Её носили на руках, лелеяли, одевали в прекрасные одежды, сочиняли поэмы, шли во имя её на плаху и в бой. У неё было много разных детей: светлокожих, оливкового цвета, тёмных. И все поклонялись ей, почитали, и нежность их тёплым комочком шевелилась у сердца. Её понимали с полуслова и видели в ней не только источник миллиардов будущих жизней, но и носительницу духовного пламени, потому что она рождала песни, писала картины, танцевала и высекала из камня скульптуры. Ей было хорошо и у походного костра, и у домашнего очага, она любила тихое солнечное небо, нежную шейку ребёнка с завитком волос, твёрдую поступь мужа и прилетевшее откуда-то издалека эхо грядущих дней, в которых угадывались сбывшиеся надежды.
Желудок… Сколько помнит себя, ей всегда хотелось есть. Вот и сейчас, когда вроде бы ничего не надо, рука тянется к другому плоду, и лишь только он оказывается съеденным, как тёплый комочек у сердца оборачивается притаившейся змеёй, то и дело выпускающей своё жало. Дети покидают её и навсегда вычёркивают из памяти… Куда делась её одарённость? Нет её, превратилась в навоз, удачно сдабривающий мужские добродетели и таланты. А вот уже и пинают ногами, вот объявляют ведьмой и сжигают на костре мелочного предательства. И никак не вырваться из потных рук минутного вожделения, после которого, в лучшем случае, следует безразличие, если не пинок ногой.
Кажется, она и её спутник едят с разных деревьев: нет совпадения. Ему весело, он сидит, хохочет, тыча пальцем в раскинувшуюся над ними крону, закрывающую небо, а ей хочется плакать, потому что муж оставил её с выводком детей, и она бредёт босиком по пыльной, бесконечной дороге, и ей преграждают путь ложь и зависть, сплетня и донос.
Вот и ты плачешь, бедный Якс. Но ведь мужчина должен быть опорой и каменной стеной, сильным и рисковым. Отчего же ты раскис? Нельзя так, иначе оружие в руки возьму я, глотку хищному зверю перегрызу я, дом начну строить я, на охоту буду ходить и детей выращивать, сражаться с морской стихией и вязать чулки. Нельзя плакать мужчинам, Якс, а то поставлю тебя у плиты, и, пока буду охотиться на медведя, ты перестираешь пелёнки и сваришь чего-нибудь поесть. Не хочешь? Тогда давай все вместе: на зверя и у телевизора, в рубке корабля и у корыта.
Ты права, Яся, в своих требованиях. Но неужели история человечества держится на наших с тобой отношениях? Как прекрасна ты бываешь в дни ранней весны, и куда все исчезает под осень? Становишься ворчливой, неопрятной старухой. А я хочу боготворить тебя постоянно. Мой беспокойный дух гонит мои ноги в далёкие края, не могу усидеть на месте, мне надо пощупать мир руками, попробовать на язык. Я долго не знал, куда деть клокочущую в себе силу, и убивал, убивал, убивал. Не только от злобы, но и от праведного гнева, и от великой мечты и любви. Ты рожала, а я убивал наших братьев и детей. Похоже, мы оба устали от этих занятий, а когда присели на минуту отдохнуть, увидели над собой звёздное небо и навсегда очаровались им. Даже по пустыне мы шли теперь с поднятыми головами — так оно манило, притягивало нас. Что мы искали в нем? Не отраженье ли собственных лиц? Мы съели второй плод и, кажется, стали мудрее.
— Надеюсь, третий и есть тот самый, несущий бессмертие. Однако сладость какая…
— Это же с древа забвения! Это его плоды слаще всех! — сильным ударом он выбил половинку плода из её рук, зашвырнув свою в кусты. Но оба уже успели проглотить по кусочку, и это не замедлило проявиться: они ощутили необычайную лёгкость, вмиг забыты были все печали и горести, но не было и радости от этого бесцельного, бессмысленного парения. Они поняли: это их искушали. Не один, а множество змеев. Одни одурманивали их убаюкивающими мелодиями, другие предлагали на выбор огромный ассортимент развлечений, третьи приготовились высосать из их мозгов память.
— Вот оно! — вдруг воскликнул Якс, стараясь стряхнуть наваждение от приторно-сладкого плода. Яся проследила за его взглядом и оцепенела. Крона одного из деревьев раздвинулась, и оттуда, перебираясь с ветки на ветку, степенно вышла белая птица с веерообразным, как у павлина, радужным хвостом. Она уселась на толстый, выступающий из кроны сук, и её оперенье стало алеть, испуская розовато-голубое свечение. Птица медленно истаивала, сгорала, превращаясь в сгусток шарообразного пламени, откуда вдруг опять появилась сначала её голова, затем туловище и хвост, который вновь зажёгся алым цветом, и птица вновь скрылась в огненном шаре. Так продолжалось несколько раз, пока наконец, возродившись в очередной раз, птица растворилась в листве.
