Густой аромат цветов на улицах заглушал запах обезьяньего питомника в коридорах полиции. Через час после того, как боны были сняты, пришел без всякого эскорта пароход с юга.
Скоби выехал на полицейском катере, как только пароход бросил якорь. У него даже язык онемел, так долго он подбирал выражения потеплее и поискреннее. Как далеко я зашел, думал он, если мне надо заранее сочинять ласковые слова. Он надеялся, что встретится с Луизой на людях — ему будет легче поздороваться с ней в присутствии посторонних, — но на палубе и в салонах ее не было. Ему пришлось спросить у судового казначея номер ее каюты.
Он все надеялся, что и там она будет не одна. В каюте сейчас помещали не меньше шести пассажиров.
Но когда он постучал и дверь отворилась, там не было никого, кроме Луизы. Он чувствовал себя, как коммивояжер, который стучит в чужой дом, навязывая свой товар. Он произнес «Луиза?» — словно не был уверен, что это она.
— Генри! Входи же, — сказала Луиза.
Когда он вошел в каюту, им пришлось поцеловаться. Ему не хотелось целовать ее в губы — губы могут выдать, что у тебя на душе, — но она не успокоилась, пока не притянула к себе его голову и не оставила печать своего возвращения у него на губах.
— Ах, дорогой, вот я и приехала.
— Вот ты и приехала, — повторил он, мучительно вспоминая слова, которые он приготовил.
— Они тут ужасно милые, — объяснила она. — Разбрелись, чтобы мы могли побыть с тобой вдвоем.
— Ты хорошо доехала?
— По-моему, как-то раз нас чуть было не потопили.
— Я очень волновался, — сказал он и подумал: вот и первая ложь. Лиха беда начало. — Я так по тебе соскучился.
— Я была ужасная дура, что уехала.
Дома за иллюминатором сверкали в знойном мареве, как кусочки слюды. Каюта была пропитана запахом женского тела, несвежего белья, пудры и лака для ногтей. Он сказал:
— Давай поедем на берег.
Но она еще не хотела его отпускать.
— Дорогой, там без тебя я приняла несколько решений. Теперь у нас все будет по-другому. Трепать нервы я тебе больше не буду. — Она повторила: — Теперь все будет по-другому. — А он с грустью подумал, что по крайней мере это — правда, невеселая правда.
***
Али с младшим слугой вносили сундуки, а он смотрел в окно на вершину холма, где стояли домики из рифленого железа, и ему казалось, что внезапный обвал создал между ним и этими домиками непреодолимую преграду. Они были теперь так от него далеко, что сначала он почувствовал даже не боль, а легкую печаль, как от воспоминаний детства. Откуда пошла вся эта ложь, подумал он, неужели все началось с того моего письма? Неужели я люблю ее больше, чем Луизу? А если заглянуть себе в самую глубину души, люблю ли я хоть одну из них — может, это всего лишь острая жалость, которая откликается на всякую человеческую беду… и только усугубляет ее? Человек в беде требует, чтобы ты служил ему безраздельно.
Тишину и одиночество вытеснил грохот: наверху вбивали гвозди, кидали на пол тяжести, от которых дрожал потолок. Слышался громкий голос Луизы, весело отдававшей короткие приказания. На туалетном столе что-то задребезжало. Скоби поднялся наверх и с порога снова увидел глядящее на него лицо девочки в белой вуали — мертвые тоже вернулись домой. Жизнь без мертвых сама на себя не похожа. Москитная сетка висела над двухспальней кроватью, как дымчатый призрак.
— Ну вот, Али, и хозяйка вернулась, — сказал он с подобием улыбки; вот и все, что он сумел изобразить во время этого спектакля. — Теперь мы опять все вместе.
Ее четки, как маленькое озеро, лежали на туалете; он вспомнил о разорванных четках у себя в кармане. Как долго он собирался их перенизать, но теперь это уж вряд ли имеет смысл.
— Ну, дорогой, здесь я все разобрала, — сказала Луиза. — Остальное доделает Али. Мне столько тебе надо рассказать!… — Она пошла за ним вниз и тут же заметила: — Надо выстирать занавески.
— Грязи на них не видно.
— Бедненький, ты конечно не замечаешь, но на мой свежий глаз… Нет, книжный шкаф мне теперь нужен побольше. Я с собой привезла уйму книг.
— Ты мне еще не сказала, из-за чего ты…
— Милый, ты только надо мной не смейся! Это так глупо. Но вдруг я поняла, какая я была дура, что так переживала эту историю с твоим назначением. Когда-нибудь я тебе расскажу, и тогда смейся сколько хочешь. — Она протянула руку и чуть-чуть игриво дотронулась до него. — Ты и в самом деле рад?…
— Очень, — сказал он.
— Знаешь, что меня беспокоило? Я ужасно боялась, не забудешь ли ты тут без меня, что ты верующий. Тебя ведь, бедняжку, всегда приходится подгонять!
