Он уступил свое место молодой матери, а я проплакала до утра, мучаясь от бессонницы.
3. МОЯ ПЕРВАЯ РУССКАЯ ЗИМА
«Они – самая счастливая пара в Москве», – говорила о нас Мелинда Маклин. В этой часто повторяемой фразе я не видела ничего иного, кроме ее сожаления о собственном браке. Но как бы то ни было, это изречение едва ли имело какое-то отношение к нам той зимой. Мы любили друг друга еще сильнее, но происшедшие в нашей жизни большие перемены потребовали бы много времени и терпения, чтобы сгладить возникшую между нами напряженность.
Сильный холод – я бы никогда не поверила, что где-либо, кроме Сибири, может быть так холодно – был для меня полным шоком. Ким, как и его русские друзья, обожал холод, но его тело не выдерживало такой низкой температуры. Он слег с воспалением легких, которое дважды донимало его в Бейруте, и Сергей, чрезвычайно озабоченный, снова прислал врача с медсестрой, чтобы Киму делали ежедневные витаминные инъекции.
Едва Ким успел оправиться от воспаления легких, как у него на руках появилась сильная сыпь – возможная реакция на то нервное напряжение, в котором он находился. Эта экзема не была заразной, но она определенно подавила сопротивляемость его организма. Он не мог удержать бритву в забинтованных руках, и я помогала ему бриться. За карточным столом ему было трудно держать карты. Он не мог печатать на пишущей машинке, и в отличие от прошлых дней я не могла помочь ему, поскольку работа была секретной.
Сильно обеспокоенный, Сергей принес ему диктофон, но Ким им не пользовался. Два-три раза в неделю мы возили его в клинику к специалисту-кожнику, который проверял его руки и накладывал свежую перевязку, но Ким промучился еще несколько недель.
В ту зиму Ким много рассуждал о мире. Он постоянно подчеркивал, что русские намного больше заинтересованы в мире, чем в изготовлении бомб, и, если бы только можно было убедить в этом Запад, наши дети жили бы в мире.
Ни Ким, ни его друзья не пытались читать мне лекции, «промывать мозги» или пичкать своей идеологией. Кроме его рефрена о миролюбии русских, наши беседы оставались такими же забавными и интересными, как в свое время в Бейруте. Но с каждой проходящей неделей барьер между нами вырастал все выше, и я начала чувствовать, что мы не сможем полностью обрести утраченное доверие друг к другу.
В тяжелом климате и совершенно незнакомой атмосфере России у нас оставалось совсем мало времени для наших старых, привычных, задушевных разговоров. Все наши мысли сконцентрировались на трудностях повседневной жизни: поиски продуктов, их доставка домой в огромных корзинах и затем приготовление еды; борьба с возрастающим холодом; поездки на метро на Центральный телеграф три-четыре раза в неделю и поиски лучших рынков. Возможно, эти ежедневные заботы помогали нам избегать слишком глубоких и откровенных бесед.
Мы оба осознали, что в своих отношениях друг с другом мы столкнулись с весьма существенными проблемами, но у меня, по крайней мере, не хватало смелости их решать. Было бы абсурдным предположить, что переезд из Бейрута в Москву был подобен переезду из Лондона в Нью-Йорк либо что мы можем продолжать жить, как жили раньше, без полного и окончательного объяснения. Он пересек идеологическую границу, сбросив ту маску, которую носил всю свою жизнь, и ожидая, что я приму эту перемену так же небрежно, как если бы он сбрил усы.
Как я уже сказала, я ничего не знала о коммунизме, и он меня совершенно не интересовал, в то время как Ким верил в него всю жизнь. Он начал намного раньше меня. Он принял все как должное. Если у него и были какие-то муки совести, он разделался с ними много лет назад. Каждый день я ждала, что он посадит меня рядом, обнимет за плечи и скажет: «Дорогая моя, дело обстоит так. Все эти годы я занимался тем-то и тем-то, потому что верил в то-то и то-то… Эта вера и есть моя философия, мой смысл жизни. Ради этой веры я с готовностью принял то, что нам здесь досталось – жуткий холод, запах тухлой капусты и ту одинокую жизнь, которую мы вынуждены вести». Но ничего подобного он не сказал. Для него жизнь в Москве не нуждалась в оправдании. Он просто жил. Более того, он все это обожал – холод и все остальное.