Яся и Якс переглянулись и прочитали в глазах друг друга: высшая цель жизни — бессмертие. Человечество вечно, как птица Феникс.
— Но как понять это сгорание? — спросила Яся.
— Поймём, когда сорвём с этого дерева плод, — сказал Якс.
Не отрывая глаз от дерева, они двинулись к нему. Но едва Якс протянул руку, чтобы сорвать желанный плод, как ветви, тихо прозвенев резными листьями, взметнулись вверх. В изумлении отступил он на шаг, и дерево тут же опустило ветви чуть не до самой земли. Яся стремительно бросилась к нему, но оно, точно играя с людьми, вновь закинуло ветви в небо. Стоило Ясе отойти, как ветви с тяжёлыми плодами опять опустились к земле.
— Придётся лезть по стволу, хотя он будто отполированный, — решительно сказал Якс. — Если я сорвусь, полезешь ты. Во что бы то ни стало мы должны отведать плоды этого дерева…
Зажёгся свет.
— Вот и отдохнули в раю, — усмехнулся Гали. — Ты посиди, я приведу Орлика. Светлана с Марио идут сюда, тебе не будет скучно. Я мигом. — И он поспешил к выходу…
— Как фильм? — К Айке подсела Светлана. — Я, разумеется, подключилась к Ясе и очень хорошо прочувствовала нашу женскую суть. Но какой кошмар эта пустыня! У меня по-настоящему истомилось все тело.
Марио лишь покачивал головой, внимая каждому слову Светланы, и Айка видела, что девушка впечатляла его больше, чем фильм. Сама же была такой измочаленной, будто и впрямь пришлось пережить выпавшие на долю героев приключения. Даже во рту остался слащавый привкус от плода забвения.
Зал опустел. К ним подошла контролёр, но, узнав, в чем дело, попросила, чтобы все-таки минут через пятнадцать зал освободили. Лишь только она скрылась в фойе, как ввалилась компания Батиста. Сзади понуро шёл Гали.
— Так это вы подруга нашего Гали? — Батист остановился перед Айкой, протягивая ладонь с короткими, будто обрубленными пальцами. — Много слыхал о вас. Очень рад видеть. Люблю сильных духом.
— Милочка, бедненькая, — заверещала итальянка.
— Позвольте помочь вам, сударыня. — В голосе Пашки прозвучала нотка ерничества. От него и Батиста сильно разило водочным перегаром.
— Я сам, — мрачно отодвинув Пашку, Гали подошёл к Айке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Желудок… Сколько помнит себя, ей всегда хотелось есть. Вот и сейчас, когда вроде бы ничего не надо, рука тянется к другому плоду, и лишь только он оказывается съеденным, как тёплый комочек у сердца оборачивается притаившейся змеёй, то и дело выпускающей своё жало. Дети покидают её и навсегда вычёркивают из памяти… Куда делась её одарённость? Нет её, превратилась в навоз, удачно сдабривающий мужские добродетели и таланты. А вот уже и пинают ногами, вот объявляют ведьмой и сжигают на костре мелочного предательства. И никак не вырваться из потных рук минутного вожделения, после которого, в лучшем случае, следует безразличие, если не пинок ногой.
Кажется, она и её спутник едят с разных деревьев: нет совпадения. Ему весело, он сидит, хохочет, тыча пальцем в раскинувшуюся над ними крону, закрывающую небо, а ей хочется плакать, потому что муж оставил её с выводком детей, и она бредёт босиком по пыльной, бесконечной дороге, и ей преграждают путь ложь и зависть, сплетня и донос.
Вот и ты плачешь, бедный Якс. Но ведь мужчина должен быть опорой и каменной стеной, сильным и рисковым. Отчего же ты раскис? Нельзя так, иначе оружие в руки возьму я, глотку хищному зверю перегрызу я, дом начну строить я, на охоту буду ходить и детей выращивать, сражаться с морской стихией и вязать чулки. Нельзя плакать мужчинам, Якс, а то поставлю тебя у плиты, и, пока буду охотиться на медведя, ты перестираешь пелёнки и сваришь чего-нибудь поесть. Не хочешь? Тогда давай все вместе: на зверя и у телевизора, в рубке корабля и у корыта.
