Я рассматривал блестящий красный шарик на конце одной из палочек, как чудо природы, видел в нем то икринку лосося, то огромную каплю росы на лепестке розы и впадал в экстаз; потом я положил палец на заостренный кончик палочки, и это прикосновение доставило мне огромное удовольствие. Я согнул палочку. Она сломалась. Острая грусть, словно я уничтожил что-то исключительно ценное, охватила меня.
Около полуночи послышался раскатистый грохот барабана, из-за стола поднялся командир нашего крыла генерал Минотт и смущенно, чуть не расшаркиваясь, реабилитировал наш утренний рейд; как показала аэрофотосъемка, мы действительно бомбили базу на Гельголанде и повредили вражеские военно-морские объекты.
В помещении поднялся невообразимый шум – не потому, что мы нанесли ущерб противнику, но потому, что оказались правы мы, а не штаб крыла; наша радость была безгранична.
В самый разгар торжества, вызванного словами Минотта, в комнате появился Мерроу; свирепая гримаса на его лице не понравилась мне; в руке он держал зажженную свечу.
– Эй, Бреддок! – заорал он. – Тащи-ка сюда свой зад.
Бред подошел, и Базз, вскарабкавшись ему на плечи, доехал на его спине до танцевальной площадки. Дэфни не сомневалась, что Мерроу собирается поджечь столовую. Я же сказал, что хоть он и дурак, но еще не совсем рехнулся. Выкрикивая что-то бессвязное и размахивая горящей свечой, Базз проехал к центру столовой и, с трудом удерживая равновесие на плечах бедняги Бреддока, написал копотью на потолке: «К чертям Гельголанд!»
Пока он выводил буквы, столпившиеся вокруг парни и девушки поощряли его возгласами одобрения, что, казалось, доставляло Мерроу необыкновенное наслаждение.
Как и всегда, к нам вломилось несколько летчиков из Н-ской группы, и Базз завязал с одним из них спор о том, чья группа отбомбилась в тот день точнее и уничтожила больше фрицев; Мерроу предложил решить спор с помощью велосипедных гонок здесь же, в столовой старшего офицерского состава; четверо или пятеро побежали за велосипедами, а другие тем временем сдвинули столы и устроили нечто похожее на овальный трек; своими представителями в соревновании мы выбрали Мерроу и Бенни Чонга.
Чем больше буйствовали наши люди во главе с Мерроу, тем больший стыд испытывал я перед Дэфни. Здесь снова сыграла роль национальная гордость: Дэфни была англичанкой. Я не сомневался, что ничего подобного не могло бы произойти на вечеринке английских летчиков. У австралийцев – да, но только не у англичан. Мы оставались необузданными колонизаторами Дикого Запада.
– Не знаю, во имя чего мы воюем, – сказал я. – Наш народ не испытал всего того, что испытали вы, англичане.
Я заговорил с Дэфни о том, что война застала меня врасплох. Рассказал, что кое-как одолел перевод «Майн кампф», но ничего не извлек из него и не понимал, почему мы должны воевать, хотя, вероятно, знал больше, чем многие другие. В лучшем случае я готов был пассивно одобрять участие моей страны в войне. Но участвовать в ней… не мешало бы Грю и Хэллу получше знать подлинные намерения японцев и с помощью дипломатических средств избежать войны. Наверно, мои рассуждения были просто детским лепетом, я порол ту же чушь, что и Дженет. Войну я рассматривал как борьбу между теми, кто имеет, и теми, кто не имеет, и говорил: «Нельзя же, в самом деле, винить японцев, немцев, итальянцев только за то, что они стремятся жить не хуже нас». Я не хотел и слышать об угрозе стран оси нашему образу жизни, заявляя: «Не все так уж хорошо у нас». Но понятия «мы», «нас» не были отчетливыми и определенными. Я рассказал Дэфни, что мой отец говорил о депрессии, но, увлеченный в то время географией (без земли не могло быть и неба), я считал депрессию какой-то географической нелепостью, низменностью в Пенсильвании, не то чтобы долиной, а скорее старым речным руслом, где обитали нищета и нужда. Я был слишком молод, чтобы понять происходящее, к тому же отец, как врач, не переживал особых трудностей, поскольку количество заболеваний не уменьшалось вместе с ростом безработицы и многие еще могли оплачивать свое лечение, так что мы с братом Джимом всегда имели кусок хлеба.
Дэфни заметила, что, по ее мнению, войны возникают не по экономическим причинам.
– Да, но так говорится во всех книгах.
Она сказала что-то о людях вроде ее Даггера, но тут начались велосипедные гонки, и нам пришлось прекратить разговор.
