Именно здесь и просигнализировал миноискатель. Сняв метровый кусок обоев, инспектор тотчас же обнаружил выпиленный в досках, покрывающих бревенчатые стены дома, небольшой прямоугольник, забитый сверху тонким листом фанеры. Стамеской снял и фанеру.
– Вот и все, – сказал Саблин и оглянулся на стоявших у лестницы людей.
И сразу заметил: у Екатерины Михеевой даже лицо исказилось от волнения, а Востоков рванулся вперед, словно хотел свалить Саблина. Только Веретенников остановил его, схватив за плечо. Старший инспектор спокойно вынул из тайника плоский жестяной ящичек, по размеру похожий на портфель, в просторечии именуемый «дипломаткой», поставил его на стол и открыл.
Плоская коробка была пуста.
– Что здесь хранилось? – растерянно спросил Саблин.
Михеева ответила так же растерянно:
– Не знаю. Это мать что-то от нас прятала.
Востоков, сжав зубы, угрюмо молчал. И Саблин, естественно, ни о чем уже не спрашивал. Понимал, что больше ему ничего не скажут. А обыск заканчивали тщательно, но уже без энтузиазма. Знали, что главное сделано: тайник обнаружен и было ясно – для чего он предназначался. Видимо, Вдовина в последний момент передумала. Доски выпилила, подходящую часть двух бревен выстругала, чтоб углубить тайник, забила его фанерой и оклеила стену обоями. Зачем? Может быть, испугалась, что тайник будет все-таки обнаружен. Не доверяла ни дочери, ни пасынку, если он к тому времени уже появился в квартире. Да и муж дочери был опасен.
Так размышлял Саблин, уже догадываясь, что икону следует искать в другом месте. И ясно стало, что вся эта преступная троица, даже зная о тайнике, не ведала, что он пуст. И не открывала его, потому что обои были целехоньки.
Уже уходя с пустым ящичком, Саблин как бы вскользь спросил Михееву:
– А когда комнату переклеивали?
– Лет десять тому назад. А может, и больше.
Не спросил Саблин только о том, что взволновало их, когда он открыл в простенке тайник. И о дырках в обоях не упомянул.
Охота
1
– Что ж теперь делать будем? – спросила Михеева, проводив незваных гостей.
Востоков молчал. Ярость все еще клокотала в нем.
– Может, щи подогреть? Ведь не обедали же.
– Какой тут, к черту, обед! Я в себя никак прийти не могу. Как твоя мать нас надула!
– А кто знал? Хорошо еще, что мы до милиции тайник не трогали! А если бы он был полон?
– Где ж теперь искать ценности будем? В доме их нет. Два обыска было, и ни шиша не нашли.
– Где-нибудь хранятся. Только где?
Востоков постучал костяшками пальцев по столу. Такая у него была привычка, когда незадача в делах случалась.
– Может, любовнику своему отдала? Поди ищи теперь!
– Старая она. Какой уж в эти годы любовник.
– А псаломщик? После смерти отца говорили, что он к ней шастает.
Екатерина даже рукой махнула:
– Ему уже сто лет в обед.
Востоков молчал. Он думал. Искал ниточку. А следователи небось тоже ищут. И найдут, если он с Катериной промажет.
– Значит, она пустую коробку спрятала, – наконец сказал он. – Нас, что ли, хотела обмануть? Или в последний момент передумала? Должно быть, так. Выходит, кому-то отдала на хранение. Мужику не отдала: пропьет. Значит – бабе. Были ведь у нее дружки-подружки?
Задумалась и Екатерина.
– С кем-то в хоре шушукалась. Васса, кажется, была – Огуревна по прозвищу. Нинка-молочница. Чувыриха-богомолка, не помню фамилии. Клавка-просвирница. Просвирки пекла и потом продавала. Я почти их не помню: в школу еще бегала. Да и не поют они уже. Какие голоса у старух? Даже в церкви никого не видала. Небось дома лампадки перед иконами жгут…
У Востокова мысли роились быстрее.
– Вот что, сестричка, – сказал он, загибая на руке палец за пальцем. – Адреса их всех завтра же вызнай. Спешить нам надо, пока угрозыск не догадался…
– Я к Чувырихе пойду, адрес-то я ее знаю. Ей, пожалуй, мать могла довериться: десять лет назад они с матерью как друзья-неразлучники жили.
– А если не доверилась?
– Тогда по адресам пройду. У дьяконицы спрошу: где кто живет. Она все про всех знает.
– Главное – поспешить, – повторил Востоков.
2
Фамилия Чувырихи была Чувырина, а имя-отчество – Авдотья Тихоновна. Об этом сказала она сама – старушка годами за семьдесят, со сморщенным лицом и с жидкими, голубовато-седыми, скрученными в пучок волосами.
– А я тебя, милочка, с малых лет помню, когда ты еще в детских платьицах бегала. Давненько не виделись. А за то, что о старухе вспомнила, спасибо скажу. Слыхала и о горе твоем. Жалко мать небось. Ведь ни за что ни про что отдала богу душу.