Ты права, Яся, в своих требованиях. Но неужели история человечества держится на наших с тобой отношениях? Как прекрасна ты бываешь в дни ранней весны, и куда все исчезает под осень? Становишься ворчливой, неопрятной старухой. А я хочу боготворить тебя постоянно. Мой беспокойный дух гонит мои ноги в далёкие края, не могу усидеть на месте, мне надо пощупать мир руками, попробовать на язык. Я долго не знал, куда деть клокочущую в себе силу, и убивал, убивал, убивал. Не только от злобы, но и от праведного гнева, и от великой мечты и любви. Ты рожала, а я убивал наших братьев и детей. Похоже, мы оба устали от этих занятий, а когда присели на минуту отдохнуть, увидели над собой звёздное небо и навсегда очаровались им. Даже по пустыне мы шли теперь с поднятыми головами — так оно манило, притягивало нас. Что мы искали в нем? Не отраженье ли собственных лиц? Мы съели второй плод и, кажется, стали мудрее.
— Надеюсь, третий и есть тот самый, несущий бессмертие. Однако сладость какая…
— Это же с древа забвения! Это его плоды слаще всех! — сильным ударом он выбил половинку плода из её рук, зашвырнув свою в кусты. Но оба уже успели проглотить по кусочку, и это не замедлило проявиться: они ощутили необычайную лёгкость, вмиг забыты были все печали и горести, но не было и радости от этого бесцельного, бессмысленного парения. Они поняли: это их искушали. Не один, а множество змеев. Одни одурманивали их убаюкивающими мелодиями, другие предлагали на выбор огромный ассортимент развлечений, третьи приготовились высосать из их мозгов память.
— Вот оно! — вдруг воскликнул Якс, стараясь стряхнуть наваждение от приторно-сладкого плода. Яся проследила за его взглядом и оцепенела. Крона одного из деревьев раздвинулась, и оттуда, перебираясь с ветки на ветку, степенно вышла белая птица с веерообразным, как у павлина, радужным хвостом. Она уселась на толстый, выступающий из кроны сук, и её оперенье стало алеть, испуская розовато-голубое свечение. Птица медленно истаивала, сгорала, превращаясь в сгусток шарообразного пламени, откуда вдруг опять появилась сначала её голова, затем туловище и хвост, который вновь зажёгся алым цветом, и птица вновь скрылась в огненном шаре. Так продолжалось несколько раз, пока наконец, возродившись в очередной раз, птица растворилась в листве.
Яся и Якс переглянулись и прочитали в глазах друг друга: высшая цель жизни — бессмертие. Человечество вечно, как птица Феникс.
— Но как понять это сгорание? — спросила Яся.
— Поймём, когда сорвём с этого дерева плод, — сказал Якс.
Не отрывая глаз от дерева, они двинулись к нему. Но едва Якс протянул руку, чтобы сорвать желанный плод, как ветви, тихо прозвенев резными листьями, взметнулись вверх. В изумлении отступил он на шаг, и дерево тут же опустило ветви чуть не до самой земли. Яся стремительно бросилась к нему, но оно, точно играя с людьми, вновь закинуло ветви в небо. Стоило Ясе отойти, как ветви с тяжёлыми плодами опять опустились к земле.
— Придётся лезть по стволу, хотя он будто отполированный, — решительно сказал Якс. — Если я сорвусь, полезешь ты. Во что бы то ни стало мы должны отведать плоды этого дерева…
Зажёгся свет.
— Вот и отдохнули в раю, — усмехнулся Гали. — Ты посиди, я приведу Орлика. Светлана с Марио идут сюда, тебе не будет скучно. Я мигом. — И он поспешил к выходу…
— Как фильм? — К Айке подсела Светлана. — Я, разумеется, подключилась к Ясе и очень хорошо прочувствовала нашу женскую суть. Но какой кошмар эта пустыня! У меня по-настоящему истомилось все тело.
Марио лишь покачивал головой, внимая каждому слову Светланы, и Айка видела, что девушка впечатляла его больше, чем фильм. Сама же была такой измочаленной, будто и впрямь пришлось пережить выпавшие на долю героев приключения. Даже во рту остался слащавый привкус от плода забвения.
Зал опустел. К ним подошла контролёр, но, узнав, в чем дело, попросила, чтобы все-таки минут через пятнадцать зал освободили. Лишь только она скрылась в фойе, как ввалилась компания Батиста. Сзади понуро шёл Гали.
— Так это вы подруга нашего Гали? — Батист остановился перед Айкой, протягивая ладонь с короткими, будто обрубленными пальцами. — Много слыхал о вас. Очень рад видеть. Люблю сильных духом.
— Милочка, бедненькая, — заверещала итальянка.
— Позвольте помочь вам, сударыня. — В голосе Пашки прозвучала нотка ерничества. От него и Батиста сильно разило водочным перегаром.
— Я сам, — мрачно отодвинув Пашку, Гали подошёл к Айке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71