Вот оно – узнав о моей двойной жизни, она получила повод, которого так давно ждала.
Поразмышляв над этой гипотезой, я пришел к выводу, что теория имеет маленький изъян. Я сам отвез Клауса в аэропорт, а он прислал мне благодарственную открытку из Мюнхена. К чему с таким тщанием заметать следы? Да и Катерина ведь рассказала мне об измене – хотя если б дело обстояло хуже, разве стала бы она молчать?
Итак, Катерина однажды потрахалась с мальчишкой из соседнего дома. Можно ли простить ее за это? Что хуже: ее измена или мой долгий обман? Разве не оставлял я ее одну ночь за ночью? Обида растаяла так же стремительно, как и возникла. Словно лифт намеренно заставил меня ждать, позволяя подумать над случившимся. Я представил, как мы с Катериной и детьми в пижамах сидим, тесно прижавшись друг к другу у телевизора; представил, как доверчиво смотрят на меня Милли и Альфи. И я заплакал. Разве дети заслужили это? Как мы дошли до такой жизни? «Простите меня, Милли и Альфи». Все рухнуло, и слезы вырвались из меня, словно из прохудившейся трубы; давление, распиравшее меня изнутри, наконец пробило брешь. Я повернулся к доске объявлений, пытаясь взять себя в руки. На доске висели фотографии – крохотные недоношенные малыши, цеплявшиеся за жизнь в кислородных камерах, а рядом – они же два года спустя, здоровые и цветущие. И я снова заплакал. Я беспомощно рыдал, открыв шлюзы на полную – пусть выльется все. За спиной двери лифта открылись и закрылись. Взяв наконец себя в руки, я повернулся к лифту и нажал кнопку.
В кабине стоял тощий старик в болтающейся мешком грязной пижаме. Он был таким изможденным, что я бы совсем не удивился, если б, оттолкнув меня, внутрь заскочила старуха с косой – выкрикивая, что она и так припозднилась. Трясущееся тело старца удерживал специальный каркас, усеянная пятнами кожа туго обтягивала скулы.
– Вы заходите или нет? – спросил старик.
Через несколько лет мой отец будет выглядеть вот так же – одиноким и больным. Одна дурацкая интрижка в тридцать с лишним лет, и после – вся жизнь в поисках любви.
– Так вы заходите или нет? – повторил старик. – Не могу я весь день ждать.
Он еще и спешит?
– Простите! – сказал я, повернулся и ушел прочь.
* * *
Кровать Катерины по-прежнему загораживала зеленая занавеска.
– У него есть, – сказал я, оказавшись рядом.
Катерина недоуменно посмотрела на меня. Глаза у нее все еще были красные.
– Что?
– Ты сказала, что у этого мальчика нет отца. Но у него есть отец. Я.
Катерина приподняла брови, что я воспринял как знак продолжать.
– Это брат Милли и Альфи, так почему я не могу быть и его отцом? Его родила женщина, которую я люблю. Я не бывал дома ради двух собственных детей, но теперь всегда буду дома ради этого, третьего. Обещаю, Катерина. Позволь мне выполнять не только приятную, но и тяжелую работу. Я знаю, каково детям, когда их оставляет отец. Разреши мне стать ему отцом, позволь доказать, что я способен быть хорошим отцом для Альфи и Милли.
Санитар отдернул занавеску, чтобы поставить поднос с едой.
– Простите, вы не могли бы дать нам минутку? – И я задернул занавеску. – Катерина, я буду дома, когда тебе скучно; буду с тобой, когда тебе все надоест и захочется поплакаться; я буду рядом, когда тебе понадобится сочувствие, а не только советы. Я буду дома, когда ты станешь с ума сходить от беспокойства за ребенка, и даже если сам я решу, что причин для беспокойства нет, я никуда не уйду и стану слушать тебя. Я буду играть с ним в бесконечные игры и делать вид, что мне нравится разбрасывать по полу пластмассовые фигурки. Я буду дома, даже когда не останется никаких дел. Мы просто будем вместе, потому что раньше я не понимал, что время, проведенное вместе с семьей ценно само по себе, и отныне я всегда стану планировать часы для ничегонеделания. Теперь я все понял и сумею исправиться.
Катерина молча смотрела на меня.
– Вы закончили? – спросил санитар через занавеску.
– Да, спасибо, – сказал я и забрал у него поднос.
– Это мясное карри.
– Мясное карри. Замечательно. Ее любимое.
Лицо Катерины не изменилось. Я ждал.
– Не хочу, – наконец сказала она.
Я ощутил внутри себя пустоту.
– Но, Катерина, ты должна дать нам еще один шанс.
– Я не об этом. Не хочу мяса. Ты не посмотришь, есть у них салат или что-нибудь в этом роде?
– Одну минуту. Сначала разберемся с предыдущим вопросом. Ты собираешься воспитывать мальчика одна, или мы будем делать это вместе?
