В мирное время я бы никогда не согласился по доброй воле провести хотя бы час в обществе такого человека, как Джагхед Фарр, да и он не согласился бы ни минуты побыть со мной. Но сейчас, слушая раскалывающий голову рев четырех винтов моего самолета, нашего самолета, взбивающих мягкий воздух облачного полудня и готовых унести «Тело» прочь от земли и от меня, я чувствовал, как томится сердце о них, о девяти.
А что, если они не вернутся?
Я убью себя. Умру с ними. Застрелюсь из-за угрызений совести и сознания собственной вины. Почему я без борьбы согласился уступить место какому-то Титти? Я подвел их. Надо было схватить Кудрявого Джоунза за глотку и разорвать его на куски, но не позволить ему разлучать меня с моим экипажем, с моей семьей.
Не помню, как прошли следующие часы. Однако хорошо помню, как отправился к опустевшей зоне рассредоточения и как по дороге строил планы убийства полковника Уэлена, по инициативе которого меня, очевидно, и отстранили от полета. К тому же я все еще злился на него за предыдущий день. Некоторое время назад Уэлен вывесил объявление: офицеры из состава боевых экипажей обязаны по очереди дежурить в штабе, проверять своевременность ухода и прихода отпущенного из расположения базы рядового и сержантского состава и выполнять всякую канцелярскую работу; это сомнительное удовольствие я вкусил накануне в воскресенье, перед самым выездом сборной бейсбольной команды нашей авиагруппы в Кимболтон, где Хеверстроу предстояло защищать третью базу. Поехал весь экипаж, кроме меня. Я сидел за паршивым письменным столом, читал от нечего делать газету «Янки», кипел от злости и проклинал болвана Уэлена – кто, как не он, мог придумать какие-то там дежурства по штабу? (Потом мы узнали, что честь этого изобретения принадлежит одному кретину из штаба, он постоянно уклонялся от участия в боевых операциях, и угрызения совести довели его, наверное, до того, что он решил заставить всех боевых летчиков познать тяготы канцелярского труда). Я все еще негодовал, когда вошел Уэлен и своими колкостями по адресу Мерроу подлил масла в огонь. Уэлен заявил, что представил Мерроу к награждению крестом «За летные боевые заслуги» за рейд на Гамбург, но, как он выразился, лично у него «есть кое-какие сомнения в столь исключительном героизме вашего командира».
– Но ведь Мерроу взял на себя командование всем соединением, когда мы совершали повторный заход, не так ли, сэр? – заметил я.
– У хорошего командира экипаж сумел бы успешно отбомбиться с первого захода.
– Боже мой, сэр, но над целью же стояла сплошная облачность! Нельзя же спрашивать с капитана, всего лишь с капитана, за метеорологические условия над объектом бомбежки!
– Ну, свой орден он получит, – ответил этот болван.
Шагая по опоясывавшей аэродром дороге, я продолжал задаваться вопросом, не по вине ли наглого болтуна Уэлена меня оставили сегодня на земле? Но тут же возражал себе: а другие два пилота? Ведь и они оказались в таком же положении. Да, но мало ли на базе вторых пилотов, а выбор почему-то пал именно на нас.
На площадке для стоянки «Тела» я застал Реда Блека; он сидел на ящике с инструментами, жевал потухшую сигару и разговаривал с одним из членов своего экипажа. Блека словно подменили; он никак не походил на ту капризную примадонну, к которой весь наш экипаж относился со столь почтительным вниманием и уважением. Блек был раздражен, обеспокоен и угрюм, и хотя самолеты отсутствовали всего часа два, он все время посматривал то на свои часы, то на небо, где неслись на юго-восток рваные облака, словно преследуя тех, кто покинул нас. Ред не мог простить себе, что не проверил как следует маслопровод.
– Я осмотрел его только раз и хотел попросить капитана Мерроу включить двигатель, чтобы самому понаблюдать за его работой. Если бы вы тоже летели, я бы попросил об этом вас, сэр.
«Сэр»! Это я-то, второй лейтенант? Ред что, вовсе рехнулся, если вдруг проникся таким почтением к какому-то второму лейтенантишке?
