Марк почувствовал боль и тайну, надеясь, что Уинтер станет легче, если она расскажет, но не желая огорчать ее еще больше. Он попытался обнять ее, но она отодвинулась.
– Когда ты закончишь с заявлениями, мне нужно будет кое-куда тебя свозить, – сказала она.
– Вези сейчас, Уинтер.
Марк подумал, что они поедут на кладбище, к мраморному склепу, в котором покоятся ее любимые родители, но еще до того как они покинули квартиру, он изменил свое мнение, увидев, что Уинтер вынула из дальнего угла ящика комода кольцо с ключами. Они поедут в какое-то другое место. И поехали они на серо-голубом «мерседесе» Уинтер, потому что патруль Бель-Эйр его знает.
Уинтер ехала по тому же самому маршруту, что и неделю назад, когда они направлялись по Белладжо в Охотничий клуб. За полмили до въезда в клуб Уинтер свернула в проем в стене из фуксий и бугенвиллей на белую гравийную дорожку, которая вела к величественному каменному дому.
Уинтер остановилась, вышла из машины и приблизилась к входной двери. Дрожащими руками вставила ключ. Она знала, что таилось с той стороны. Призраки. Призраки несчастного детства и разбитых надежд.
Уинтер открыла дверь и быстро, скорее рефлекторно, чем сознательно, подошла к серой стальной панели в прихожей. Вставила маленький ключ и повернула его, наблюдая, как красный огонек лампочки сменился зеленым, показав, что сигнализация отключена. Уинтер минутку постояла, глядя на зеленый свет, прежде чем повернуться лицом к темным и угрожающим теням дома.
В те месяцы после смерти Жаклин, когда бесконечными днями и ночами она ждала Лоренса, дом был таким темным, казался тесной, душной пещерой. Огромное темное чудовище, готовое сожрать ее.
Уинтер повернулась и осознала, что темное чудовище таилось лишь в ее сердце.
Прихожая сверкала блестящим мрамором, неяркие шелка гостиной были светлыми и радостными, и солнечный свет струился сквозь застекленные створчатые двери, за которыми в саду весело цвели сотни роз.
– Где мы? – тихо спросил Марк, нарушив тишину, которая длилась с той минуты, как Уинтер достала из ящика у себя в квартире ключи.
Марк уже задавал ей такой вопрос, тогда они находились в чудесном, политом шампанским розовом саду клуба. А теперь они были здесь, и это было еще прекраснее. Но на лице Уинтер лежала печать напряжения и тревоги, а ее кожа цвета слоновой кости покрылась мурашками, несмотря на летнюю жару.
– Дома.
И пока Марк переходил из комнаты в комнату, Уинтер рассказывала ему свою историю. Ее голос звучал негромко, она говорила как в трансе. Иногда Марку казалось, что она не осознает, что он здесь. Он пытался взять ее за руку, но Уинтер не позволила.
– Я была уродиной. Видишь?
Уинтер показала ему редкую фотографию, из числа снятых добросовестной няней – как доказательство того, что она выполняла свою работу, – которая поставила девочку перед тортом в день ее семилетия.
– Нет, не вижу.
Марк улыбнулся девочке на фотографии, и ее серьезные фиалковые глаза пристально посмотрели в ответ. Ему захотелось обнять ту маленькую девочку и ободрить ее… но Уинтер не позволила.
– Я никому не нравилась. Я была очень одинока и очень боялась, – пробормотала Уинтер, когда они, ступая по роскошному ковру, шли из ее девичьей спальни в спальню Жаклин.
– Чего боялась?
– Чего? О, всего! Того, что была одна, что никому не нравилась, смерти, что мама умрет, – ответила Уинтер, когда они входили в спальню Жаклин. Стеклянный потолок сейчас был ярко-голубым, но по ночам сквозь него бывали видны луна и вечный звездный узор. Кровать под балдахином была застелена кружевом, а на стенах цвели тысячи вручную нарисованных цветов. – Это была ее комната.
Уинтер остановилась у серой стальной панели рядом с дверью, такой же, как в прихожей. Она вставила другой маленький ключик и отключила сигнализацию. Затем подошла к картине Моне, весеннему пейзажу, выполненному пастелью, и осторожно потянула ее за правую сторону. Бесценная работа сдвинулась, открывая вделанный в стену сейф. Уинтер набрала шифр, проверяя смутные воспоминания, и со второй попытки открыла сейф.
Вынула футляр – один из множества бархатных футляров, цвета бургундского вина, темно-синих и пурпурных, заполнявших сейф, – и проверила его содержимое. Великолепное бриллиантовое ожерелье было на месте. Она прочла вложенную в коробочку памятку, написанную размашистым почерком Жаклин, в которой та указывала, кто и когда подарил ей это ожерелье, затем осторожно закрыла бархатный футляр и вернула его в сейф. Уинтер наугад проверила еще два футляра – рубиновый и бриллиантовый браслеты и изумрудные серьги – и, закрыв сейф, сбила шифр.
