Я вспоминаю, как на обратном пути мы увидели мужчину и двух женщин, накладывавших сено на телегу. Мужчина стоял наверху на сене, а женщины непрерывно подавали ему вилами громадные охапки сена, не обращая внимания на сильную жару. Моя маленькая жена удивилась и возмутилась.
— Никогда не думала, — сказала она, — что белые мужчины могут так дурно обращаться со своими женщинами. Черноногие не так жестоки. Я начинаю думать, что белым женщинам живется гораздо тяжелее, чем нам.
— Ты права, — отозвался я, — большинство бедных белых женщин — рабыни: им приходится вставать в три-четыре часа утра, готовить еду три раза в день, шить, чинить и стирать одежду детей, мыть полы, работать на огороде, и когда наступает ночь, у них едва хватает силы заползти в постель. Как ты думаешь, ты могла бы все это делать?
— Нет, — ответила она, — не могла бы. Хотела бы я знать, не потому ли белые женщины так нас не любят, что им приходится тяжело работать, в то время, как у нас много досуга, мы можем отдыхать, ходить в гости или ездить верхом по прекрасной прерии. Конечно, наша жизнь лучше. А ты… счастлив был тот день, когда ты решил сделать меня своей маленькой женой.
Шли безмятежные годы нашей жизни с Нэтаки. Наше стадо все разрасталось; дважды в год его сгоняли на клеймение вместе с остальным скотом резервации. Я провел две оросительные канавы и сеял траву на сено. Работать приходилось мало, и мы каждую осень ездили куда-нибудь, в Скалистые горы с друзьями или по железной дороге в более далекие места. Иногда мы садились в лодку и неторопливо спускались по течению, останавливаясь в палатке на берегу Миссури, и отъезжали вниз от Форт-Бентона на 300-400 миль, возвращаясь домой по железной дороге. Пожалуй, путешествие по воде мы любили больше всего. Вечно манящее бурное течение, мрачные скалы, заросшая красивым лесом безмолвная долина — все это таило в себе особое очарование, каким не обладало ни одно место в горах. Во время одного такого путешествия по реке Нэтаки пожаловалась на острую боль в кончиках пальцев правой руки.
— Это просто ревматизм, — сказал я, — скоро пройдет.
Но я ошибся. Боль становилась все сильнее, и мы, бросив лодку в устье реки Милк, сели на первый поезд, шедший в город, где жил наш доктор, и снова очутились в больнице, в той самой палате. Те же добрые сестры и сиделки окружили Нэтаки, пытаясь облегчить ее боли, ставшие мучительными. Пришел доктор, пощупал пульс, вынул стетоскоп и стал передвигать его из одной точки в другую, пока наконец не остановился на правой стороне шеи у ключицы, В этой точке он долго слушал, и я начал волноваться.
— Это не ревматизм, — говорил я себе, — что-то неладно с сердцем.
Доктор отдал какое-то распоряжение сиделке, потом повернулся к Нэтаки:
— Не падайте духом, дружок, мы вас вытащим. Нэтаки улыбнулась. Она стала задремывать под влиянием принятого снотворного; мы вышли из палаты,
— Ну, друг мой, — сказал доктор, — на этот раз я мало что могу сделать. Может быть, она проживет еще год, хотя это сомнительно.
Одиннадцать месяцев мы все делали, что могли, но наступил день, когда моя верная, любимая, мягкосердечная маленькая жена скончалась и я остался один. Днем я думаю о ней, по ночам она мне снится. Я хотел бы веровать, думать, что мы снова встретимся на том берегу. Но все для меня покрыто мраком.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102