— Боюсь, что я был не очень прилежным католиком.
— Ты часто пропускал мессу?
— Да, я почти не бывал в церкви, — признался он с натянутой улыбкой.
— Ах, Тикки… — она сразу же поправилась: — Генри, дорогой, пусть я сентиментальна, но завтра воскресенье, давай поедем вместе к причастию! В знак того, что мы все начали сначала, по-хорошему.
Просто поразительно, до чего трудно все предусмотреть; вот об этом он не подумал.
— Конечно, — сказал он, но мозг его был словно парализован.
— Тебе придется вечером пойти исповедаться.
— За мной не так уж много страшных грехов.
— Пропустить воскресную обедню — это такой же смертный грех, как прелюбодеяние.
— Прелюбодеяние куда веселее, — сказал он с притворным легкомыслием.
— Да, я вовремя вернулась.
— Хорошо, я схожу после обеда. Не могу исповедоваться натощак.
— Дорогой, ты очень изменился.
— Да я ведь шучу.
— Шути, пожалуйста. Мне это даже нравится. Раньше ты, правда, не часто шутил.
— Но ведь и ты не каждый день возвращаешься, детка.
Фальшивое благодушие, шутки на пересохших губах — казалось, этому не будет конца; во время обеда он положил вилку, чтобы еще раз сострить.
— Генри, дорогой, я никогда не видела тебя таким веселым!
Земля уходила у него из-под ног, и все время, пока они обедали, ему казалось, что он куда-то падает: сосало под ложечкой, захватывало дух, сжимало сердце, — ведь нельзя же пасть так низко и выжить. Его шутки были похожи на вопль о помощи.
Они пообедали — Скоби не заметил, что ел, — и он встал.
— Ну, я пойду.
— К отцу Ранку?
— Сначала я должен заглянуть к Уилсону. Он теперь живет в одном из железных домиков на холме. Наш сосед.
— Но он, наверно, в городе.
— По-моему, он приходит домой обедать.
Он думал, поднимаясь в гору, как часто ему теперь придется ходить к Уилсону. Нет, это опасная уловка. Ею можно воспользоваться только раз, зная, что Уилсон обедает в городе. И все же, чтобы не попасться, он постучал к нему и был ошеломлен, когда Гаррис отворил дверь.
— Вот не думал, что вас застану.
— У меня был приступ лихорадки, — сказал тот.
— Мне хотелось повидать Уилсона.
— Он всегда обедает в городе.
— Я зашел ему сказать, что буду рад, если он к нам заглянет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Скоби выехал на полицейском катере, как только пароход бросил якорь. У него даже язык онемел, так долго он подбирал выражения потеплее и поискреннее. Как далеко я зашел, думал он, если мне надо заранее сочинять ласковые слова. Он надеялся, что встретится с Луизой на людях — ему будет легче поздороваться с ней в присутствии посторонних, — но на палубе и в салонах ее не было. Ему пришлось спросить у судового казначея номер ее каюты.
Он все надеялся, что и там она будет не одна. В каюте сейчас помещали не меньше шести пассажиров.
Но когда он постучал и дверь отворилась, там не было никого, кроме Луизы. Он чувствовал себя, как коммивояжер, который стучит в чужой дом, навязывая свой товар. Он произнес «Луиза?» — словно не был уверен, что это она.
— Генри! Входи же, — сказала Луиза.
Когда он вошел в каюту, им пришлось поцеловаться. Ему не хотелось целовать ее в губы — губы могут выдать, что у тебя на душе, — но она не успокоилась, пока не притянула к себе его голову и не оставила печать своего возвращения у него на губах.
— Ах, дорогой, вот я и приехала.
— Вот ты и приехала, — повторил он, мучительно вспоминая слова, которые он приготовил.
— Они тут ужасно милые, — объяснила она. — Разбрелись, чтобы мы могли побыть с тобой вдвоем.
— Ты хорошо доехала?
— По-моему, как-то раз нас чуть было не потопили.
— Я очень волновался, — сказал он и подумал: вот и первая ложь. Лиха беда начало. — Я так по тебе соскучился.
— Я была ужасная дура, что уехала.
Дома за иллюминатором сверкали в знойном мареве, как кусочки слюды. Каюта была пропитана запахом женского тела, несвежего белья, пудры и лака для ногтей. Он сказал:
— Давай поедем на берег.
Но она еще не хотела его отпускать.
— Дорогой, там без тебя я приняла несколько решений. Теперь у нас все будет по-другому. Трепать нервы я тебе больше не буду. — Она повторила: — Теперь все будет по-другому. — А он с грустью подумал, что по крайней мере это — правда, невеселая правда.