Под рев собравшихся четверо велосипедистов проехали два круга, а Бенни (случайно или с целью?) врезался в бар и разбил десятки стаканов. Все немедленно принялись швыряться стаканами, а Мерроу ввязался в драку с одним из ворвавшихся к нам летчиков и вышел из нее с синяком и большой царапиной на кулаке – позднее он утверждал, что получил ее, когда вышиб передний зуб какому-то незваному мудрецу.
Я предложил Дэфни уйти. Стояла чудесная майская ночь; мы разыскали автобус Дэфни и всю дорогу держались за руки. Я совершенно не думал, куда нас заведут наши чувства. Я находился во власти глубочайшего заблуждения, что люди, рискующие жизнью, свободны от моральной ответственности за свои поступки, и самонадеянно считал, что Дэфни ничего не хочет от меня, кроме моего общества, моей воспитанности, моей самозабвенной преданности и страстного желания обладать ею. Я мог бы поклясться, что никогда еще не чувствовал себя таким счастливым и что то же самое испытывала Дэфни.
19
Спустя некоторое время нам объявили, что на следующий вечер назначается состояние боевой готовности, и Мерроу предложил съездить на велосипедах пожелать спокойной ночи нашему самолету.
Базз все еще был в воинственном настроении. После того, как нас разругали за рейд на Гельголанд, он затеял бессмысленную перебранку с Уитли Бинзом по сугубо техническому вопросу, что-то об установке интервалометров для бомбометания. Бинз был прав, и все же Мерроу, из чувства неприязни к нему, продолжал нападать. Мы ехали к нашему самолету под ночным небом, кое-где покрытым облаками, – оно выглядело так, словно огромные бесформенные куски упали вместе со звездами на землю, оставив вверху черные дыры; Мерроу бубнил о какой-то компании в эскадрилье Бинза – он называл ее «кликой Бинза». Я же мог думать только о Дэфни, о том, как накануне вечером ее колено прижималось под столом к моему. В груди у меня сладко ныло…
Во мраке затемненного аэродрома показались неясные, мрачно-серые очертания «Тела».
Мерроу похлопал по фюзеляжу самолета.
– Спокойной ночи, крошка, – сказал он.
Я тоже сказал «спокойной ночи», но моему пожеланию предстояло лететь во мраке более длительное расстояние.
20
Мы входили в нижнюю эскадрилью ведущей группы, а Бреддок летел в ведущем самолете соединения с каким-то новичком-генералом из VIII воздушной армии, а качестве туриста;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132
Около полуночи послышался раскатистый грохот барабана, из-за стола поднялся командир нашего крыла генерал Минотт и смущенно, чуть не расшаркиваясь, реабилитировал наш утренний рейд; как показала аэрофотосъемка, мы действительно бомбили базу на Гельголанде и повредили вражеские военно-морские объекты.
В помещении поднялся невообразимый шум – не потому, что мы нанесли ущерб противнику, но потому, что оказались правы мы, а не штаб крыла; наша радость была безгранична.
В самый разгар торжества, вызванного словами Минотта, в комнате появился Мерроу; свирепая гримаса на его лице не понравилась мне; в руке он держал зажженную свечу.
– Эй, Бреддок! – заорал он. – Тащи-ка сюда свой зад.
Бред подошел, и Базз, вскарабкавшись ему на плечи, доехал на его спине до танцевальной площадки. Дэфни не сомневалась, что Мерроу собирается поджечь столовую. Я же сказал, что хоть он и дурак, но еще не совсем рехнулся. Выкрикивая что-то бессвязное и размахивая горящей свечой, Базз проехал к центру столовой и, с трудом удерживая равновесие на плечах бедняги Бреддока, написал копотью на потолке: «К чертям Гельголанд!»
Пока он выводил буквы, столпившиеся вокруг парни и девушки поощряли его возгласами одобрения, что, казалось, доставляло Мерроу необыкновенное наслаждение.
Как и всегда, к нам вломилось несколько летчиков из Н-ской группы, и Базз завязал с одним из них спор о том, чья группа отбомбилась в тот день точнее и уничтожила больше фрицев; Мерроу предложил решить спор с помощью велосипедных гонок здесь же, в столовой старшего офицерского состава; четверо или пятеро побежали за велосипедами, а другие тем временем сдвинули столы и устроили нечто похожее на овальный трек; своими представителями в соревновании мы выбрали Мерроу и Бенни Чонга.
