Он намекнул, что его сомнения больше связаны с теми проблемами, которые могут ожидать меня в США, нежели с сопротивлением русских. Его отрешенность убивала меня. Это выглядело так, как будто он снял с себя всякую ответственность за меня, как будто моя поездка грозила какими-то осложнениями не мне, а ему.
Многое тянуло меня остаться. Мы тратили все свободное время на устройство нашей квартиры, где надо было разместить наше бейрутское имущество. У меня начались приступы астмы, вызванные новыми тревогами и растущим напряжением. Несомненно, что по той же причине у Кима началась экзема, что только увеличило мою тревогу. Я определенно не хотела оставлять его одного, но какое-то упорство, порожденное чувством самосохранения, заставило меня идти до конца.
Мое обещание дочери и ее страх, что она никогда больше меня не увидит, заставили меня принять окончательное решение. Я поеду домой, что бы там ни ожидало.
Русские до сих пор ничего не сказали о моих планах, но в начале июня Ким долго совещался с Сергеем. В результате, как сказал Ким, мне было настойчиво предложено отложить поездку, потому что меня могут ожидать значительные трудности. «Какие трудности?» – спросила я. Но Ким не объяснил. Я повторила все свои старые аргументы – что срок действия паспорта истекал, что меня ждала моя дочь и что сейчас уже слишком поздно менять мои планы. За мной не числилось никакой вины; я работала в отделе военной информации, в Госдепартаменте и в американском Красном Кресте. Я не могла понять, как попытка выучить русское слово «капуста» могла повредить безопасности Соединенных Штатов Америки.
Но русских было нелегко убедить. В конце концов, Ким сказал им, что я в любом случае решила ехать, и добавил: «Если вы не разрешите ей выехать, она пойдет прямо в американское посольство. Я ее хорошо знаю. Она собирается ехать, нравится вам это или нет». В ответ Сергей полушутя заметил: «В России есть поговорка, что для семьи лучше иметь только одну голову. К сожалению, у вас в семье две головы!»
Как раз в это время Маклины пригласили нас на уик-энд к себе на дачу, расположенную в подмосковном лесу. Мы были там поздней осенью один или два раза и еще раз – весной. В этом районе жили очень высокопоставленные лица. Во время прогулки в лесу мы встретили Молотова. Это был прекрасный, девственный лес. Я подумала, что луг с соседней речкой мог бы стать прекрасным полем для гольфа, но, когда я сказала об этом вслух, мне было заявлено, что гольф – дурацкая капиталистическая игра, совершенно не подходящая для товарищей.
Вскоре после того, как мы приехали в тот уик-энд, Ким отвел меня в сторону и сказал, что Дональд хочет поговорить со мной наедине и ждет меня в ванной комнате. Оказалось, его больше всего беспокоило, чтобы по возвращении на Запад я не раскрыла ничего дискредитирующего о нем самом, его работе или его семье. «Не уезжайте – сказал Дональд, – но если вы все-таки должны уехать, ни слова о том, чем я занимаюсь». Я заметила, что не имею ни малейшего представления, чем он занимается, но про себя подумала, что его работа вряд ли была такой уж важной.
Маклин видел себя дипломатом и государственным деятелем, чья жизнь определялась его убеждениями. Он был невероятно высокого мнения о себе. Маклина глубоко ранило, что в западной прессе его изобразили алкоголиком и гомосексуалистом. Он категорически запретил приносить к нему в дом книгу Пурди и Сутерленда «Берджес и Маклин».
Я вышла из ванной комнаты в ярости, и Ким повел меня погулять на лугу, чтобы я успокоилась. Я сказала ему, что Дональд – просто осел, и он засмеялся. Потом я сказала ему, как ужасно мне не хотелось оставлять его одного, но я должна это сделать. Я хотела увидеться с дочерью и одновременно остаться американской гражданкой. Я не могла сделать ни того, ни другого, оставаясь в Москве. Я надеялась, что он понял. Но Ким снова промолчал: он явно не одобрял моего решения, но ни единым словом не попытался меня отговорить.
Все лето я потратила на то, чтобы убедить моего первого мужа разрешить нашей дочери встретиться со мной в Европе. Это значительно облегчило бы мои проблемы, потому что и ехать мне пришлось бы не так далеко, да и русские, как я чувствовала, предпочитали, чтобы я лучше поехала, скажем, во Францию, чем в Америку. Но он отказался, будучи убежденным, что «европейский вариант» – всего лишь моя уловка, чтобы забрать нашу дочь в Россию.