***
Али с младшим слугой вносили сундуки, а он смотрел в окно на вершину холма, где стояли домики из рифленого железа, и ему казалось, что внезапный обвал создал между ним и этими домиками непреодолимую преграду. Они были теперь так от него далеко, что сначала он почувствовал даже не боль, а легкую печаль, как от воспоминаний детства. Откуда пошла вся эта ложь, подумал он, неужели все началось с того моего письма? Неужели я люблю ее больше, чем Луизу? А если заглянуть себе в самую глубину души, люблю ли я хоть одну из них — может, это всего лишь острая жалость, которая откликается на всякую человеческую беду… и только усугубляет ее? Человек в беде требует, чтобы ты служил ему безраздельно.
Тишину и одиночество вытеснил грохот: наверху вбивали гвозди, кидали на пол тяжести, от которых дрожал потолок. Слышался громкий голос Луизы, весело отдававшей короткие приказания. На туалетном столе что-то задребезжало. Скоби поднялся наверх и с порога снова увидел глядящее на него лицо девочки в белой вуали — мертвые тоже вернулись домой. Жизнь без мертвых сама на себя не похожа. Москитная сетка висела над двухспальней кроватью, как дымчатый призрак.
— Ну вот, Али, и хозяйка вернулась, — сказал он с подобием улыбки; вот и все, что он сумел изобразить во время этого спектакля. — Теперь мы опять все вместе.
Ее четки, как маленькое озеро, лежали на туалете; он вспомнил о разорванных четках у себя в кармане. Как долго он собирался их перенизать, но теперь это уж вряд ли имеет смысл.
— Ну, дорогой, здесь я все разобрала, — сказала Луиза. — Остальное доделает Али. Мне столько тебе надо рассказать!… — Она пошла за ним вниз и тут же заметила: — Надо выстирать занавески.
— Грязи на них не видно.
— Бедненький, ты конечно не замечаешь, но на мой свежий глаз… Нет, книжный шкаф мне теперь нужен побольше. Я с собой привезла уйму книг.
— Ты мне еще не сказала, из-за чего ты…
— Милый, ты только надо мной не смейся! Это так глупо. Но вдруг я поняла, какая я была дура, что так переживала эту историю с твоим назначением. Когда-нибудь я тебе расскажу, и тогда смейся сколько хочешь. — Она протянула руку и чуть-чуть игриво дотронулась до него. — Ты и в самом деле рад?…
— Очень, — сказал он.
— Знаешь, что меня беспокоило? Я ужасно боялась, не забудешь ли ты тут без меня, что ты верующий. Тебя ведь, бедняжку, всегда приходится подгонять!
— Боюсь, что я был не очень прилежным католиком.
— Ты часто пропускал мессу?
— Да, я почти не бывал в церкви, — признался он с натянутой улыбкой.
— Ах, Тикки… — она сразу же поправилась: — Генри, дорогой, пусть я сентиментальна, но завтра воскресенье, давай поедем вместе к причастию! В знак того, что мы все начали сначала, по-хорошему.
Просто поразительно, до чего трудно все предусмотреть; вот об этом он не подумал.
— Конечно, — сказал он, но мозг его был словно парализован.
— Тебе придется вечером пойти исповедаться.
— За мной не так уж много страшных грехов.
— Пропустить воскресную обедню — это такой же смертный грех, как прелюбодеяние.
— Прелюбодеяние куда веселее, — сказал он с притворным легкомыслием.
— Да, я вовремя вернулась.
— Хорошо, я схожу после обеда. Не могу исповедоваться натощак.
— Дорогой, ты очень изменился.
— Да я ведь шучу.
— Шути, пожалуйста. Мне это даже нравится. Раньше ты, правда, не часто шутил.
— Но ведь и ты не каждый день возвращаешься, детка.
Фальшивое благодушие, шутки на пересохших губах — казалось, этому не будет конца; во время обеда он положил вилку, чтобы еще раз сострить.
— Генри, дорогой, я никогда не видела тебя таким веселым!
Земля уходила у него из-под ног, и все время, пока они обедали, ему казалось, что он куда-то падает: сосало под ложечкой, захватывало дух, сжимало сердце, — ведь нельзя же пасть так низко и выжить. Его шутки были похожи на вопль о помощи.
Они пообедали — Скоби не заметил, что ел, — и он встал.
— Ну, я пойду.
— К отцу Ранку?
— Сначала я должен заглянуть к Уилсону. Он теперь живет в одном из железных домиков на холме. Наш сосед.
— Но он, наверно, в городе.
— По-моему, он приходит домой обедать.
Он думал, поднимаясь в гору, как часто ему теперь придется ходить к Уилсону. Нет, это опасная уловка. Ею можно воспользоваться только раз, зная, что Уилсон обедает в городе. И все же, чтобы не попасться, он постучал к нему и был ошеломлен, когда Гаррис отворил дверь.
— Вот не думал, что вас застану.
— У меня был приступ лихорадки, — сказал тот.
— Мне хотелось повидать Уилсона.
— Он всегда обедает в городе.
— Я зашел ему сказать, что буду рад, если он к нам заглянет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71