– Ключи от сигнализации и от просмотровой комнаты есть только у меня, – объяснила Уинтер. – Я просто хотела проверить.
Марк кивнул. Уинтер проверяла свое сногсшибательное наследство. Ее богатство было огромным, но не имело ценности: коллекция драгоценных камней, недвижимость и деньги – и никаких чувств. Нет, это не так. Чувства к этому наследству прилагались. Уинтер досталось сногсшибательное наследство боли и несчастья.
Девушка встала перед мраморной каминной полкой, мягко дотронулась до двух сверкающих статуэток «Оскара» – их блестящая, как зеркало, поверхность свидетельствовала, что уборщица исправно выполняла свою работу, – и нахмурилась.
– Она была прекрасной актрисой, но…
И пока они выходили из спальни и спускались по винтовой лестнице, Уинтер тихим и монотонным голосом принялась рассказывать историю Жаклин. В залитой солнцем кухне Уинтер поведала Марку о Лоренсе, о том, как узнала о своем отце, как это взволновало ее. Медленно и неохотно она повела его в просмотровую комнату и, тщательно проверив систему сигнализации, открыла шкафы, где лежали бесценные бобины.
Во время рассказа о волшебных часах, которые она провела, смотря фильмы, на лице Уинтер появилась мягкая, мечтательная улыбка.
– Теперь, – сказала она, продолжая обход, – я выйду из дома и воссоздам то, что видела. Можно пройти здесь, этот путь короче. Этой частью дома никогда не пользовались, никогда заново не отделывали.
Когда молодые люди вошли в необитаемое левое крыло, внешний вид помещений резко изменился. Комнаты были светлые и просторные, но с оштукатуренных стен клочьями свисали обои, а ковры были протерты до дыр. Из окон открывался вид на укромный парк, затененный плакучими ивами.
– Я всегда больше любила это крыло дома, – негромко проговорила Уинтер. Она любила его из-за близости к ее личному театру и пруду с золотыми рыбками. – Особенно эту комнату.
Это была ее комната, застекленные створчатые двери в другой стене выходили в сад и к пруду. Уинтер открыла двери, и у нее перехватило дыхание от нахлынувших воспоминаний, воспоминаний о маленькой девочке, дававшей представления для своих рыбок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
– Когда ты закончишь с заявлениями, мне нужно будет кое-куда тебя свозить, – сказала она.
– Вези сейчас, Уинтер.
Марк подумал, что они поедут на кладбище, к мраморному склепу, в котором покоятся ее любимые родители, но еще до того как они покинули квартиру, он изменил свое мнение, увидев, что Уинтер вынула из дальнего угла ящика комода кольцо с ключами. Они поедут в какое-то другое место. И поехали они на серо-голубом «мерседесе» Уинтер, потому что патруль Бель-Эйр его знает.
Уинтер ехала по тому же самому маршруту, что и неделю назад, когда они направлялись по Белладжо в Охотничий клуб. За полмили до въезда в клуб Уинтер свернула в проем в стене из фуксий и бугенвиллей на белую гравийную дорожку, которая вела к величественному каменному дому.
Уинтер остановилась, вышла из машины и приблизилась к входной двери. Дрожащими руками вставила ключ. Она знала, что таилось с той стороны. Призраки. Призраки несчастного детства и разбитых надежд.
Уинтер открыла дверь и быстро, скорее рефлекторно, чем сознательно, подошла к серой стальной панели в прихожей. Вставила маленький ключ и повернула его, наблюдая, как красный огонек лампочки сменился зеленым, показав, что сигнализация отключена. Уинтер минутку постояла, глядя на зеленый свет, прежде чем повернуться лицом к темным и угрожающим теням дома.
В те месяцы после смерти Жаклин, когда бесконечными днями и ночами она ждала Лоренса, дом был таким темным, казался тесной, душной пещерой. Огромное темное чудовище, готовое сожрать ее.
Уинтер повернулась и осознала, что темное чудовище таилось лишь в ее сердце.
Прихожая сверкала блестящим мрамором, неяркие шелка гостиной были светлыми и радостными, и солнечный свет струился сквозь застекленные створчатые двери, за которыми в саду весело цвели сотни роз.
– Где мы? – тихо спросил Марк, нарушив тишину, которая длилась с той минуты, как Уинтер достала из ящика у себя в квартире ключи.
Марк уже задавал ей такой вопрос, тогда они находились в чудесном, политом шампанским розовом саду клуба. А теперь они были здесь, и это было еще прекраснее. Но на лице Уинтер лежала печать напряжения и тревоги, а ее кожа цвета слоновой кости покрылась мурашками, несмотря на летнюю жару.