Когда русские уяснили, что я твердо решила ехать, они начали всерьез готовиться к моему отъезду. Сергей занялся визами и билетами, но более деликатный вопрос заключался в том, как подготовить меня к почти неизбежному допросу в ФБР. После долгих собеседований Кима с его русскими друзьями они решили, что лучше всего будет не накладывать на меня никаких запретов. Я могла сказать все, что мне вздумается, хорошее или плохое. С одним исключением. «Единственное, что мы действительно хотим сохранить в тайне, – сказал мне Ким, – это – мой адрес, мой номер телефона и мою русскую фамилию. Если ты им это расскажешь, то просто осложнишь мою жизнь. Тогда мне придется переехать».
Это был тонкий психологический ход. Я могла сказать все что угодно и кому угодно. Что касается русской фамилии Кима – громоздкой, трехсложной конструкции, то мне трудно было ее запомнить и в лучшие времена. Это была своего рода формальность, и мы никогда ей не пользовались. Наш адрес тоже было не так-то легко указать. Мы жили на безымянном углу, в безымянном доме. Наша почта приходила на адрес номерного почтового ящика.
Где-то среди моих бумаг – я уже не помню точно, где именно – лежит крошечная записка с фамилией и адресом Кима, написанными русскими буквами, которые я едва могу разобрать. В любом случае эта информация уже устарела. Когда я уезжала из России навсегда, я была уверена, что Ким переедет на новый анонимный адрес. Но я слишком забегаю вперед.
Ким и его друзья не объяснили мне подробно, чего именно они опасаются, но, по всей вероятности, они ожидали, что у меня возникнут проблемы с иммиграционными властями или ФБР или с теми и с другими. Ким дал мне лист бумаги, на котором он напечатал четыре вида телеграмм. Внешне совершенно невинные, они были тем кодом, с помощью которого я должна была сообщить, что со мной может случиться. «ДОЕХАЛА БЛАГОПОЛУЧНО. ЛЮБЛЮ, ЦЕЛУЮ» означало, что по приезде я не встретила никаких трудностей вообще. «ДОЕХАЛА СПОКОЙНО. ЛЮБЛЮ, ЦЕЛУЮ» указывало на трудности с ФБР. «ПРИЗЕМЛИЛАСЬ БЛАГОПОЛУЧНО. ЛЮБЛЮ, ЦЕЛУЮ» относилось к паспортному контролю. В то время как «ХОРОШИЙ ПОЛЕТ, ЛЮБЛЮ, ЦЕЛУЮ» означало, что я борюсь одновременно с ФБР и паспортным контролем. Я должна была послать Киму одну из этих телеграмм немедленно по прибытии.
Я провела еще одну бессонную ночь, мучаясь от очередного приступа астмы и думая, что могут иметь американцы против меня – кроме моего неразумного брака с советским шпионом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Многое тянуло меня остаться. Мы тратили все свободное время на устройство нашей квартиры, где надо было разместить наше бейрутское имущество. У меня начались приступы астмы, вызванные новыми тревогами и растущим напряжением. Несомненно, что по той же причине у Кима началась экзема, что только увеличило мою тревогу. Я определенно не хотела оставлять его одного, но какое-то упорство, порожденное чувством самосохранения, заставило меня идти до конца.
Мое обещание дочери и ее страх, что она никогда больше меня не увидит, заставили меня принять окончательное решение. Я поеду домой, что бы там ни ожидало.
Русские до сих пор ничего не сказали о моих планах, но в начале июня Ким долго совещался с Сергеем. В результате, как сказал Ким, мне было настойчиво предложено отложить поездку, потому что меня могут ожидать значительные трудности. «Какие трудности?» – спросила я. Но Ким не объяснил. Я повторила все свои старые аргументы – что срок действия паспорта истекал, что меня ждала моя дочь и что сейчас уже слишком поздно менять мои планы. За мной не числилось никакой вины; я работала в отделе военной информации, в Госдепартаменте и в американском Красном Кресте. Я не могла понять, как попытка выучить русское слово «капуста» могла повредить безопасности Соединенных Штатов Америки.
Но русских было нелегко убедить. В конце концов, Ким сказал им, что я в любом случае решила ехать, и добавил: «Если вы не разрешите ей выехать, она пойдет прямо в американское посольство. Я ее хорошо знаю. Она собирается ехать, нравится вам это или нет». В ответ Сергей полушутя заметил: «В России есть поговорка, что для семьи лучше иметь только одну голову. К сожалению, у вас в семье две головы!»
Как раз в это время Маклины пригласили нас на уик-энд к себе на дачу, расположенную в подмосковном лесу. Мы были там поздней осенью один или два раза и еще раз – весной. В этом районе жили очень высокопоставленные лица. Во время прогулки в лесу мы встретили Молотова. Это был прекрасный, девственный лес. Я подумала, что луг с соседней речкой мог бы стать прекрасным полем для гольфа, но, когда я сказала об этом вслух, мне было заявлено, что гольф – дурацкая капиталистическая игра, совершенно не подходящая для товарищей.
