И все же это сделал Брагин: рывок у самого финиша, и он обходит Косарева".
- А я, как педагог, настаиваю, чтобы Ладя и Андрей были в одном ансамбле, - говорит Кира Викторовна. - Они две краски, два акцента!
- Вот именно, - подхватывает Евгения Борисовна. - В ансамбле они исключают друг друга.
- Но ансамбль - это коллектив. Они не должны исключать себя в коллективе. Все собственное, индивидуальное неотделимо от коллективного. Каблуки Киры Викторовны стучали все громче и энергичнее. Она даже наскочила на преподавателя музыкальной литературы, "музлита". Он пошатнулся, совсем как часовщик на лесенке. - И работа ансамбля будет завтра продемонстрирована. А значит, и моя тоже! Простите, Илья Захарович. - Кира Викторовна взглянула на "музлита".
- Пожалуйста, - пробормотал Илья Захарович, придерживая на голове тюбетейку.
- А все-таки, - сказал директор, - может быть...
- Поздно! - вдруг прозвучал резкий голос Беленького Ипполита Васильевича, старейшего педагога школы. Беленький сидел в старинном кресле, которое не совпадало с современной мебелью учительской и было похоже на средних размеров карету. Его личное, "ипполитовское".
- Ипполит Васильевич, что вы имеете в виду? - спросил директор.
- То, что сказал. Поздно не для нее, - и старик показал на Киру Викторовну, - а для всех нас! - Потом вдруг совершенно неожиданно закончил: - И хорошо! Краски при смешивании рождают новый цвет. Турнир "Олимпийские надежды" был великолепен. Я люблю бокс.
- Вы это серьезно? - спросила Евгения Борисовна.
- О боксе? Конечно.
Хотя и кажется, что старик шутит, но в том-то и дело, что это и есть самый серьезный разговор, и как начинает Ипполит Васильевич его неожиданно, так неожиданно и заканчивает. Никогда нельзя предугадать, с чего он его начнет и на чем закончит. В школе только одна Евгения Борисовна пытается сомневаться в том, что Ипполит Васильевич все время говорит серьезно.
В учительскую вбежала пожилая аккомпаниаторша, маленькая, в пестром, почти летнем костюме. Туфли на ней тоже яркие, почти летние. Очевидно, ей было все равно, совпадает ее одежда с временем года или не совпадает. Она не придавала значения подобным условностям, она была выше этого. Пожилая аккомпаниаторша, ни на кого не глядя, устремилась к окну и с шумом открыла первую раму.
- Вы что, Алла Романовна? - спросила Верочка, которая переписывала набело сводку успеваемости.
- Забыла вчера масло взять.
Между рамами окна лежала пачка масла. Алла Романовна взглянула на масло, приподнялась на цыпочки - при этом туфли как бы самостоятельно остались стоять на полу. Достала из сумки пачку творога и положила возле масла. С шумом закрыла окно.
В учительской после слов Ипполита Васильевича возникла неестественная тишина. Алла Романовна не обращала на эту тишину никакого внимания, как она вообще ни на что не обращала внимания.
- Верочка, у кого я с утра?
- У контрабасистов.
- Мне казалось, у виолончелистов.
- Алла Романовна!.. - Верочка с укоризной посмотрела на аккомпаниаторшу. - У виолончелистов вы были вчера.
Кто-то из молодых преподавателей потоптался, покашлял и начал осторожно звонить по телефону, который стоял у Верочки на столе, в кабинет звукозаписи.
- Сим Симыч, вы подобрали Римского-Корсакова?
- Готово, - ответил из аппаратной заведующий кабинетом.
- У меня занятия в классе... - преподаватель отошел от стола Верочки, насколько позволял эластичный телефонный шнур, и посмотрел в расписание, двадцать первом. Включите пленку.
Алла Романовна приколола еще одну записку с надписью "творог" и, сверкая яркими туфлями, исчезла за дверью.
Кира Викторовна молча покинула учительскую. День у нее предстоял тяжелый. Ушли и остальные преподаватели. Самые молодые, больше похожие на учеников, чем на преподавателей, направились к репетиционному залу. По пути негромко разговаривали.
- Вчера Дима Назаров из второго класса говорит, да кому - Ипполиту Васильевичу, что ему не нравятся у Рамо украшения. "Можно, - говорит, - я их сниму".
- И что Ипполит?
- Снимите, господинчик мой, если не нравятся.
- Ну и он?..
- Снял.
- Ипполит двойку поставил?
- Сказал, что отметку выставит года через два-три. Или через пять!
- А меня Гусев измучил. Я его боюсь.
- Отправьте к Ипполиту Васильевичу.
- Уже.
- Что?
- Отправила и получила обратно.
- Что сказал?
- Что сказал... "Не преступно, но некрасиво".
Преподаватели тихонько засмеялись.