Да, кстати, почему до сих пор меня не произвели в первые лейтенанты? Последний срок истек несколько недель назад. Пока что это не слишком меня беспокоило; просто какая-нибудь легкомысленная девица в Пентагоне сунула не ту карточку в счетно-вычислительную машину, вершившую судьбы офицеров за границей. Ошибку в конце концов обнаружат, и я сразу стану обладателем целого чемодана денег – недополученного жалования. Мне надо было воевать, история с присвоением звания не очень меня волновала – вот до этого момента, когда я остановился рядом с сержантом Блеком; он скорчился на ящике с инструментами, держал в бледных губах изжеванный окурок сигары и не сводил глаз с кольцевой дороги, где тени облаков гонялись за солнечными лучами; и я вдруг почувствовал, как упало у меня настроение. Ничтожество – вот что я такое. Меня сознательно обошли при производстве. Не представили к очередному званию потому, что я неудачник. Никогда мне больше не летать с Мерроу. Он убедится, что значит иметь рядом с собой, на сиденье второго пилота, настоящего летчика. Отныне я не понадоблюсь ему. Клинт! Макс! Нег! Малыш! Друзья мои!..
2
Еще оставался целый час до возвращения самолетов, а я уже стоял на балконе вышки и напряженно всматривался в редкие просветы среди проносившихся на юго-восток облаков, надеясь увидеть крохотные точки «крепостей»; я ловил каждый звук, жаждал услышать гром – предвестник появления самолетов.
Нетерпеливое ожидание не отвлекало меня от беспокойных мыслей о Киде Линче. По его внешности, так же как по лицу азиата, нельзя было определить его возраст. Временами, в зависимости от освещения и настроения, он выглядел шестнадцати-семнадцатилетним наивным, неопытным юнцом, не случайно прозванным Кидом. Но проходило какое-то время, и вы замечали оспины у него на коже, полуприкрытые веки и выражение обреченности, обычно присущее старикам и говорившее о скором конце, о приближении смерти и примирении с нею; помню, точно такое выражение я видел на лицах юных солдат на фотографиях Брейди эпохи гражданской войны, и оно всегда глубоко меня трогало.
А что если и «Тело» и «Дом Эшер» сбиты? Возможно, они уже погибли. Я остался в одиночестве. Мои друзья покинули меня.
РВП наступило и прошло. Может, там, на высоте, свирепствовал сильный встречный ветер? Погода, и без того отвратительная, продолжала ухудшаться. Я часто нырял вниз, в диспетчерскую, где строгое молчание само по себе говорило о сдерживаемом волнении, где даже слабый треск радио заставлял людей настороженно поднимать головы и где я не узнал ничего нового, потому что, если там и разговаривали, то лишь об атмосферном фронте на юге, и еще потому, что я всем надоел и меня выставили за дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132
А что, если они не вернутся?
Я убью себя. Умру с ними. Застрелюсь из-за угрызений совести и сознания собственной вины. Почему я без борьбы согласился уступить место какому-то Титти? Я подвел их. Надо было схватить Кудрявого Джоунза за глотку и разорвать его на куски, но не позволить ему разлучать меня с моим экипажем, с моей семьей.
Не помню, как прошли следующие часы. Однако хорошо помню, как отправился к опустевшей зоне рассредоточения и как по дороге строил планы убийства полковника Уэлена, по инициативе которого меня, очевидно, и отстранили от полета. К тому же я все еще злился на него за предыдущий день. Некоторое время назад Уэлен вывесил объявление: офицеры из состава боевых экипажей обязаны по очереди дежурить в штабе, проверять своевременность ухода и прихода отпущенного из расположения базы рядового и сержантского состава и выполнять всякую канцелярскую работу; это сомнительное удовольствие я вкусил накануне в воскресенье, перед самым выездом сборной бейсбольной команды нашей авиагруппы в Кимболтон, где Хеверстроу предстояло защищать третью базу. Поехал весь экипаж, кроме меня. Я сидел за паршивым письменным столом, читал от нечего делать газету «Янки», кипел от злости и проклинал болвана Уэлена – кто, как не он, мог придумать какие-то там дежурства по штабу? (Потом мы узнали, что честь этого изобретения принадлежит одному кретину из штаба, он постоянно уклонялся от участия в боевых операциях, и угрызения совести довели его, наверное, до того, что он решил заставить всех боевых летчиков познать тяготы канцелярского труда). Я все еще негодовал, когда вошел Уэлен и своими колкостями по адресу Мерроу подлил масла в огонь. Уэлен заявил, что представил Мерроу к награждению крестом «За летные боевые заслуги» за рейд на Гамбург, но, как он выразился, лично у него «есть кое-какие сомнения в столь исключительном героизме вашего командира».
– Но ведь Мерроу взял на себя командование всем соединением, когда мы совершали повторный заход, не так ли, сэр? – заметил я.