Вскоре после того, как мы приехали в тот уик-энд, Ким отвел меня в сторону и сказал, что Дональд хочет поговорить со мной наедине и ждет меня в ванной комнате. Оказалось, его больше всего беспокоило, чтобы по возвращении на Запад я не раскрыла ничего дискредитирующего о нем самом, его работе или его семье. «Не уезжайте – сказал Дональд, – но если вы все-таки должны уехать, ни слова о том, чем я занимаюсь». Я заметила, что не имею ни малейшего представления, чем он занимается, но про себя подумала, что его работа вряд ли была такой уж важной.
Маклин видел себя дипломатом и государственным деятелем, чья жизнь определялась его убеждениями. Он был невероятно высокого мнения о себе. Маклина глубоко ранило, что в западной прессе его изобразили алкоголиком и гомосексуалистом. Он категорически запретил приносить к нему в дом книгу Пурди и Сутерленда «Берджес и Маклин».
Я вышла из ванной комнаты в ярости, и Ким повел меня погулять на лугу, чтобы я успокоилась. Я сказала ему, что Дональд – просто осел, и он засмеялся. Потом я сказала ему, как ужасно мне не хотелось оставлять его одного, но я должна это сделать. Я хотела увидеться с дочерью и одновременно остаться американской гражданкой. Я не могла сделать ни того, ни другого, оставаясь в Москве. Я надеялась, что он понял. Но Ким снова промолчал: он явно не одобрял моего решения, но ни единым словом не попытался меня отговорить.
Все лето я потратила на то, чтобы убедить моего первого мужа разрешить нашей дочери встретиться со мной в Европе. Это значительно облегчило бы мои проблемы, потому что и ехать мне пришлось бы не так далеко, да и русские, как я чувствовала, предпочитали, чтобы я лучше поехала, скажем, во Францию, чем в Америку. Но он отказался, будучи убежденным, что «европейский вариант» – всего лишь моя уловка, чтобы забрать нашу дочь в Россию.
Когда русские уяснили, что я твердо решила ехать, они начали всерьез готовиться к моему отъезду. Сергей занялся визами и билетами, но более деликатный вопрос заключался в том, как подготовить меня к почти неизбежному допросу в ФБР. После долгих собеседований Кима с его русскими друзьями они решили, что лучше всего будет не накладывать на меня никаких запретов. Я могла сказать все, что мне вздумается, хорошее или плохое. С одним исключением. «Единственное, что мы действительно хотим сохранить в тайне, – сказал мне Ким, – это – мой адрес, мой номер телефона и мою русскую фамилию. Если ты им это расскажешь, то просто осложнишь мою жизнь. Тогда мне придется переехать».
Это был тонкий психологический ход. Я могла сказать все что угодно и кому угодно. Что касается русской фамилии Кима – громоздкой, трехсложной конструкции, то мне трудно было ее запомнить и в лучшие времена. Это была своего рода формальность, и мы никогда ей не пользовались. Наш адрес тоже было не так-то легко указать. Мы жили на безымянном углу, в безымянном доме. Наша почта приходила на адрес номерного почтового ящика.
Где-то среди моих бумаг – я уже не помню точно, где именно – лежит крошечная записка с фамилией и адресом Кима, написанными русскими буквами, которые я едва могу разобрать. В любом случае эта информация уже устарела. Когда я уезжала из России навсегда, я была уверена, что Ким переедет на новый анонимный адрес. Но я слишком забегаю вперед.
Ким и его друзья не объяснили мне подробно, чего именно они опасаются, но, по всей вероятности, они ожидали, что у меня возникнут проблемы с иммиграционными властями или ФБР или с теми и с другими. Ким дал мне лист бумаги, на котором он напечатал четыре вида телеграмм. Внешне совершенно невинные, они были тем кодом, с помощью которого я должна была сообщить, что со мной может случиться. «ДОЕХАЛА БЛАГОПОЛУЧНО. ЛЮБЛЮ, ЦЕЛУЮ» означало, что по приезде я не встретила никаких трудностей вообще. «ДОЕХАЛА СПОКОЙНО. ЛЮБЛЮ, ЦЕЛУЮ» указывало на трудности с ФБР. «ПРИЗЕМЛИЛАСЬ БЛАГОПОЛУЧНО. ЛЮБЛЮ, ЦЕЛУЮ» относилось к паспортному контролю. В то время как «ХОРОШИЙ ПОЛЕТ, ЛЮБЛЮ, ЦЕЛУЮ» означало, что я борюсь одновременно с ФБР и паспортным контролем. Я должна была послать Киму одну из этих телеграмм немедленно по прибытии.
Я провела еще одну бессонную ночь, мучаясь от очередного приступа астмы и думая, что могут иметь американцы против меня – кроме моего неразумного брака с советским шпионом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20