В контрольном динамике кабинета звукозаписи раздались первые такты "Шехеразады" Римского-Корсакова для двадцать первого класса. Сим Симыч, щуплый подвижный человек в рабочей блузе, надетой поверх пиджака, все всегда слушает у себя в кабинете в контрольном динамике. Он видит свою молодость, своих друзей-оркестрантов в маленьких черных галстуках-"гаврилках" на эстраде сада "Эрмитаж" в Москве или в Летнем саду в Петербурге. Иногда он берет в школе у кладовщика дежурную виолончель, снимает рабочую блузу и один поздно вечером поднимается на эстраду школьного репетиционного зала. Играет. Он не грустит, ему приятно и радостно от всего этого. И ему еще радостно, что он продолжает служить музыке - работает в школе и что вокруг него юные музыканты, которые еще только наденут свои первые черные галстуки.
На всех электрических часах стрелки показывали девять утра.
Ипполит Васильевич Беленький медленно шел по коридору. Под мышкой у него была кавказская палочка. Рядом с Ипполитом Васильевичем шел юный композитор. Это друг Гусева. Ипполит Васильевич держал раскрытую нотную тетрадь.
- У вас два "ре" и бас, - говорил Ипполит Васильевич. - Куда пришлось разрешение этой ноты? М-м... Интересное сочинение. А тут обозначено что-нибудь или не обозначено? Хотя Скрябин и сказал, что точно записать музыку нельзя. Но все же...
И старик опустил тетрадь на уровень юного композитора. Юный композитор был остроносым, лохматым, в клетчатой рубашке. Он боком заглянул в тетрадь, кивнул - точка обозначена. Он уже начал писать так же неразборчиво, как Бетховен. С той только разницей, что приходится самому расшифровывать свои рукописи. Еще при жизни.
- Позвольте выразить удовольствие, - сказал Ипполит Васильевич. - А здесь пауза?
Композитор посмотрел в тетрадь. Отрицательно качнул головой - паузы нет.
- Справедливо. А то бы публика решила, что музыка кончилась, и ринулась бы в гардероб.
Композитор в отношении гардероба промолчал - гардероб не входил в его планы. Лохматая голова - это другое дело.
Старик и композитор продолжали не спеша свой путь по коридору. Так же не спеша скрылись в дверях класса теоретико-композиторского отделения.
К дверям другого класса, на другом этаже, шла Кира Викторовна. Она еще не успокоилась после разговора в учительской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
- А я, как педагог, настаиваю, чтобы Ладя и Андрей были в одном ансамбле, - говорит Кира Викторовна. - Они две краски, два акцента!
- Вот именно, - подхватывает Евгения Борисовна. - В ансамбле они исключают друг друга.
- Но ансамбль - это коллектив. Они не должны исключать себя в коллективе. Все собственное, индивидуальное неотделимо от коллективного. Каблуки Киры Викторовны стучали все громче и энергичнее. Она даже наскочила на преподавателя музыкальной литературы, "музлита". Он пошатнулся, совсем как часовщик на лесенке. - И работа ансамбля будет завтра продемонстрирована. А значит, и моя тоже! Простите, Илья Захарович. - Кира Викторовна взглянула на "музлита".
- Пожалуйста, - пробормотал Илья Захарович, придерживая на голове тюбетейку.
- А все-таки, - сказал директор, - может быть...
- Поздно! - вдруг прозвучал резкий голос Беленького Ипполита Васильевича, старейшего педагога школы. Беленький сидел в старинном кресле, которое не совпадало с современной мебелью учительской и было похоже на средних размеров карету. Его личное, "ипполитовское".
- Ипполит Васильевич, что вы имеете в виду? - спросил директор.
- То, что сказал. Поздно не для нее, - и старик показал на Киру Викторовну, - а для всех нас! - Потом вдруг совершенно неожиданно закончил: - И хорошо! Краски при смешивании рождают новый цвет. Турнир "Олимпийские надежды" был великолепен. Я люблю бокс.
- Вы это серьезно? - спросила Евгения Борисовна.
- О боксе? Конечно.
Хотя и кажется, что старик шутит, но в том-то и дело, что это и есть самый серьезный разговор, и как начинает Ипполит Васильевич его неожиданно, так неожиданно и заканчивает. Никогда нельзя предугадать, с чего он его начнет и на чем закончит. В школе только одна Евгения Борисовна пытается сомневаться в том, что Ипполит Васильевич все время говорит серьезно.
В учительскую вбежала пожилая аккомпаниаторша, маленькая, в пестром, почти летнем костюме. Туфли на ней тоже яркие, почти летние. Очевидно, ей было все равно, совпадает ее одежда с временем года или не совпадает. Она не придавала значения подобным условностям, она была выше этого. Пожилая аккомпаниаторша, ни на кого не глядя, устремилась к окну и с шумом открыла первую раму.
