— Столько тебе платит хозяин?
— Десять шиллингов.
— Я буду платить тебе еще пять. Если Юсеф тебя выгонит, я буду платить десять. Если будешь служить у Юсефа год и мне все говорить — говорить правду, не врать, — я найду тебе место старшего слуги у белого хозяина. Понял?
— Да, начальник.
Будешь врать — попадешь в тюрьму. Может, тебя расстреляют. Не знаю. Не мое дело. Понял?
— Да, начальник.
— Каждый день ты будешь встречать брата на мясном рынке. Будешь рассказывать ему, кто был у Юсефа, куда ходил Юсеф, чьи слуги были у Юсефа. Не врать, говорить правду. Не валять дурака. Если никто не приходит к Юсефу, ты говоришь — никто. Не врать. Будешь врать — я узнаю и тебя посадят в тюрьму. — Утомительный монолог продолжался: Уилсон никогда не был уверен, правильно ли его поняли. Пот градом струился у него со лба, и холодное, невозмутимое лицо слуги раздражало его, словно немой укор, на который он не находил ответа. — Попадешь в тюрьму, будешь сидеть долго-долго. — Он слышал, как его голос становится визгливым от желания запугать, он сам себе казался пародией на белого плантатора в мюзик-холле. — Скоби, — сказал он. — Ты знаешь майора Скоби?
— Да, начальник. Он очень хороший человек, начальник. — Это были его первые слова, кроме «да» и «нет».
— Ты видел его у своего хозяина?
— Да, начальник.
— Часто?
— Один-два раза.
— Он и твой хозяин — они друзья?
— Хозяин думает: майор Скоби очень хороший человек.
Услышав эту фразу опять, Уилсон обозлился.
— Я тебя не спрашиваю, хороший он или нет! — яростно крикнул он. — Я тебя спрашиваю, где он встречается с Юсефом, понял? О чем они говорят? Ты иногда подаешь им напитки, когда старший слуга занят? Что ты слышишь?
— Последний раз у них был большой разговор, — заискивающе сказал слуга, словно показывая краешек своего товара.
— Я так и думал. Я хочу знать все, что они говорили.
— Когда майор Скоби ушел, хозяин положил подушку себе на лицо.
— Что ты мелешь?
Слуга с большим достоинством закрыл лицо руками.
— Его слезы намочили подушку, — сказал он.
— Господи! — вырвалось у Уилсона. — Что за чушь!
— Потом хозяин пил много-много виски и спал — десять-двенадцать часов. Потом пошел в лавку на Бонд-стрит к очень сильно ругался.
— А почему?
— Он говорил, они с ним валяют дурака.
— А при чем тут майор Скоби?
Слуга только пожал плечами. Уилсону — уже в который раз — показалось, что перед самым носом у неге захлопнулась дверь; он всегда оставался по ту сторону двери.
Когда слуга ушел, Уилсон снова отпер сейф, повернув ручку сперва налево до цифры 32 (это был его возраст), потом направо до 10 (он родился в 1910 году), потом снова налево до 65 (номер его дома на Вестерн-авеню в городе Пиннер); он вынул шифровальный справочник. 32946 78523 97042. Перед глазами его поплыли ряды цифр. Телеграмма была с пометкой «Важная», иначе он был отложил расшифровку до вечера. Но он отлично знал, насколько она в действительности была неважной: очередной пароход вышел из Лобито с очередными подозрительными лицами на борту — алмазы, алмазы, алмазы! Когда он расшифрует телеграмму, он вручит ее многострадальному начальнику полиции, но тот, наверно, уже получил такие же сведения или сведения прямо противоположные от MI-5 или какой-нибудь другой секретной организации, которые разносились на африканском побережье, как тропический лес. «Не трогайте, но не навлекайте (повторяю: не навлекайте) подозрений на П.Ферейра, пассажира I класса (повторяю: П.Ферейра, пассажира I класса)». По-видимому, Ферейра был агентом, которого организация Уилсона завербовала на борту парохода. Но может случиться, что начальник полиции одновременно получит сообщение от полковника Райта о том, что П.Ферейра подозревается в контрабанде алмазами и должен подвергнуться строгому обыску. 72391 87052 63847 92034. Можно ли не трогать П.Ферейра, не навлекать (повторяю: не навлекать) на него подозрений и в то же время подвергнуть его строгому обыску? Но, слава богу, это уже Уилсона не касается. Кто знает: может, отдуваться придется Скоби.
Он снова подошел к окну за стаканом воды и снова увидел на улице ту же девушку. А может быть, и не ту. Он смотрел, как стекает вода между худыми, похожими на крылышки лопатками. Было время, когда он не замечал женщин с черной кожей. Ему казалось, будто он провел на этом побережье не месяцы, а годы — долгие годы, отделяющие юность от зрелости.

***
— Вы уходите? — с удивлением спросил Гаррис. — Куда?
— Просто в город, — сказал Уилсон, отпуская посвободней завязки на противомоскитных сапогах.
— Что это вам вздумалось идти так поздно в город?
— Дела, — сказал Уилсон.
Ну что ж, подумал он, это и вправду своего рода дело — одно из тех безрадостных дел, которые затеваешь в одиночку, тайком от друзей. Недели две назад он купил подержанную машину — свою первую машину — и еще не очень уверенно водил ее. Механизмы быстро ржавели в этом климате, а ветровое стекло ему приходилось через каждые несколько сот ярдов вытирать носовым платком. В негритянском квартале двери хижин были распахнуты настежь, семьи сидели вокруг керосиновых ламп, дожидаясь вечерней прохлады, чтобы лечь спать. В канаве валялась дохлая собака, и дождь барабанил по ее белому раздутому брюху. Он ехал на второй скорости, ненамного быстрее пешехода; фары гражданских машин были затемнены, свет пробивался сквозь щелку не шире визитной карточки, и он видел лишь шагов на пятнадцать вперед. Целых десять минут он добирался до большого хлопкового дерева возле полицейского управления. В окнах кабинетов нигде не было видно света, и он оставил машину у главного входа. Если ее там увидят — подумают, что хозяин зашел в полицию. Открыв дверцу машины, он не сразу решился выйти. Образ девушки под дождем вытеснился образом Гарриса, растянувшегося на спине с книгой в руках и стаканом лимонада рядом. Но похоть все же взяла верх, и Уилсон с унынием подумал: «Сколько от нее хлопот»; он заранее испытывал горькое похмелье.
Он позабыл дома зонтик и через несколько шагов промок до костей. Теперь его толкало скорее любопытство, чем похоть. Если здесь живешь, рано или поздно надо отведать местное блюдо. Вот так бывает, когда держишь плитку шоколада в ящике ночного столика: пока ее не съешь, она не даст тебе покоя. Он подумал: когда я с этим разделаюсь, я смогу сочинить еще одно стихотворение Луизе.
Публичный дом был одноэтажный, под железной крышей; он стоял справа от дороги на склоне холма. В сухие месяцы девушки сидели в ряд на краю канавы, как стайка воробьев, болтая с постовым полицейским Дорога тут никогда не ремонтировалась, поэтому, отправляясь на пристань или в церковь, никто не ездил мимо публичного дома — его существования можно было и не замечать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71