Еще в подвале этот, казалось бы, закоренелый, черствый циник с тоской говорил о том, что его мучает «когтистый зверь, скребущий сердце, совесть. Незваный гость, докучный собеседник…». Старый барон, как трактовал его Черкасов, и умер от человеческого потрясения перед лицом зла, которое сам же и вообразил в сыне.
Черкасов играл Барона изобретательно, умно, эмоционально. Но сам Барон с его идеями и чувствами, радостями и страданиями не очень занимал зрителей. И этот момент сказался на восприятии спектакля и его судьбе сильнее, чем недочеты исполнителей других действующих лиц и холодок несколько традиционной режиссуры. «Истина страстей», заключенная в пушкинском шедевре, могла полно раскрыться на сцене лишь в атмосфере заинтересованного зрительского сопереживания, как это происходило на спектакле «Моцарт и Сальери». Своей проблематикой (нравственные основания искусства и принципы творчества) он оказался значительно ближе аудитории шестидесятых годов, чем «Скупой рыцарь». Каждое время ищет в живом мире пушкинской поэзии ответа на волнующие его вопросы.
Черкасов понимал, что его работа, не получив значительного общественного резонанса, по-настоящему не прозвучала. Добротный академический спектакль, на который через год станут водить старшеклассников… Ну что ж, его барон Филипп незаметно отойдет в тень. В актерской жизни никому не избежать и рядовых созданий. Вот только в шестьдесят лет успех нужен, как никогда. Того и жди, поползут слухи: «выдыхается, повторяется…» Чем он мог ответить? Делом, новым творением. Но это зависело не только от него. В июне 1963 года, выступая с речью, Черкасов произнес горькие слова: «Разве нормально, когда лучшие советские актеры часто „простаивают“, годами сидят без хороших ролей, не могут создать полноценные образы героических современников? Это негосударственно, так же как держать под снегом ценные машины, как гноить семена. А ведь актер не может браться за любую роль, он должен беречь свое доброе имя…»
Как всегда, Черкасов беспокоился не только о себе.
Теперь трудно поверить, что вначале Черкасова не хотели утверждать на роль Дронова в фильме. Выдвигались те соображения, что актеру не избежать самоповторения. Однажды было даже заявлено о слишком театральной игре актера, не подходящей для экрана. Поэтому, приступая к работе в новой картине, Черкасов был «разогрет», находился в состоянии внутренней полемики со скептиками и недоброжелателями.
Когда на «Ленфильме» начались съемки «Все остается людям», Черкасов уже более двухсот раз выходил на сцену Дроновым. Роль выкристаллизовалась, была отлажена до мельчайших деталей. Черкасов не стал менять сути образа, но создавал его иными средствами, нежели в театре. То, что на сцене длилось три с половиной часа, на экране должно было занять менее полутора. Ушло все второстепенное, в то же время детали стали еще важнее. Крупные планы требовали более тонкой мимической игры, должна была измениться и интонация.
Черкасов уже семь лет не снимался и истосковался по трудной, но любимой «киношной» работе. Когда-то на творческом вечере он говорил: «Театр — лаборатория, десятки лет можно развивать образ. Кино же оттачивает технику — взлетать без разбега, без трамплина на самую высокую ноту. Надо попасть сразу в точку, чтобы лететь, лететь. Вот разница». Проявляя высочайший профессионализм кинематографического актера, Черкасов, когда возникала необходимость, легко и быстро создавал несколько вариантов одного эпизода. Бывало, что он сам предлагал и даже настаивал на новых дублях, хотя состояние его здоровья оставляло желать лучшего. Артист утомлялся, ему приходилось время от времени отдыхать на «дроновском» диване.
Часть съемок проходила в научном центре в Дубне, под Москвой. Для Черкасова уже одно это представляло известные трудности. Летом в жару он чувствовал себя очень неважно. Жена или сын всегда старались проводить его.
Всегда была готова ему помочь и московская родня. Приезжая в, Москву, Черкасов, если удавалось выкроить время, навещал семью брата Константина. Это было праздником для всех. «Угощение чтоб было хорошее!» — голосом Осипа угрожающе произносил, входя в дом, Черкасов. После оживленных разговоров и смеха наступал час музыки. Пели русские песни, отрывки из опер (особенно удавался хор бояр из «Князя Игоря» — «Мужайся, княгиня…»). Черкасов пристально следил за музыкальным образованием обоих своих одаренных племянников, гордился их успехами. Случалось, помогал и деньгами. Он любил их почти отцовской любовью. И они обожали своего дядю.