– Ты можешь меня простить? – медленно сказала она. – Вот так, просто?
– Ну, вообще-то я надеялся заключить сделку. Найдется хотя бы маленький проступок, который можешь мне простить ты?
Впервые после нашего расставания я увидел ее улыбку. Лишь блеклое подобие прежней улыбки, но, подобно, слабому всплеску на кардиограмме, тень эта свидетельствовала – жизнь еще теплится там, где я ее уже похоронил.
– Но ты не сможешь забыть, что это не твой ребенок.
– И что с того? Ты ведь права – меня никогда не было дома. А теперь не будет и Клауса – так почему ты должна опять оставаться одна?
– Ты и правда готов воспитать чужого ребенка, как своего собственного?
– Малыш никогда не узнает, что он наполовину немец. А как тебе нравится имя Карл-Хайнц Адамс? Звучит, да?
И Катерина опять улыбнулась – на сей раз по-настоящему.
– Майкл, ты должен осознать, что даже если мы попробуем снова, отношения наши все равно не станут прежними. Я не смогу, как прежде, полностью доверять тебе. Что-то ушло навсегда.
Я кивнул, с волнением гадая, на какую сторону ляжет монета.
– Ты был эгоистичен, инфантилен, лжив, невнимателен, равнодушен и зациклен только на себе.
Я попробовал вычленить несправедливый эпитет, но не смог. И откуда в ее словаре столько слов? И почему вечно приходится спорить с помощью слов? В таких спорах у меня нет ни единого шанса на победу. Вот если б мы ругались нотами, аккордами и мелодиями, я мог бы и зацепиться.
– Но, – продолжала Катерина, – но если ты готов меня простить, то, возможно, у нас есть, на чем строить наши отношения. Можешь ли ты обещать, что отныне и всегда будешь честен и впредь прекратишь страдать своим дурацким солипсизмом.
– Я… я не знаю.
У нее вытянулось лицо. Неверный ответ.
– Ну если ты не уверен, тогда будущего у нас нет.
– Нет-нет, – забормотал я. – Просто я не знаю, что такое «солипсизм». Конечно, я мог бы притвориться, будто знаю, и сказать «да», но ведь теперь я говорю только правду.
– Это означает, что ты должен прекратить думать, будто ты – единственный человек во всей этой трехнутой вселенной.
– А… ну это я понимаю. Но я же не мог обещать не страдать солипсизмом, когда это слово звучит как название желудочной инфекции.
– Ты должен осознать, что дети значат для тебя больше, чем ты сам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Поразмышляв над этой гипотезой, я пришел к выводу, что теория имеет маленький изъян. Я сам отвез Клауса в аэропорт, а он прислал мне благодарственную открытку из Мюнхена. К чему с таким тщанием заметать следы? Да и Катерина ведь рассказала мне об измене – хотя если б дело обстояло хуже, разве стала бы она молчать?
Итак, Катерина однажды потрахалась с мальчишкой из соседнего дома. Можно ли простить ее за это? Что хуже: ее измена или мой долгий обман? Разве не оставлял я ее одну ночь за ночью? Обида растаяла так же стремительно, как и возникла. Словно лифт намеренно заставил меня ждать, позволяя подумать над случившимся. Я представил, как мы с Катериной и детьми в пижамах сидим, тесно прижавшись друг к другу у телевизора; представил, как доверчиво смотрят на меня Милли и Альфи. И я заплакал. Разве дети заслужили это? Как мы дошли до такой жизни? «Простите меня, Милли и Альфи». Все рухнуло, и слезы вырвались из меня, словно из прохудившейся трубы; давление, распиравшее меня изнутри, наконец пробило брешь. Я повернулся к доске объявлений, пытаясь взять себя в руки. На доске висели фотографии – крохотные недоношенные малыши, цеплявшиеся за жизнь в кислородных камерах, а рядом – они же два года спустя, здоровые и цветущие. И я снова заплакал. Я беспомощно рыдал, открыв шлюзы на полную – пусть выльется все. За спиной двери лифта открылись и закрылись. Взяв наконец себя в руки, я повернулся к лифту и нажал кнопку.
В кабине стоял тощий старик в болтающейся мешком грязной пижаме. Он был таким изможденным, что я бы совсем не удивился, если б, оттолкнув меня, внутрь заскочила старуха с косой – выкрикивая, что она и так припозднилась. Трясущееся тело старца удерживал специальный каркас, усеянная пятнами кожа туго обтягивала скулы.
– Вы заходите или нет? – спросил старик.
Через несколько лет мой отец будет выглядеть вот так же – одиноким и больным. Одна дурацкая интрижка в тридцать с лишним лет, и после – вся жизнь в поисках любви.
– Так вы заходите или нет? – повторил старик. – Не могу я весь день ждать.
Он еще и спешит?
– Простите! – сказал я, повернулся и ушел прочь.
* * *
Кровать Катерины по-прежнему загораживала зеленая занавеска.
