В тот
раз, правда, соперничество с Москвой окончилось не слишком хорошо.
Увлекся что-то я сегодня переливом мысли. Излюбленная национальная
забава. Пасьянс один и тот же: Россия и Европа, Азия и Запад. Тысячу раз,
уже, наверное, раскладывали. Никак из тупика не выбраться. Теперь-то уж
какое это все значение имеет. Ну, да хоть звучными выражениями поиграть.
Все ж облегчение какое-то. Слова имеют некую целительную силу. Хуже всего,
когда происходит с тобой что-то непонятное, невнятное, пугающее, как будто,
идучи по улице, вдруг в ужасе отшатываешься от чего-то, еще не зная, не
осознавая, что произошло. Насколько легче становится, когда припоминаешь,
что все это уже как-то именовано: уныние, отчаяние, гибель. "Горе, горе,
страх, петля и яма". Гумилев из пророка Исайи, как заметила Ахматова, что
мы находим у Мандельштам. Надежды Яковлевны, разумеется.
Витрины засветились уже. Двинулась вечерняя жизнь. На Невском никогда
совсем не замирает. Люблю я эту сдержанную и сосредоточенную кипучесть.
Ничто так не подхлестывает и не оживляет меня, как центр большого города.
Ощущение какойто легкой и свободной собранности, спокойной полноты всех сил
охватывает меня здесь, на Невском, или на набережной в Ялте летом, или на
Арбате. Наверно, настроение толпы передается. Давно уже заметил, что
прогулка всегда выходит как-то занимательнее, если продвигаться к центру от
окраины, а не наоборот. Вообще я, кажется, воспринимаю город несколько
литературно. Какой-нибудь приятный, захватывающе увлекательный переулок я
способен бесконечно перечитывать, какую-нибудь площадь я всегда стараюсь
избегать, или посещать только будучи в определенном настроении; достаточно
узнать однажды действие, которое производит на меня то или иное место, то
состояние, в которое оно меня приводит, и можно, выбирая свой маршрут,
нанизывать сложнейшие, диковинные последовательности мимолетных
впечатлений. Когда мне приедается одна часть города, другая за это время
снова начинает освежаться в восприятии. Бывает, я испытываю внезапно острое
желание посетить какой-нибудь, казалось бы, давно мне надоевший остров или
парк, точно так же как часто я стремлюсь погрузиться в полузабытую
атмосферу того или иного произведения искусства, литературного или
музыкального. Только таким образом, поддаваясь своему смутному стремлению
еще раз пережить некогда отпечатавшийся в сознании образ, можно ощутить в
полную силу, всем своим существом то, что в нем заключено.
Кафе "Литературное". Нелепое название какое. Что это, бывшая "Бродячая
Собака"? Нет, "Собака" вроде бы чуть дальше. Что-то знакомое до ужаса.
Может, внутрь заглянуть, выяснить. Погреться заодно немного. Стой, какое
это "Литературное Кафе", это же кондитерская Вольфа! Прочь, прочь отсюда,
лучше подальше держаться от этого гиблого места.
Снова небо затягивает тучами. И моросить начинает понемногу. Погода на
Балтике меняется так быстро. Вода в канале вся испещрена мельчайшими
кружочками от падающих капель. Черная, блестяще-маслянистая, как чешуя
огромного продолговатого чудовища, зажатого в гранитном русле. Город
погружается во тьму. Терпеть не могу ночь и графику. И Рембрандта. Все в
темных да коричневых тонах. Так истомившись по зрительным впечатлениям на
этом скучном, сером Севере, я постоянно вожделею красок, сочных, ярких,
свежо и гармонично сочетающихся. Не могу себе представить, что значит
потерять зрение совсем. Огромный, сложный Петербург в кромешной темноте.
Шершавые стены, рельефные мостовые, толпы людей, снующие во тьме.
Жутковатое, наверно, зрелище. Зато память обостряется. Точно так же я, с
таким трудом воспринимающий на слух иноязычный говор или не знакомую мне
музыку, после нескольких повторений легко осваиваюсь в новом мире, привыкаю
к его строю, начинаю разбирать ясные очертания там, где только что не видел
ничего, кроме невразумительной мешанины. Я как-то никогда не могу сразу
ощутить прелесть нового для меня произведения искусства. Да и любого
другого жизненного наслаждения. Сначала необходимо попривыкнуть,
притереться, перевести в обыденность, и только потом постепенно начинаешь
получать какое-то удовольствие от этого. Для меня приятно лишь привычное.
