Малыш Сейлин из своей установки должен был наблюдать за тем же участком, но в нижней части; Батчер Лемб следил (если заставлял себя отрываться от книги) за сектором между четырьмя и восемью часами в верхней части циферблата, а Прайен – за нижней частью того же сектора; Фарр из правого окна фюзеляжа обозревал верхнюю и нижнюю часть сектора от двух до четырех, Брегнани отвечал за такой же участок, осматривая воздушное пространство из левого окна фюзеляжа от восьми до десяти. Время от времени каждый из них мог бросить взгляд и за пределы своего сектора. Так, Нег Хендаун и Малыш Сейлин иногда вращали свои турели на все триста шестьдесят градусов. На офицерах лежали другие обязанности, и потому им не отводились определенные сектора для наблюдения, но мы, конечно, и сами не забывали следить за небом. Заметив в своем секторе вражеский истребитель, член экипажа был обязан немедленно доложить о нем, и вот тогда-то, как предполагалось, мне и следовало брать на себя управление огнем, однако чаще всего меня опережал Базз; что же касается порядка на переговорном устройстве, то кто решился бы в горячке боя запретить людям обращаться друг к другу? Стоило кому-нибудь из стрелков заметить в своем секторе истребитель противника, как он тут же предупреждал другого стрелка, того, кому было сподручнее всадить порцию свинца во вражескую машину, едва она появлялась в его зоне. Правда, когда начинали галдеть все разом, это уже вносило путаницу и нарушало согласованность действий, – вот тут-то я считал своим долгом навести порядок, хотя и в такие минуты Мерроу не мог удержаться, чтобы не раскрыть свою глотку. Мы добросовестно старались помочь друг другу, не считаясь с чинами и обязанностями, и порой, оповещая других во имя спасения собственной шкуры о появлении противника, испытывали (во всяком случае, могу сказать о себе, да и, полагаю, о других тоже) чувство нерушимого братства, и в такие минуты все мы, люди столь разные – мягкий Сейлин, типичный гангстер Фарр, собранный и волевой Хеверстроу, хладнокровный Прайен и другие – все мы, кто не терпел и даже люто ненавидел друг друга на земле, объединялись во время боя, и объединяло нас то, что было в человеке самым сильным чувством после любви к самому себе: любовь к тем, от кого зависит наша жизнь.
Побережье осталось позади, и теперь мы с особым вниманием следили за небом. Пока нам удалось заметить лишь несколько черных разрывов зенитных снарядов; мы узнали тот же беспорядочный и неточный огонь зениток, что, кажется, всегда встречал нас на краю Европы, где батареи либо не получали вовремя сигнала о нашем приближении, либо уступали в боеспособности зенитной артиллерии, которая прикрывала многие объекты наших налетов.
В любую минуту могли появиться вражеские истребители. Мы не знали, дезорганизована ли и в какой мере оборона немцев в результате бомбежки Регенсбурга. Не знали мы и того, когда именно на нас нападут самолеты противника – иногда они выжидали и внезапными концентрированными атаками пытались помешать «крепостям» лечь на боевой курс, а иногда начинали преследование почти сразу же, как только мы пересекали побережье.
– Никто ничего не видит? – спросил я.
– Вижу солнце и луну, – отозвался Негрокус Хендаун.