– У него есть, – сказал я, оказавшись рядом.
Катерина недоуменно посмотрела на меня. Глаза у нее все еще были красные.
– Что?
– Ты сказала, что у этого мальчика нет отца. Но у него есть отец. Я.
Катерина приподняла брови, что я воспринял как знак продолжать.
– Это брат Милли и Альфи, так почему я не могу быть и его отцом? Его родила женщина, которую я люблю. Я не бывал дома ради двух собственных детей, но теперь всегда буду дома ради этого, третьего. Обещаю, Катерина. Позволь мне выполнять не только приятную, но и тяжелую работу. Я знаю, каково детям, когда их оставляет отец. Разреши мне стать ему отцом, позволь доказать, что я способен быть хорошим отцом для Альфи и Милли.
Санитар отдернул занавеску, чтобы поставить поднос с едой.
– Простите, вы не могли бы дать нам минутку? – И я задернул занавеску. – Катерина, я буду дома, когда тебе скучно; буду с тобой, когда тебе все надоест и захочется поплакаться; я буду рядом, когда тебе понадобится сочувствие, а не только советы. Я буду дома, когда ты станешь с ума сходить от беспокойства за ребенка, и даже если сам я решу, что причин для беспокойства нет, я никуда не уйду и стану слушать тебя. Я буду играть с ним в бесконечные игры и делать вид, что мне нравится разбрасывать по полу пластмассовые фигурки. Я буду дома, даже когда не останется никаких дел. Мы просто будем вместе, потому что раньше я не понимал, что время, проведенное вместе с семьей ценно само по себе, и отныне я всегда стану планировать часы для ничегонеделания. Теперь я все понял и сумею исправиться.
Катерина молча смотрела на меня.
– Вы закончили? – спросил санитар через занавеску.
– Да, спасибо, – сказал я и забрал у него поднос.
– Это мясное карри.
– Мясное карри. Замечательно. Ее любимое.
Лицо Катерины не изменилось. Я ждал.
– Не хочу, – наконец сказала она.
Я ощутил внутри себя пустоту.
– Но, Катерина, ты должна дать нам еще один шанс.
– Я не об этом. Не хочу мяса. Ты не посмотришь, есть у них салат или что-нибудь в этом роде?
– Одну минуту. Сначала разберемся с предыдущим вопросом. Ты собираешься воспитывать мальчика одна, или мы будем делать это вместе?
– Ты можешь меня простить? – медленно сказала она. – Вот так, просто?
– Ну, вообще-то я надеялся заключить сделку. Найдется хотя бы маленький проступок, который можешь мне простить ты?
Впервые после нашего расставания я увидел ее улыбку. Лишь блеклое подобие прежней улыбки, но, подобно, слабому всплеску на кардиограмме, тень эта свидетельствовала – жизнь еще теплится там, где я ее уже похоронил.
– Но ты не сможешь забыть, что это не твой ребенок.
– И что с того? Ты ведь права – меня никогда не было дома. А теперь не будет и Клауса – так почему ты должна опять оставаться одна?
– Ты и правда готов воспитать чужого ребенка, как своего собственного?
– Малыш никогда не узнает, что он наполовину немец. А как тебе нравится имя Карл-Хайнц Адамс? Звучит, да?
И Катерина опять улыбнулась – на сей раз по-настоящему.
– Майкл, ты должен осознать, что даже если мы попробуем снова, отношения наши все равно не станут прежними. Я не смогу, как прежде, полностью доверять тебе. Что-то ушло навсегда.
Я кивнул, с волнением гадая, на какую сторону ляжет монета.
– Ты был эгоистичен, инфантилен, лжив, невнимателен, равнодушен и зациклен только на себе.
Я попробовал вычленить несправедливый эпитет, но не смог. И откуда в ее словаре столько слов? И почему вечно приходится спорить с помощью слов? В таких спорах у меня нет ни единого шанса на победу. Вот если б мы ругались нотами, аккордами и мелодиями, я мог бы и зацепиться.
– Но, – продолжала Катерина, – но если ты готов меня простить, то, возможно, у нас есть, на чем строить наши отношения. Можешь ли ты обещать, что отныне и всегда будешь честен и впредь прекратишь страдать своим дурацким солипсизмом.
– Я… я не знаю.
У нее вытянулось лицо. Неверный ответ.
– Ну если ты не уверен, тогда будущего у нас нет.
– Нет-нет, – забормотал я. – Просто я не знаю, что такое «солипсизм». Конечно, я мог бы притвориться, будто знаю, и сказать «да», но ведь теперь я говорю только правду.
– Это означает, что ты должен прекратить думать, будто ты – единственный человек во всей этой трехнутой вселенной.
– А… ну это я понимаю. Но я же не мог обещать не страдать солипсизмом, когда это слово звучит как название желудочной инфекции.
– Ты должен осознать, что дети значат для тебя больше, чем ты сам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66