Однажды, помню, настойчиво меня упрашивали отведать абрикосовое месиво,
сваренное как-то по-особому, и я почти уже решился, протянул ложку, как
вдруг с непостижимой отчетливостью мне представилась прохладная, гладкая,
скользкая, липкая абрикосовая кожица на языке, и я не выдержал - и
передумал, отказался, и тогда мама воскликнула: вот так всегда, с самого
детства! Сначала не заставить никакими силами, а потом за уши не оттащишь.
Фонари зажглись. Пора домой. Так хорошо мне здесь всегда, на Невском.
Уютном, милом и домашнем. Как Москва. Вот и собор показался Воронихинский.
Чем больше его вижу, тем больше он мне нравится. Жалко, что не завершили. В
Петербурге неосуществленных замыслов, наверное, еще на целую столицу
наберется. Как свежо и современно прозвучали здесь античные колонны.
Никакой архаики не чувствуется. И с течением времени совсем не добавляется.
Двести лет почти прошло с постройки.
Время уж позднее, наверно. Продвинулись звезды. Какую-то приятную
опустошенность я чувствую всегда после таких прогулок. Все то, что
накопилось прежде и застряло, приводится в свободное движение, играя и
переливаясь у меня в сознании. Пока не выплеснется полностью.
Как оживился Невский к вечеру. Неисчислимые толпы теней снуют мимо
блестящих, равнодушных витрин. И я затерян среди них. Сухие отмершие листья
вслепую, неуверенно скользят по черному асфальту. Тонкий запах осени
растворен в сыром и темном воздухе. Voila ma route - avec le paradis au
bout. Нет, запереться и работать, писать до самоизнурения, до истощения
всех сил. Иначе захлестнет меня когда-нибудь поток моих эмоций, тягостных
предчувствий, неясных и тревожащих воспоминаний, безудержная, непрестанная
игра воображения. "Я" устроен очень сложно, видите ли.
Вот и вход на станцию. Пора. Достаточно уж на сегодня. Так хорошо
всегда обратно погружаться в повседневную глухую бессознательность после
этих пробуждений. Сладчайшее из блюд в земном пиру. Под мерный, монотонный,
усыпляющий гул механического мира лететь все глубже, вниз и вниз.
Примечания.
1. Герой Чехова признается, что на немецком или английском языке ему с
возрастом стало легче выражать свои мысли, чем на русском (см. "Скучную
историю"). Ich sterbe (я умираю) - предсмертные слова Чехова (см.
воспоминания О. Л. КнипперЧеховой). Писатели часто невольно подражают своим
героям.
1 2 3 4 5 6 7 8
раз, правда, соперничество с Москвой окончилось не слишком хорошо.
Увлекся что-то я сегодня переливом мысли. Излюбленная национальная
забава. Пасьянс один и тот же: Россия и Европа, Азия и Запад. Тысячу раз,
уже, наверное, раскладывали. Никак из тупика не выбраться. Теперь-то уж
какое это все значение имеет. Ну, да хоть звучными выражениями поиграть.
Все ж облегчение какое-то. Слова имеют некую целительную силу. Хуже всего,
когда происходит с тобой что-то непонятное, невнятное, пугающее, как будто,
идучи по улице, вдруг в ужасе отшатываешься от чего-то, еще не зная, не
осознавая, что произошло. Насколько легче становится, когда припоминаешь,
что все это уже как-то именовано: уныние, отчаяние, гибель. "Горе, горе,
страх, петля и яма". Гумилев из пророка Исайи, как заметила Ахматова, что
мы находим у Мандельштам. Надежды Яковлевны, разумеется.
Витрины засветились уже. Двинулась вечерняя жизнь. На Невском никогда
совсем не замирает. Люблю я эту сдержанную и сосредоточенную кипучесть.
Ничто так не подхлестывает и не оживляет меня, как центр большого города.
Ощущение какойто легкой и свободной собранности, спокойной полноты всех сил
охватывает меня здесь, на Невском, или на набережной в Ялте летом, или на
Арбате. Наверно, настроение толпы передается. Давно уже заметил, что
прогулка всегда выходит как-то занимательнее, если продвигаться к центру от
окраины, а не наоборот. Вообще я, кажется, воспринимаю город несколько
литературно. Какой-нибудь приятный, захватывающе увлекательный переулок я
способен бесконечно перечитывать, какую-нибудь площадь я всегда стараюсь
избегать, или посещать только будучи в определенном настроении; достаточно
узнать однажды действие, которое производит на меня то или иное место, то
состояние, в которое оно меня приводит, и можно, выбирая свой маршрут,
нанизывать сложнейшие, диковинные последовательности мимолетных
впечатлений. Когда мне приедается одна часть города, другая за это время
снова начинает освежаться в восприятии. Бывает, я испытываю внезапно острое
желание посетить какой-нибудь, казалось бы, давно мне надоевший остров или
парк, точно так же как часто я стремлюсь погрузиться в полузабытую
атмосферу того или иного произведения искусства, литературного или
музыкального. Только таким образом, поддаваясь своему смутному стремлению
еще раз пережить некогда отпечатавшийся в сознании образ, можно ощутить в
полную силу, всем своим существом то, что в нем заключено.