– Дома.
И пока Марк переходил из комнаты в комнату, Уинтер рассказывала ему свою историю. Ее голос звучал негромко, она говорила как в трансе. Иногда Марку казалось, что она не осознает, что он здесь. Он пытался взять ее за руку, но Уинтер не позволила.
– Я была уродиной. Видишь?
Уинтер показала ему редкую фотографию, из числа снятых добросовестной няней – как доказательство того, что она выполняла свою работу, – которая поставила девочку перед тортом в день ее семилетия.
– Нет, не вижу.
Марк улыбнулся девочке на фотографии, и ее серьезные фиалковые глаза пристально посмотрели в ответ. Ему захотелось обнять ту маленькую девочку и ободрить ее… но Уинтер не позволила.
– Я никому не нравилась. Я была очень одинока и очень боялась, – пробормотала Уинтер, когда они, ступая по роскошному ковру, шли из ее девичьей спальни в спальню Жаклин.
– Чего боялась?
– Чего? О, всего! Того, что была одна, что никому не нравилась, смерти, что мама умрет, – ответила Уинтер, когда они входили в спальню Жаклин. Стеклянный потолок сейчас был ярко-голубым, но по ночам сквозь него бывали видны луна и вечный звездный узор. Кровать под балдахином была застелена кружевом, а на стенах цвели тысячи вручную нарисованных цветов. – Это была ее комната.
Уинтер остановилась у серой стальной панели рядом с дверью, такой же, как в прихожей. Она вставила другой маленький ключик и отключила сигнализацию. Затем подошла к картине Моне, весеннему пейзажу, выполненному пастелью, и осторожно потянула ее за правую сторону. Бесценная работа сдвинулась, открывая вделанный в стену сейф. Уинтер набрала шифр, проверяя смутные воспоминания, и со второй попытки открыла сейф.
Вынула футляр – один из множества бархатных футляров, цвета бургундского вина, темно-синих и пурпурных, заполнявших сейф, – и проверила его содержимое. Великолепное бриллиантовое ожерелье было на месте. Она прочла вложенную в коробочку памятку, написанную размашистым почерком Жаклин, в которой та указывала, кто и когда подарил ей это ожерелье, затем осторожно закрыла бархатный футляр и вернула его в сейф. Уинтер наугад проверила еще два футляра – рубиновый и бриллиантовый браслеты и изумрудные серьги – и, закрыв сейф, сбила шифр.
– Ключи от сигнализации и от просмотровой комнаты есть только у меня, – объяснила Уинтер. – Я просто хотела проверить.
Марк кивнул. Уинтер проверяла свое сногсшибательное наследство. Ее богатство было огромным, но не имело ценности: коллекция драгоценных камней, недвижимость и деньги – и никаких чувств. Нет, это не так. Чувства к этому наследству прилагались. Уинтер досталось сногсшибательное наследство боли и несчастья.
Девушка встала перед мраморной каминной полкой, мягко дотронулась до двух сверкающих статуэток «Оскара» – их блестящая, как зеркало, поверхность свидетельствовала, что уборщица исправно выполняла свою работу, – и нахмурилась.
– Она была прекрасной актрисой, но…
И пока они выходили из спальни и спускались по винтовой лестнице, Уинтер тихим и монотонным голосом принялась рассказывать историю Жаклин. В залитой солнцем кухне Уинтер поведала Марку о Лоренсе, о том, как узнала о своем отце, как это взволновало ее. Медленно и неохотно она повела его в просмотровую комнату и, тщательно проверив систему сигнализации, открыла шкафы, где лежали бесценные бобины.
Во время рассказа о волшебных часах, которые она провела, смотря фильмы, на лице Уинтер появилась мягкая, мечтательная улыбка.
– Теперь, – сказала она, продолжая обход, – я выйду из дома и воссоздам то, что видела. Можно пройти здесь, этот путь короче. Этой частью дома никогда не пользовались, никогда заново не отделывали.
Когда молодые люди вошли в необитаемое левое крыло, внешний вид помещений резко изменился. Комнаты были светлые и просторные, но с оштукатуренных стен клочьями свисали обои, а ковры были протерты до дыр. Из окон открывался вид на укромный парк, затененный плакучими ивами.
– Я всегда больше любила это крыло дома, – негромко проговорила Уинтер. Она любила его из-за близости к ее личному театру и пруду с золотыми рыбками. – Особенно эту комнату.
Это была ее комната, застекленные створчатые двери в другой стене выходили в сад и к пруду. Уинтер открыла двери, и у нее перехватило дыхание от нахлынувших воспоминаний, воспоминаний о маленькой девочке, дававшей представления для своих рыбок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104