- Вы что, Алла Романовна? - спросила Верочка, которая переписывала набело сводку успеваемости.
- Забыла вчера масло взять.
Между рамами окна лежала пачка масла. Алла Романовна взглянула на масло, приподнялась на цыпочки - при этом туфли как бы самостоятельно остались стоять на полу. Достала из сумки пачку творога и положила возле масла. С шумом закрыла окно.
В учительской после слов Ипполита Васильевича возникла неестественная тишина. Алла Романовна не обращала на эту тишину никакого внимания, как она вообще ни на что не обращала внимания.
- Верочка, у кого я с утра?
- У контрабасистов.
- Мне казалось, у виолончелистов.
- Алла Романовна!.. - Верочка с укоризной посмотрела на аккомпаниаторшу. - У виолончелистов вы были вчера.
Кто-то из молодых преподавателей потоптался, покашлял и начал осторожно звонить по телефону, который стоял у Верочки на столе, в кабинет звукозаписи.
- Сим Симыч, вы подобрали Римского-Корсакова?
- Готово, - ответил из аппаратной заведующий кабинетом.
- У меня занятия в классе... - преподаватель отошел от стола Верочки, насколько позволял эластичный телефонный шнур, и посмотрел в расписание, двадцать первом. Включите пленку.
Алла Романовна приколола еще одну записку с надписью "творог" и, сверкая яркими туфлями, исчезла за дверью.
Кира Викторовна молча покинула учительскую. День у нее предстоял тяжелый. Ушли и остальные преподаватели. Самые молодые, больше похожие на учеников, чем на преподавателей, направились к репетиционному залу. По пути негромко разговаривали.
- Вчера Дима Назаров из второго класса говорит, да кому - Ипполиту Васильевичу, что ему не нравятся у Рамо украшения. "Можно, - говорит, - я их сниму".
- И что Ипполит?
- Снимите, господинчик мой, если не нравятся.
- Ну и он?..
- Снял.
- Ипполит двойку поставил?
- Сказал, что отметку выставит года через два-три. Или через пять!
- А меня Гусев измучил. Я его боюсь.
- Отправьте к Ипполиту Васильевичу.
- Уже.
- Что?
- Отправила и получила обратно.
- Что сказал?
- Что сказал... "Не преступно, но некрасиво".
Преподаватели тихонько засмеялись.
В контрольном динамике кабинета звукозаписи раздались первые такты "Шехеразады" Римского-Корсакова для двадцать первого класса. Сим Симыч, щуплый подвижный человек в рабочей блузе, надетой поверх пиджака, все всегда слушает у себя в кабинете в контрольном динамике. Он видит свою молодость, своих друзей-оркестрантов в маленьких черных галстуках-"гаврилках" на эстраде сада "Эрмитаж" в Москве или в Летнем саду в Петербурге. Иногда он берет в школе у кладовщика дежурную виолончель, снимает рабочую блузу и один поздно вечером поднимается на эстраду школьного репетиционного зала. Играет. Он не грустит, ему приятно и радостно от всего этого. И ему еще радостно, что он продолжает служить музыке - работает в школе и что вокруг него юные музыканты, которые еще только наденут свои первые черные галстуки.
На всех электрических часах стрелки показывали девять утра.
Ипполит Васильевич Беленький медленно шел по коридору. Под мышкой у него была кавказская палочка. Рядом с Ипполитом Васильевичем шел юный композитор. Это друг Гусева. Ипполит Васильевич держал раскрытую нотную тетрадь.
- У вас два "ре" и бас, - говорил Ипполит Васильевич. - Куда пришлось разрешение этой ноты? М-м... Интересное сочинение. А тут обозначено что-нибудь или не обозначено? Хотя Скрябин и сказал, что точно записать музыку нельзя. Но все же...
И старик опустил тетрадь на уровень юного композитора. Юный композитор был остроносым, лохматым, в клетчатой рубашке. Он боком заглянул в тетрадь, кивнул - точка обозначена. Он уже начал писать так же неразборчиво, как Бетховен. С той только разницей, что приходится самому расшифровывать свои рукописи. Еще при жизни.
- Позвольте выразить удовольствие, - сказал Ипполит Васильевич. - А здесь пауза?
Композитор посмотрел в тетрадь. Отрицательно качнул головой - паузы нет.
- Справедливо. А то бы публика решила, что музыка кончилась, и ринулась бы в гардероб.
Композитор в отношении гардероба промолчал - гардероб не входил в его планы. Лохматая голова - это другое дело.
Старик и композитор продолжали не спеша свой путь по коридору. Так же не спеша скрылись в дверях класса теоретико-композиторского отделения.
К дверям другого класса, на другом этаже, шла Кира Викторовна. Она еще не успокоилась после разговора в учительской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79