Я пришла к выводу, что его проблемы полностью отличались от моих. Я хотела узнать Москву и научиться русскому языку, но понимала, что эта задача едва ли мне по силам. Большую часть своей взрослой жизни я прожила за границей – в Стамбуле, Мадриде, Рио, Лиме, Берлине, Бейруте и многих других городах. В каждом случае мне потребовалось не более двух лет, чтобы почувствовать страну и народ. Но Россия ничем не походила на Запад, и я уже понимала, что на ее узнавание мне потребуется гораздо больше времени.
Прежде всего я попыталась сделать нашу квартиру красивой и уютной; старалась отыскивать на базарах и в магазинах всякие вкусные вещи, тоскуя по тому дню, когда мы сможем вести нормальную светскую жизнь с многочисленными друзьями. Я поняла необходимость ограничений, связавших нашу жизнь, но ждала того времени, когда мы сможем отбросить прочь все эти ограничения. Возможно, мне сильно мешали мои западные взгляды и привычки, но я искренне старалась приспособиться ко всему как можно быстрее.
Для Кима все это было вторично. Конечно, он любил хорошую еду, напитки, уют и друзей, но больше всего его заботило то, что его русские коллеги думали о нем и о его работе с ними. Вся его жизнь была подлажена под советскую разведку. Во имя России он порвал с людьми, которых любил, и потерял их уважение, связался с теми, кого терпеть не мог, бросил свою семью и начал вести жизнь, полную лжи и низости. И теперь для него было самым важным, чтобы эти невероятные жертвы нашли признание.
Я обратила внимание, что иногда его возбуждали самые мелкие знаки внимания со стороны русских. Каждое похлопывание по спине было для него подобно медали или букету цветов. Русские поняли его психологическую нужду в утешении. Вместо того, чтобы отправить Кима на пенсию после того, как его основная работа была закончена, они отнеслись к нему совершенно по-особому. Для них он был, по всей вероятности, исключительным явлением, образцом идеологической преданности. Но ему самому, по-видимому, хотелось большего. Он преданно служил русским тридцать лет, но сейчас он был в их руках. Он хотел признания и получил его, но никогда не позволил бы себе просить этого признания.
Однажды Ким сказал мне, что к нему должен прийти важный гость. Он просил меня не открывать дверь, держаться подальше от окон гостиной и ни в коем случае не тревожить его в кабинете. Он был ужасно возбужден. Я до сих пор так и не знаю точно, кем был его гость, а сам Ким только сказал, что это был один из главных начальников КГБ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
3. МОЯ ПЕРВАЯ РУССКАЯ ЗИМА
«Они – самая счастливая пара в Москве», – говорила о нас Мелинда Маклин. В этой часто повторяемой фразе я не видела ничего иного, кроме ее сожаления о собственном браке. Но как бы то ни было, это изречение едва ли имело какое-то отношение к нам той зимой. Мы любили друг друга еще сильнее, но происшедшие в нашей жизни большие перемены потребовали бы много времени и терпения, чтобы сгладить возникшую между нами напряженность.
Сильный холод – я бы никогда не поверила, что где-либо, кроме Сибири, может быть так холодно – был для меня полным шоком. Ким, как и его русские друзья, обожал холод, но его тело не выдерживало такой низкой температуры. Он слег с воспалением легких, которое дважды донимало его в Бейруте, и Сергей, чрезвычайно озабоченный, снова прислал врача с медсестрой, чтобы Киму делали ежедневные витаминные инъекции.
Едва Ким успел оправиться от воспаления легких, как у него на руках появилась сильная сыпь – возможная реакция на то нервное напряжение, в котором он находился. Эта экзема не была заразной, но она определенно подавила сопротивляемость его организма. Он не мог удержать бритву в забинтованных руках, и я помогала ему бриться. За карточным столом ему было трудно держать карты. Он не мог печатать на пишущей машинке, и в отличие от прошлых дней я не могла помочь ему, поскольку работа была секретной.
Сильно обеспокоенный, Сергей принес ему диктофон, но Ким им не пользовался. Два-три раза в неделю мы возили его в клинику к специалисту-кожнику, который проверял его руки и накладывал свежую перевязку, но Ким промучился еще несколько недель.
В ту зиму Ким много рассуждал о мире. Он постоянно подчеркивал, что русские намного больше заинтересованы в мире, чем в изготовлении бомб, и, если бы только можно было убедить в этом Запад, наши дети жили бы в мире.
Ни Ким, ни его друзья не пытались читать мне лекции, «промывать мозги» или пичкать своей идеологией. Кроме его рефрена о миролюбии русских, наши беседы оставались такими же забавными и интересными, как в свое время в Бейруте. Но с каждой проходящей неделей барьер между нами вырастал все выше, и я начала чувствовать, что мы не сможем полностью обрести утраченное доверие друг к другу.