– Мне и Василия жалко, – поставила Екатерина точку, снимая вину с Михеева.
Но старуха не согласилась.
– Убивец он, твой мужик. Яко зверь в нощи.
– Да ведь нечаянно он, – смутилась Михеева. – В сердцах был. Ну и подвела рука. Думаю, и на суде это учтут.
– Ты простила, а бог не простит. Все господь видит: и доброе, и злодейское.
Не понравилось Михеевой такое начало встречи. Захотелось снять эту накипь. Не проповеди ждала она от Чувырихи, а доброго ответа на свой главный вопрос. Не здесь ли хранятся отцовские ценности? Прямо так и спросить? Обидится. Придется исподволь, издалека…
– Что это с вами, Авдотья Тихоновна? Я что-то давно вас в церкви Не видела. Вот и зашла навестить: не захворали? Или случилось что?
– Я, милочка, всегда к обедне хожу. Всенощную долго стоять приходится. А ноги не держат.
– У меня к вам просьба есть. Не великая, но памятная.
– В поминанье, что ль, записать? За упокой души? На похоронах я ведь не была: все ногами маюсь. А тебе стыдно! В хоре поешь, за здравие пишешь, а за упокой убиенной к богу не обращаешься. А я вот Марьяну-мученицу сразу же записала. И поминаю, конечно.
– Спасибо, Авдотья Тихоновна. Другое у меня дело. Не оставила ли мать у вас отцовский дар, мне предназначенный?
Старуха сразу умолкла, поджав тонкие без кровинки губы. И молчала так, должно быть, минуты две. А Екатерина ждала: скажет или не скажет. Только зачем ей держать церковную утварь, или кресты наперсные, или панагию с каменьями? Никакой корысти у нее нет, продавать не будет: верующая и богобоязненная. Но почему молчит?
Чувыриха сомневалась. Вспомнила слова Марьяны: «Спрячь у себя в киоте. А дочери отдашь после моей смерти. Сейчас недостойна она: в соборном хоре поет, а в бога не верит». И спрашивала себя старуха: отдать или не отдать? А вслух спросила для верности:
– На страстной седмице говела?
– Из церкви не выходила.
– И причащалась?
– Я православная, бабушка. И крещеная, и богомольная. И в хоре по субботам пою на всенощной.
Так уклонилась Михеева от ответа. Но старуха поверила.
– Есть дар отца Серафима. Храню.
И вынула из киота икону в окладе из серебра.
Трудно описать смятение чувств, охвативших Екатерину. Было тут и горечь обманутой в своих ожиданиях женщины, и сдержанный гнев против фанатично религиозного отца и поверившей ему матери, и жалость к пошедшему на убийство Василию, и страх перед обманутым вместе с нею Андреем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
– Вот и все, – сказал Саблин и оглянулся на стоявших у лестницы людей.
И сразу заметил: у Екатерины Михеевой даже лицо исказилось от волнения, а Востоков рванулся вперед, словно хотел свалить Саблина. Только Веретенников остановил его, схватив за плечо. Старший инспектор спокойно вынул из тайника плоский жестяной ящичек, по размеру похожий на портфель, в просторечии именуемый «дипломаткой», поставил его на стол и открыл.
Плоская коробка была пуста.
– Что здесь хранилось? – растерянно спросил Саблин.
Михеева ответила так же растерянно:
– Не знаю. Это мать что-то от нас прятала.
Востоков, сжав зубы, угрюмо молчал. И Саблин, естественно, ни о чем уже не спрашивал. Понимал, что больше ему ничего не скажут. А обыск заканчивали тщательно, но уже без энтузиазма. Знали, что главное сделано: тайник обнаружен и было ясно – для чего он предназначался. Видимо, Вдовина в последний момент передумала. Доски выпилила, подходящую часть двух бревен выстругала, чтоб углубить тайник, забила его фанерой и оклеила стену обоями. Зачем? Может быть, испугалась, что тайник будет все-таки обнаружен. Не доверяла ни дочери, ни пасынку, если он к тому времени уже появился в квартире. Да и муж дочери был опасен.
Так размышлял Саблин, уже догадываясь, что икону следует искать в другом месте. И ясно стало, что вся эта преступная троица, даже зная о тайнике, не ведала, что он пуст. И не открывала его, потому что обои были целехоньки.
Уже уходя с пустым ящичком, Саблин как бы вскользь спросил Михееву:
– А когда комнату переклеивали?
– Лет десять тому назад. А может, и больше.
Не спросил Саблин только о том, что взволновало их, когда он открыл в простенке тайник. И о дырках в обоях не упомянул.
Охота
1
– Что ж теперь делать будем? – спросила Михеева, проводив незваных гостей.
Востоков молчал. Ярость все еще клокотала в нем.
– Может, щи подогреть? Ведь не обедали же.
– Какой тут, к черту, обед! Я в себя никак прийти не могу. Как твоя мать нас надула!
– А кто знал? Хорошо еще, что мы до милиции тайник не трогали! А если бы он был полон?
– Где ж теперь искать ценности будем? В доме их нет. Два обыска было, и ни шиша не нашли.
