибо, с одной стороны, дал зарок не поднимать оружия, а с другой, как же не поднять его во имя справедливости? Туман над полями все редел и редел, а в душе моей сгущался мрак, и не мог я придумать ничего разумного, чтобы и клятву свою не нарушить, и в бою сразиться, как подобает воину и мужчине. И воззвал я тогда к Митраэлю, вознес молитву, прося у него совета; и раздался его голос, столь ясный и четкий, будто бог стоял за моей спиной. А сказал он так: нарушивший свой обет – грешен; не защитивший доброе – тоже грешен; выбирай!
Тут Амад в недоумении всплеснул руками и уставился на Дженнака.
– Что бы это значило, светлый господин? Если бы сказал Митраэль: нарушивший свой обет – грешен, не защитивший доброе – грешен вдвойне, то были бы его слова понятны. Я знал бы, что придется выбирать между тяжким грехом и очень тяжким, и я сделал бы выбор. А так выходит, что Светозарный не посоветовал мне ничего стоящего!
– Посоветовал, – усмехнулся Дженнак, разливая в чаши остатки вина. – Он сказал: не давай глупых обетов и будь свободным, как надлежит человеку. Ибо всякий обет – цепь и оковы, а к чему они? Лишь разум должен направлять нас, разум и сетанна; разум подсказывает, что делать, а сетанна – как. Как сделать нужное, не потеряв лица своего, сохранив достоинство и честь.
Некоторое время сказитель пил вино и размышлял над услышанным. Потом поднял глаза на Дженнака.
– Наверное, я был глупцом, господин, когда давал свой обет… Но сказанного не вернешь! Что же делать теперь? Сражаться или подставить горло под нож? Выходит, Митраэль не направил меня, а лишь укорил, напомнив о совершенной глупости… А что посоветовали бы твои боги?
– Мои боги говорили: если в полдень битва, точи клинок на рассвете, – сказал Дженнак.
Сказитель вздохнул:
– Твои боги не любят намеков, и советы их ясней безоблачного неба. Хорошие боги! Может, и не боги вовсе, а мудрые люди, пришедшие к вам в Эйпонну, дабы наставить и научить…
– Может, и так…
Они помолчали. Амад с задумчивым видом перебирал струны своей лютни, Дженнак размышлял о том, что, кажется, не он один слышит глас богов. Впрочем, тут не было ничего поразительного или странного; ведь глас богов – голос совести, а совестью одарен каждый, кто следует путем сетанны.
Наконец Амад нарушил молчание:
– Скажи, мой господин, то дело, что положено тебе исполнить, справедливое? То, за чем послал тебя премудрый Че Чантар?
– Избежать смерти и сохранить жизнь для многих – есть ли деяние справедливее? И мудрее?
– Да, ты прав. – Сказитель извлек тревожный аккорд и отложил лютню. – Но вот я чего не понимаю, светлый господин: враги твои собрали воинов, и заключили союз, и приготовили оружие – зачем же им Книга Пророчеств? Ведь ваши боги и так не запрещают воевать?
– Не запрещают, – подтвердил Дженнак, – но и не советуют. Боги ко всем относятся с равной благосклонностью и, понимая, сколь велика в человеке тяга к насилию, говорят: сражайтесь! Сражайтесь, коль не можете иначе, но не путайте веру и дела войны! Не утверждайте, что деретесь во имя богов; борьба ваша за власть, за богатства и земли, за могущество и владение торговыми путями. Как я понимаю, они допустили малое зло, чтоб не свершилось большое… А теперь представь, что произойдет, если найдутся пророчества о племенах-избранниках, об их священном праве на особую власть, особые милости?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107