В тяжелом климате и совершенно незнакомой атмосфере России у нас оставалось совсем мало времени для наших старых, привычных, задушевных разговоров. Все наши мысли сконцентрировались на трудностях повседневной жизни: поиски продуктов, их доставка домой в огромных корзинах и затем приготовление еды; борьба с возрастающим холодом; поездки на метро на Центральный телеграф три-четыре раза в неделю и поиски лучших рынков. Возможно, эти ежедневные заботы помогали нам избегать слишком глубоких и откровенных бесед.
Мы оба осознали, что в своих отношениях друг с другом мы столкнулись с весьма существенными проблемами, но у меня, по крайней мере, не хватало смелости их решать. Было бы абсурдным предположить, что переезд из Бейрута в Москву был подобен переезду из Лондона в Нью-Йорк либо что мы можем продолжать жить, как жили раньше, без полного и окончательного объяснения. Он пересек идеологическую границу, сбросив ту маску, которую носил всю свою жизнь, и ожидая, что я приму эту перемену так же небрежно, как если бы он сбрил усы.
Как я уже сказала, я ничего не знала о коммунизме, и он меня совершенно не интересовал, в то время как Ким верил в него всю жизнь. Он начал намного раньше меня. Он принял все как должное. Если у него и были какие-то муки совести, он разделался с ними много лет назад. Каждый день я ждала, что он посадит меня рядом, обнимет за плечи и скажет: «Дорогая моя, дело обстоит так. Все эти годы я занимался тем-то и тем-то, потому что верил в то-то и то-то… Эта вера и есть моя философия, мой смысл жизни. Ради этой веры я с готовностью принял то, что нам здесь досталось – жуткий холод, запах тухлой капусты и ту одинокую жизнь, которую мы вынуждены вести». Но ничего подобного он не сказал. Для него жизнь в Москве не нуждалась в оправдании. Он просто жил. Более того, он все это обожал – холод и все остальное.
Я пришла к выводу, что его проблемы полностью отличались от моих. Я хотела узнать Москву и научиться русскому языку, но понимала, что эта задача едва ли мне по силам. Большую часть своей взрослой жизни я прожила за границей – в Стамбуле, Мадриде, Рио, Лиме, Берлине, Бейруте и многих других городах. В каждом случае мне потребовалось не более двух лет, чтобы почувствовать страну и народ. Но Россия ничем не походила на Запад, и я уже понимала, что на ее узнавание мне потребуется гораздо больше времени.
Прежде всего я попыталась сделать нашу квартиру красивой и уютной; старалась отыскивать на базарах и в магазинах всякие вкусные вещи, тоскуя по тому дню, когда мы сможем вести нормальную светскую жизнь с многочисленными друзьями. Я поняла необходимость ограничений, связавших нашу жизнь, но ждала того времени, когда мы сможем отбросить прочь все эти ограничения. Возможно, мне сильно мешали мои западные взгляды и привычки, но я искренне старалась приспособиться ко всему как можно быстрее.
Для Кима все это было вторично. Конечно, он любил хорошую еду, напитки, уют и друзей, но больше всего его заботило то, что его русские коллеги думали о нем и о его работе с ними. Вся его жизнь была подлажена под советскую разведку. Во имя России он порвал с людьми, которых любил, и потерял их уважение, связался с теми, кого терпеть не мог, бросил свою семью и начал вести жизнь, полную лжи и низости. И теперь для него было самым важным, чтобы эти невероятные жертвы нашли признание.
Я обратила внимание, что иногда его возбуждали самые мелкие знаки внимания со стороны русских. Каждое похлопывание по спине было для него подобно медали или букету цветов. Русские поняли его психологическую нужду в утешении. Вместо того, чтобы отправить Кима на пенсию после того, как его основная работа была закончена, они отнеслись к нему совершенно по-особому. Для них он был, по всей вероятности, исключительным явлением, образцом идеологической преданности. Но ему самому, по-видимому, хотелось большего. Он преданно служил русским тридцать лет, но сейчас он был в их руках. Он хотел признания и получил его, но никогда не позволил бы себе просить этого признания.
Однажды Ким сказал мне, что к нему должен прийти важный гость. Он просил меня не открывать дверь, держаться подальше от окон гостиной и ни в коем случае не тревожить его в кабинете. Он был ужасно возбужден. Я до сих пор так и не знаю точно, кем был его гость, а сам Ким только сказал, что это был один из главных начальников КГБ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20