5
Наблюдая за небом, вслушиваясь в наполнявшие эфир звуки и следя за показаниями приборов, я вместе с тем пытался разобраться, явилось ли для меня откровением все то, что позавчера Дэфни рассказала о Мерроу. Я подумал, что все время, хотя и смутно, догадывался (во всяком случае, обязан был догадываться) о подлинной сущности Мерроу, и сейчас пытался вспомнить, когда наступил перелом в моем отношении к нему, если он вообще наступил. Если это так, если перелом действительно произошел, то не потому, что Мерроу сделал нечто несвойственное ему. Нет. Просто с помощью Дэфни и Кида Линча я постепенно все глубже и полнее постигал истинную натуру; видимо, все началось в июне, примерно в середине нашего срока пребывания в Англии, еще до того, как Мерроу стал героем. Мне припомнились сценки того периода: вот Базз у регулятора паровоза перед остановкой на вокзале Кинг-кросс, выражение самодовольства на его безобразном лице при виде нашего удивления; его глаза убийцы, когда в одном из баров Лондона он ревом выражал свое неодобрение Джону Л. Льюису; отвратительная умиленность, с которой он, стоя в парадном строю, внимал напыщенной болтовне хвастливого сенатора Тамалти о «крови наших американских мальчиков»; его стиснутые челюсти, когда он с бешеной скоростью направил нашу ревущую, рассыпающую гром машину вдоль аллеи благородных буков, ведущую к Пайк-Райлинг-холлу; его сентиментальные заботы о подобранной на улице комнатной собачонке; глупые разговоры и довольные гримасы на «приеме» в замке леди Майнсдейл; ярость на лице, когда он обнаружил исчезновение велосипеда, на котором ездил в «Голубой якорь» в Мотфорд-сейдж; его вытянувшуюся физиономию при известии о награждении Уитни Бинза крестом «За летные боевые заслуги»; дебош, спровоцированный им между боевыми летчиками и счастливыми вояками, которые уже закончили смену и предавались опасному безделью в ожидании приказа о переводе на родину; нервные подергивания головы и рук – признак растерянности, охватившей его в тот день, когда он управлял «Телом», и совершил мужественный (так мы
тогда думали) поступок, и стал единственным среди нас героем. Хитрый, изворотливый, легко поддающийся минутному настроению. Прирожденный летчик, задира и горлан, он, как и все мы, набирался ума-разума, и, подобно нам, испытывал все большую усталость. Но что я разглядел за всем этим? Бросая взгляд назад, должен сказать, что мог бы заметить, как он постепенно стал меняться и как постепенно стал меняться я сам. В какой-то точке эти две кривые, очевидно, пересеклись, и с этого момента, мне кажется, стало меняться мое отношение к Баззу.
По радиотелефону я услышал приказ полковника Юинга всему соединению:
– «Болтун Ред»! Всем другим «Болтунам»! Высота бомбометания две тысячи. Повторяю: высота бомбометания две тысячи!
Значит, Юинг принял решение опуститься под облачный покров. Я жестом обратил на это внимание Мерроу.
– Сукин сын! – крикнул Мерроу.
– Что там у вас? – поинтересовался Хендаун, услышав сердитый голос Базза.
– Не суй нос не в свои дела, сынок, – отрезал Мерроу. Однако он тут же сбавил тон и добавил: – Этот дерьмовый полковничек хочет загнать нас вон под ту тучку.
– Красота! – отозвался Хендаун; он понимал, сколько опасности таит полет под облаками.
Думаю, что поворотным пунктом в моем отношении к Баззу послужило знакомство с Кидом Линчем, этим беззастенчивым болтуном и балагуром, еще не вполне зрелым, но уже серьезным человеком, постоянно озабоченным поисками ответа на вопрос, что, собственно, мы делаем и зачем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132
Побережье осталось позади, и теперь мы с особым вниманием следили за небом. Пока нам удалось заметить лишь несколько черных разрывов зенитных снарядов; мы узнали тот же беспорядочный и неточный огонь зениток, что, кажется, всегда встречал нас на краю Европы, где батареи либо не получали вовремя сигнала о нашем приближении, либо уступали в боеспособности зенитной артиллерии, которая прикрывала многие объекты наших налетов.
В любую минуту могли появиться вражеские истребители. Мы не знали, дезорганизована ли и в какой мере оборона немцев в результате бомбежки Регенсбурга. Не знали мы и того, когда именно на нас нападут самолеты противника – иногда они выжидали и внезапными концентрированными атаками пытались помешать «крепостям» лечь на боевой курс, а иногда начинали преследование почти сразу же, как только мы пересекали побережье.