Из гостиницы «Москва», где Черкасов всегда останавливался, однажды он приехал на Савеловский вокзал, откуда ему нужно было попасть в Дубну. Николая Константиновича сопровождал племянник Геннадий. Электрички были переполнены. Пока племянник искал вагон посвободнее, чтобы можно было хотя бы присесть, в духоте и вокзальной суматохе Черкасов ждал его на перроне. Когда Геннадий Константинович вернулся, то увидел, что вокруг Черкасова собралось много людей. И он подумал, что Николаю Константиновичу стало плохо. Но оказалось, что тут возник маленький митинг. «Сам еле стоит, прислонясь к фонарю, чемодан уже выпустил из рук, но говорит живо, шутит, и все, кто вокруг, тоже улыбаются, слушают», — вспоминает Г. Черкасов.
Когда фильм вышел на экраны, он вызвал к себе огромный интерес. Появились сотни рецензий — в центральной и периферийной печати, на всех языках союзных и автономных республик. За этим чувствовалась большая радость народа, вновь встретившегося со своим любимым артистом — Николаем Черкасовым.
«Мы по праву можем сказать, что это новое создание Черкасова, — писал в „Правде“ (1 февраля 1964 года) критик П. Марков. — Его выступление в кино совсем не повторяет спектакля». А. Анастасьев («Искусство кино», 1963, № 12) точно отметил важнейшую особенность черкасовской игры в фильме: «Он современен не только по своей идее, по жизненной позиции, но по душевному устройству, ритму мысли, складу речи, интонациям». В то же время режиссура, как справедливо писал критик, по сути дела, осталась в рамках фильма-спектакля. Но теперь па это не приходится особенно сетовать. Если с точки зрения чистоты жанра и был урон для киноискусства, то мы, по крайней мере, можем благодаря фильму все же судить и о последней крупной работе Черкасова.
Здоровье артиста заметно ухудшалось. После церемонии вручения Ленинской премии за исполнение роли Дронова в фильме «Все остается людям» Николай Черкасов, выйдя из Спасской башни Кремля, на небольшом пути до гостиницы «Москва», всего каких-нибудь 600 метров, пять раз останавливался передохнуть.
Его, бывало, спрашивали:
— Почему вы не идете на пенсию?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
Черкасов играл Барона изобретательно, умно, эмоционально. Но сам Барон с его идеями и чувствами, радостями и страданиями не очень занимал зрителей. И этот момент сказался на восприятии спектакля и его судьбе сильнее, чем недочеты исполнителей других действующих лиц и холодок несколько традиционной режиссуры. «Истина страстей», заключенная в пушкинском шедевре, могла полно раскрыться на сцене лишь в атмосфере заинтересованного зрительского сопереживания, как это происходило на спектакле «Моцарт и Сальери». Своей проблематикой (нравственные основания искусства и принципы творчества) он оказался значительно ближе аудитории шестидесятых годов, чем «Скупой рыцарь». Каждое время ищет в живом мире пушкинской поэзии ответа на волнующие его вопросы.
Черкасов понимал, что его работа, не получив значительного общественного резонанса, по-настоящему не прозвучала. Добротный академический спектакль, на который через год станут водить старшеклассников… Ну что ж, его барон Филипп незаметно отойдет в тень. В актерской жизни никому не избежать и рядовых созданий. Вот только в шестьдесят лет успех нужен, как никогда. Того и жди, поползут слухи: «выдыхается, повторяется…» Чем он мог ответить? Делом, новым творением. Но это зависело не только от него. В июне 1963 года, выступая с речью, Черкасов произнес горькие слова: «Разве нормально, когда лучшие советские актеры часто „простаивают“, годами сидят без хороших ролей, не могут создать полноценные образы героических современников? Это негосударственно, так же как держать под снегом ценные машины, как гноить семена. А ведь актер не может браться за любую роль, он должен беречь свое доброе имя…»
Как всегда, Черкасов беспокоился не только о себе.
Теперь трудно поверить, что вначале Черкасова не хотели утверждать на роль Дронова в фильме. Выдвигались те соображения, что актеру не избежать самоповторения. Однажды было даже заявлено о слишком театральной игре актера, не подходящей для экрана. Поэтому, приступая к работе в новой картине, Черкасов был «разогрет», находился в состоянии внутренней полемики со скептиками и недоброжелателями.