– У хорошего командира экипаж сумел бы успешно отбомбиться с первого захода.
– Боже мой, сэр, но над целью же стояла сплошная облачность! Нельзя же спрашивать с капитана, всего лишь с капитана, за метеорологические условия над объектом бомбежки!
– Ну, свой орден он получит, – ответил этот болван.
Шагая по опоясывавшей аэродром дороге, я продолжал задаваться вопросом, не по вине ли наглого болтуна Уэлена меня оставили сегодня на земле? Но тут же возражал себе: а другие два пилота? Ведь и они оказались в таком же положении. Да, но мало ли на базе вторых пилотов, а выбор почему-то пал именно на нас.
На площадке для стоянки «Тела» я застал Реда Блека; он сидел на ящике с инструментами, жевал потухшую сигару и разговаривал с одним из членов своего экипажа. Блека словно подменили; он никак не походил на ту капризную примадонну, к которой весь наш экипаж относился со столь почтительным вниманием и уважением. Блек был раздражен, обеспокоен и угрюм, и хотя самолеты отсутствовали всего часа два, он все время посматривал то на свои часы, то на небо, где неслись на юго-восток рваные облака, словно преследуя тех, кто покинул нас. Ред не мог простить себе, что не проверил как следует маслопровод.
– Я осмотрел его только раз и хотел попросить капитана Мерроу включить двигатель, чтобы самому понаблюдать за его работой. Если бы вы тоже летели, я бы попросил об этом вас, сэр.
«Сэр»! Это я-то, второй лейтенант? Ред что, вовсе рехнулся, если вдруг проникся таким почтением к какому-то второму лейтенантишке?
Да, кстати, почему до сих пор меня не произвели в первые лейтенанты? Последний срок истек несколько недель назад. Пока что это не слишком меня беспокоило; просто какая-нибудь легкомысленная девица в Пентагоне сунула не ту карточку в счетно-вычислительную машину, вершившую судьбы офицеров за границей. Ошибку в конце концов обнаружат, и я сразу стану обладателем целого чемодана денег – недополученного жалования. Мне надо было воевать, история с присвоением звания не очень меня волновала – вот до этого момента, когда я остановился рядом с сержантом Блеком; он скорчился на ящике с инструментами, держал в бледных губах изжеванный окурок сигары и не сводил глаз с кольцевой дороги, где тени облаков гонялись за солнечными лучами; и я вдруг почувствовал, как упало у меня настроение. Ничтожество – вот что я такое. Меня сознательно обошли при производстве. Не представили к очередному званию потому, что я неудачник. Никогда мне больше не летать с Мерроу. Он убедится, что значит иметь рядом с собой, на сиденье второго пилота, настоящего летчика. Отныне я не понадоблюсь ему. Клинт! Макс! Нег! Малыш! Друзья мои!..
2
Еще оставался целый час до возвращения самолетов, а я уже стоял на балконе вышки и напряженно всматривался в редкие просветы среди проносившихся на юго-восток облаков, надеясь увидеть крохотные точки «крепостей»; я ловил каждый звук, жаждал услышать гром – предвестник появления самолетов.
Нетерпеливое ожидание не отвлекало меня от беспокойных мыслей о Киде Линче. По его внешности, так же как по лицу азиата, нельзя было определить его возраст. Временами, в зависимости от освещения и настроения, он выглядел шестнадцати-семнадцатилетним наивным, неопытным юнцом, не случайно прозванным Кидом. Но проходило какое-то время, и вы замечали оспины у него на коже, полуприкрытые веки и выражение обреченности, обычно присущее старикам и говорившее о скором конце, о приближении смерти и примирении с нею; помню, точно такое выражение я видел на лицах юных солдат на фотографиях Брейди эпохи гражданской войны, и оно всегда глубоко меня трогало.
А что если и «Тело» и «Дом Эшер» сбиты? Возможно, они уже погибли. Я остался в одиночестве. Мои друзья покинули меня.
РВП наступило и прошло. Может, там, на высоте, свирепствовал сильный встречный ветер? Погода, и без того отвратительная, продолжала ухудшаться. Я часто нырял вниз, в диспетчерскую, где строгое молчание само по себе говорило о сдерживаемом волнении, где даже слабый треск радио заставлял людей настороженно поднимать головы и где я не узнал ничего нового, потому что, если там и разговаривали, то лишь об атмосферном фронте на юге, и еще потому, что я всем надоел и меня выставили за дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132