– Никто ничего не видит? – спросил я.
– Вижу солнце и луну, – отозвался Негрокус Хендаун.
5
Наблюдая за небом, вслушиваясь в наполнявшие эфир звуки и следя за показаниями приборов, я вместе с тем пытался разобраться, явилось ли для меня откровением все то, что позавчера Дэфни рассказала о Мерроу. Я подумал, что все время, хотя и смутно, догадывался (во всяком случае, обязан был догадываться) о подлинной сущности Мерроу, и сейчас пытался вспомнить, когда наступил перелом в моем отношении к нему, если он вообще наступил. Если это так, если перелом действительно произошел, то не потому, что Мерроу сделал нечто несвойственное ему. Нет. Просто с помощью Дэфни и Кида Линча я постепенно все глубже и полнее постигал истинную натуру; видимо, все началось в июне, примерно в середине нашего срока пребывания в Англии, еще до того, как Мерроу стал героем. Мне припомнились сценки того периода: вот Базз у регулятора паровоза перед остановкой на вокзале Кинг-кросс, выражение самодовольства на его безобразном лице при виде нашего удивления; его глаза убийцы, когда в одном из баров Лондона он ревом выражал свое неодобрение Джону Л. Льюису; отвратительная умиленность, с которой он, стоя в парадном строю, внимал напыщенной болтовне хвастливого сенатора Тамалти о «крови наших американских мальчиков»; его стиснутые челюсти, когда он с бешеной скоростью направил нашу ревущую, рассыпающую гром машину вдоль аллеи благородных буков, ведущую к Пайк-Райлинг-холлу; его сентиментальные заботы о подобранной на улице комнатной собачонке; глупые разговоры и довольные гримасы на «приеме» в замке леди Майнсдейл; ярость на лице, когда он обнаружил исчезновение велосипеда, на котором ездил в «Голубой якорь» в Мотфорд-сейдж; его вытянувшуюся физиономию при известии о награждении Уитни Бинза крестом «За летные боевые заслуги»; дебош, спровоцированный им между боевыми летчиками и счастливыми вояками, которые уже закончили смену и предавались опасному безделью в ожидании приказа о переводе на родину; нервные подергивания головы и рук – признак растерянности, охватившей его в тот день, когда он управлял «Телом», и совершил мужественный (так мы
тогда думали) поступок, и стал единственным среди нас героем. Хитрый, изворотливый, легко поддающийся минутному настроению. Прирожденный летчик, задира и горлан, он, как и все мы, набирался ума-разума, и, подобно нам, испытывал все большую усталость. Но что я разглядел за всем этим? Бросая взгляд назад, должен сказать, что мог бы заметить, как он постепенно стал меняться и как постепенно стал меняться я сам. В какой-то точке эти две кривые, очевидно, пересеклись, и с этого момента, мне кажется, стало меняться мое отношение к Баззу.
По радиотелефону я услышал приказ полковника Юинга всему соединению:
– «Болтун Ред»! Всем другим «Болтунам»! Высота бомбометания две тысячи. Повторяю: высота бомбометания две тысячи!
Значит, Юинг принял решение опуститься под облачный покров. Я жестом обратил на это внимание Мерроу.
– Сукин сын! – крикнул Мерроу.
– Что там у вас? – поинтересовался Хендаун, услышав сердитый голос Базза.
– Не суй нос не в свои дела, сынок, – отрезал Мерроу. Однако он тут же сбавил тон и добавил: – Этот дерьмовый полковничек хочет загнать нас вон под ту тучку.
– Красота! – отозвался Хендаун; он понимал, сколько опасности таит полет под облаками.
Думаю, что поворотным пунктом в моем отношении к Баззу послужило знакомство с Кидом Линчем, этим беззастенчивым болтуном и балагуром, еще не вполне зрелым, но уже серьезным человеком, постоянно озабоченным поисками ответа на вопрос, что, собственно, мы делаем и зачем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132