Когда на «Ленфильме» начались съемки «Все остается людям», Черкасов уже более двухсот раз выходил на сцену Дроновым. Роль выкристаллизовалась, была отлажена до мельчайших деталей. Черкасов не стал менять сути образа, но создавал его иными средствами, нежели в театре. То, что на сцене длилось три с половиной часа, на экране должно было занять менее полутора. Ушло все второстепенное, в то же время детали стали еще важнее. Крупные планы требовали более тонкой мимической игры, должна была измениться и интонация.
Черкасов уже семь лет не снимался и истосковался по трудной, но любимой «киношной» работе. Когда-то на творческом вечере он говорил: «Театр — лаборатория, десятки лет можно развивать образ. Кино же оттачивает технику — взлетать без разбега, без трамплина на самую высокую ноту. Надо попасть сразу в точку, чтобы лететь, лететь. Вот разница». Проявляя высочайший профессионализм кинематографического актера, Черкасов, когда возникала необходимость, легко и быстро создавал несколько вариантов одного эпизода. Бывало, что он сам предлагал и даже настаивал на новых дублях, хотя состояние его здоровья оставляло желать лучшего. Артист утомлялся, ему приходилось время от времени отдыхать на «дроновском» диване.
Часть съемок проходила в научном центре в Дубне, под Москвой. Для Черкасова уже одно это представляло известные трудности. Летом в жару он чувствовал себя очень неважно. Жена или сын всегда старались проводить его.
Всегда была готова ему помочь и московская родня. Приезжая в, Москву, Черкасов, если удавалось выкроить время, навещал семью брата Константина. Это было праздником для всех. «Угощение чтоб было хорошее!» — голосом Осипа угрожающе произносил, входя в дом, Черкасов. После оживленных разговоров и смеха наступал час музыки. Пели русские песни, отрывки из опер (особенно удавался хор бояр из «Князя Игоря» — «Мужайся, княгиня…»). Черкасов пристально следил за музыкальным образованием обоих своих одаренных племянников, гордился их успехами. Случалось, помогал и деньгами. Он любил их почти отцовской любовью. И они обожали своего дядю.
Из гостиницы «Москва», где Черкасов всегда останавливался, однажды он приехал на Савеловский вокзал, откуда ему нужно было попасть в Дубну. Николая Константиновича сопровождал племянник Геннадий. Электрички были переполнены. Пока племянник искал вагон посвободнее, чтобы можно было хотя бы присесть, в духоте и вокзальной суматохе Черкасов ждал его на перроне. Когда Геннадий Константинович вернулся, то увидел, что вокруг Черкасова собралось много людей. И он подумал, что Николаю Константиновичу стало плохо. Но оказалось, что тут возник маленький митинг. «Сам еле стоит, прислонясь к фонарю, чемодан уже выпустил из рук, но говорит живо, шутит, и все, кто вокруг, тоже улыбаются, слушают», — вспоминает Г. Черкасов.
Когда фильм вышел на экраны, он вызвал к себе огромный интерес. Появились сотни рецензий — в центральной и периферийной печати, на всех языках союзных и автономных республик. За этим чувствовалась большая радость народа, вновь встретившегося со своим любимым артистом — Николаем Черкасовым.
«Мы по праву можем сказать, что это новое создание Черкасова, — писал в „Правде“ (1 февраля 1964 года) критик П. Марков. — Его выступление в кино совсем не повторяет спектакля». А. Анастасьев («Искусство кино», 1963, № 12) точно отметил важнейшую особенность черкасовской игры в фильме: «Он современен не только по своей идее, по жизненной позиции, но по душевному устройству, ритму мысли, складу речи, интонациям». В то же время режиссура, как справедливо писал критик, по сути дела, осталась в рамках фильма-спектакля. Но теперь па это не приходится особенно сетовать. Если с точки зрения чистоты жанра и был урон для киноискусства, то мы, по крайней мере, можем благодаря фильму все же судить и о последней крупной работе Черкасова.
Здоровье артиста заметно ухудшалось. После церемонии вручения Ленинской премии за исполнение роли Дронова в фильме «Все остается людям» Николай Черкасов, выйдя из Спасской башни Кремля, на небольшом пути до гостиницы «Москва», всего каких-нибудь 600 метров, пять раз останавливался передохнуть.
Его, бывало, спрашивали:
— Почему вы не идете на пенсию?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110