Чем больше буйствовали наши люди во главе с Мерроу, тем больший стыд испытывал я перед Дэфни. Здесь снова сыграла роль национальная гордость: Дэфни была англичанкой. Я не сомневался, что ничего подобного не могло бы произойти на вечеринке английских летчиков. У австралийцев – да, но только не у англичан. Мы оставались необузданными колонизаторами Дикого Запада.
– Не знаю, во имя чего мы воюем, – сказал я. – Наш народ не испытал всего того, что испытали вы, англичане.
Я заговорил с Дэфни о том, что война застала меня врасплох. Рассказал, что кое-как одолел перевод «Майн кампф», но ничего не извлек из него и не понимал, почему мы должны воевать, хотя, вероятно, знал больше, чем многие другие. В лучшем случае я готов был пассивно одобрять участие моей страны в войне. Но участвовать в ней… не мешало бы Грю и Хэллу получше знать подлинные намерения японцев и с помощью дипломатических средств избежать войны. Наверно, мои рассуждения были просто детским лепетом, я порол ту же чушь, что и Дженет. Войну я рассматривал как борьбу между теми, кто имеет, и теми, кто не имеет, и говорил: «Нельзя же, в самом деле, винить японцев, немцев, итальянцев только за то, что они стремятся жить не хуже нас». Я не хотел и слышать об угрозе стран оси нашему образу жизни, заявляя: «Не все так уж хорошо у нас». Но понятия «мы», «нас» не были отчетливыми и определенными. Я рассказал Дэфни, что мой отец говорил о депрессии, но, увлеченный в то время географией (без земли не могло быть и неба), я считал депрессию какой-то географической нелепостью, низменностью в Пенсильвании, не то чтобы долиной, а скорее старым речным руслом, где обитали нищета и нужда. Я был слишком молод, чтобы понять происходящее, к тому же отец, как врач, не переживал особых трудностей, поскольку количество заболеваний не уменьшалось вместе с ростом безработицы и многие еще могли оплачивать свое лечение, так что мы с братом Джимом всегда имели кусок хлеба.
Дэфни заметила, что, по ее мнению, войны возникают не по экономическим причинам.
– Да, но так говорится во всех книгах.
Она сказала что-то о людях вроде ее Даггера, но тут начались велосипедные гонки, и нам пришлось прекратить разговор.
Под рев собравшихся четверо велосипедистов проехали два круга, а Бенни (случайно или с целью?) врезался в бар и разбил десятки стаканов. Все немедленно принялись швыряться стаканами, а Мерроу ввязался в драку с одним из ворвавшихся к нам летчиков и вышел из нее с синяком и большой царапиной на кулаке – позднее он утверждал, что получил ее, когда вышиб передний зуб какому-то незваному мудрецу.
Я предложил Дэфни уйти. Стояла чудесная майская ночь; мы разыскали автобус Дэфни и всю дорогу держались за руки. Я совершенно не думал, куда нас заведут наши чувства. Я находился во власти глубочайшего заблуждения, что люди, рискующие жизнью, свободны от моральной ответственности за свои поступки, и самонадеянно считал, что Дэфни ничего не хочет от меня, кроме моего общества, моей воспитанности, моей самозабвенной преданности и страстного желания обладать ею. Я мог бы поклясться, что никогда еще не чувствовал себя таким счастливым и что то же самое испытывала Дэфни.
19
Спустя некоторое время нам объявили, что на следующий вечер назначается состояние боевой готовности, и Мерроу предложил съездить на велосипедах пожелать спокойной ночи нашему самолету.
Базз все еще был в воинственном настроении. После того, как нас разругали за рейд на Гельголанд, он затеял бессмысленную перебранку с Уитли Бинзом по сугубо техническому вопросу, что-то об установке интервалометров для бомбометания. Бинз был прав, и все же Мерроу, из чувства неприязни к нему, продолжал нападать. Мы ехали к нашему самолету под ночным небом, кое-где покрытым облаками, – оно выглядело так, словно огромные бесформенные куски упали вместе со звездами на землю, оставив вверху черные дыры; Мерроу бубнил о какой-то компании в эскадрилье Бинза – он называл ее «кликой Бинза». Я же мог думать только о Дэфни, о том, как накануне вечером ее колено прижималось под столом к моему. В груди у меня сладко ныло…
Во мраке затемненного аэродрома показались неясные, мрачно-серые очертания «Тела».
Мерроу похлопал по фюзеляжу самолета.
– Спокойной ночи, крошка, – сказал он.
Я тоже сказал «спокойной ночи», но моему пожеланию предстояло лететь во мраке более длительное расстояние.
20
Мы входили в нижнюю эскадрилью ведущей группы, а Бреддок летел в ведущем самолете соединения с каким-то новичком-генералом из VIII воздушной армии, а качестве туриста;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132