– Где-нибудь хранятся. Только где?
Востоков постучал костяшками пальцев по столу. Такая у него была привычка, когда незадача в делах случалась.
– Может, любовнику своему отдала? Поди ищи теперь!
– Старая она. Какой уж в эти годы любовник.
– А псаломщик? После смерти отца говорили, что он к ней шастает.
Екатерина даже рукой махнула:
– Ему уже сто лет в обед.
Востоков молчал. Он думал. Искал ниточку. А следователи небось тоже ищут. И найдут, если он с Катериной промажет.
– Значит, она пустую коробку спрятала, – наконец сказал он. – Нас, что ли, хотела обмануть? Или в последний момент передумала? Должно быть, так. Выходит, кому-то отдала на хранение. Мужику не отдала: пропьет. Значит – бабе. Были ведь у нее дружки-подружки?
Задумалась и Екатерина.
– С кем-то в хоре шушукалась. Васса, кажется, была – Огуревна по прозвищу. Нинка-молочница. Чувыриха-богомолка, не помню фамилии. Клавка-просвирница. Просвирки пекла и потом продавала. Я почти их не помню: в школу еще бегала. Да и не поют они уже. Какие голоса у старух? Даже в церкви никого не видала. Небось дома лампадки перед иконами жгут…
У Востокова мысли роились быстрее.
– Вот что, сестричка, – сказал он, загибая на руке палец за пальцем. – Адреса их всех завтра же вызнай. Спешить нам надо, пока угрозыск не догадался…
– Я к Чувырихе пойду, адрес-то я ее знаю. Ей, пожалуй, мать могла довериться: десять лет назад они с матерью как друзья-неразлучники жили.
– А если не доверилась?
– Тогда по адресам пройду. У дьяконицы спрошу: где кто живет. Она все про всех знает.
– Главное – поспешить, – повторил Востоков.
2
Фамилия Чувырихи была Чувырина, а имя-отчество – Авдотья Тихоновна. Об этом сказала она сама – старушка годами за семьдесят, со сморщенным лицом и с жидкими, голубовато-седыми, скрученными в пучок волосами.
– А я тебя, милочка, с малых лет помню, когда ты еще в детских платьицах бегала. Давненько не виделись. А за то, что о старухе вспомнила, спасибо скажу. Слыхала и о горе твоем. Жалко мать небось. Ведь ни за что ни про что отдала богу душу.
– Мне и Василия жалко, – поставила Екатерина точку, снимая вину с Михеева.
Но старуха не согласилась.
– Убивец он, твой мужик. Яко зверь в нощи.
– Да ведь нечаянно он, – смутилась Михеева. – В сердцах был. Ну и подвела рука. Думаю, и на суде это учтут.
– Ты простила, а бог не простит. Все господь видит: и доброе, и злодейское.
Не понравилось Михеевой такое начало встречи. Захотелось снять эту накипь. Не проповеди ждала она от Чувырихи, а доброго ответа на свой главный вопрос. Не здесь ли хранятся отцовские ценности? Прямо так и спросить? Обидится. Придется исподволь, издалека…
– Что это с вами, Авдотья Тихоновна? Я что-то давно вас в церкви Не видела. Вот и зашла навестить: не захворали? Или случилось что?
– Я, милочка, всегда к обедне хожу. Всенощную долго стоять приходится. А ноги не держат.
– У меня к вам просьба есть. Не великая, но памятная.
– В поминанье, что ль, записать? За упокой души? На похоронах я ведь не была: все ногами маюсь. А тебе стыдно! В хоре поешь, за здравие пишешь, а за упокой убиенной к богу не обращаешься. А я вот Марьяну-мученицу сразу же записала. И поминаю, конечно.
– Спасибо, Авдотья Тихоновна. Другое у меня дело. Не оставила ли мать у вас отцовский дар, мне предназначенный?
Старуха сразу умолкла, поджав тонкие без кровинки губы. И молчала так, должно быть, минуты две. А Екатерина ждала: скажет или не скажет. Только зачем ей держать церковную утварь, или кресты наперсные, или панагию с каменьями? Никакой корысти у нее нет, продавать не будет: верующая и богобоязненная. Но почему молчит?
Чувыриха сомневалась. Вспомнила слова Марьяны: «Спрячь у себя в киоте. А дочери отдашь после моей смерти. Сейчас недостойна она: в соборном хоре поет, а в бога не верит». И спрашивала себя старуха: отдать или не отдать? А вслух спросила для верности:
– На страстной седмице говела?
– Из церкви не выходила.
– И причащалась?
– Я православная, бабушка. И крещеная, и богомольная. И в хоре по субботам пою на всенощной.
Так уклонилась Михеева от ответа. Но старуха поверила.
– Есть дар отца Серафима. Храню.
И вынула из киота икону в окладе из серебра.
Трудно описать смятение чувств, охвативших Екатерину. Было тут и горечь обманутой в своих ожиданиях женщины, и сдержанный гнев против фанатично религиозного отца и поверившей ему матери, и жалость к пошедшему на убийство Василию, и страх перед обманутым вместе с нею Андреем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22