Кафе "Литературное". Нелепое название какое. Что это, бывшая "Бродячая
Собака"? Нет, "Собака" вроде бы чуть дальше. Что-то знакомое до ужаса.
Может, внутрь заглянуть, выяснить. Погреться заодно немного. Стой, какое
это "Литературное Кафе", это же кондитерская Вольфа! Прочь, прочь отсюда,
лучше подальше держаться от этого гиблого места.
Снова небо затягивает тучами. И моросить начинает понемногу. Погода на
Балтике меняется так быстро. Вода в канале вся испещрена мельчайшими
кружочками от падающих капель. Черная, блестяще-маслянистая, как чешуя
огромного продолговатого чудовища, зажатого в гранитном русле. Город
погружается во тьму. Терпеть не могу ночь и графику. И Рембрандта. Все в
темных да коричневых тонах. Так истомившись по зрительным впечатлениям на
этом скучном, сером Севере, я постоянно вожделею красок, сочных, ярких,
свежо и гармонично сочетающихся. Не могу себе представить, что значит
потерять зрение совсем. Огромный, сложный Петербург в кромешной темноте.
Шершавые стены, рельефные мостовые, толпы людей, снующие во тьме.
Жутковатое, наверно, зрелище. Зато память обостряется. Точно так же я, с
таким трудом воспринимающий на слух иноязычный говор или не знакомую мне
музыку, после нескольких повторений легко осваиваюсь в новом мире, привыкаю
к его строю, начинаю разбирать ясные очертания там, где только что не видел
ничего, кроме невразумительной мешанины. Я как-то никогда не могу сразу
ощутить прелесть нового для меня произведения искусства. Да и любого
другого жизненного наслаждения. Сначала необходимо попривыкнуть,
притереться, перевести в обыденность, и только потом постепенно начинаешь
получать какое-то удовольствие от этого. Для меня приятно лишь привычное.
Однажды, помню, настойчиво меня упрашивали отведать абрикосовое месиво,
сваренное как-то по-особому, и я почти уже решился, протянул ложку, как
вдруг с непостижимой отчетливостью мне представилась прохладная, гладкая,
скользкая, липкая абрикосовая кожица на языке, и я не выдержал - и
передумал, отказался, и тогда мама воскликнула: вот так всегда, с самого
детства! Сначала не заставить никакими силами, а потом за уши не оттащишь.
Фонари зажглись. Пора домой. Так хорошо мне здесь всегда, на Невском.
Уютном, милом и домашнем. Как Москва. Вот и собор показался Воронихинский.
Чем больше его вижу, тем больше он мне нравится. Жалко, что не завершили. В
Петербурге неосуществленных замыслов, наверное, еще на целую столицу
наберется. Как свежо и современно прозвучали здесь античные колонны.
Никакой архаики не чувствуется. И с течением времени совсем не добавляется.
Двести лет почти прошло с постройки.
Время уж позднее, наверно. Продвинулись звезды. Какую-то приятную
опустошенность я чувствую всегда после таких прогулок. Все то, что
накопилось прежде и застряло, приводится в свободное движение, играя и
переливаясь у меня в сознании. Пока не выплеснется полностью.
Как оживился Невский к вечеру. Неисчислимые толпы теней снуют мимо
блестящих, равнодушных витрин. И я затерян среди них. Сухие отмершие листья
вслепую, неуверенно скользят по черному асфальту. Тонкий запах осени
растворен в сыром и темном воздухе. Voila ma route - avec le paradis au
bout. Нет, запереться и работать, писать до самоизнурения, до истощения
всех сил. Иначе захлестнет меня когда-нибудь поток моих эмоций, тягостных
предчувствий, неясных и тревожащих воспоминаний, безудержная, непрестанная
игра воображения. "Я" устроен очень сложно, видите ли.
Вот и вход на станцию. Пора. Достаточно уж на сегодня. Так хорошо
всегда обратно погружаться в повседневную глухую бессознательность после
этих пробуждений. Сладчайшее из блюд в земном пиру. Под мерный, монотонный,
усыпляющий гул механического мира лететь все глубже, вниз и вниз.
Примечания.
1. Герой Чехова признается, что на немецком или английском языке ему с
возрастом стало легче выражать свои мысли, чем на русском (см. "Скучную
историю"). Ich sterbe (я умираю) - предсмертные слова Чехова (см.
воспоминания О. Л. КнипперЧеховой). Писатели часто невольно подражают своим
героям.
1 2 3 4 5 6 7 8