Ожили в памяти разные жуткие сказки вроде той, что короли династии Баккара, один за другим уходящие в эти черные врата, лежат там, один подле другого, закованные в саркофаги из год от году нарастающего донного льда. Что династия прервется, когда река не примет короля, когда следующий покойник не влезет в прорубь, переполненную призраками, замурованными в прозрачные глыбы.
Здесь никто никогда не нырял. Говорили, что донный лед тает и летом, что солнечное тепло не проникает сквозь толщу бегущей воды и драгоценности, с которыми погружали королей, оставались нетронутыми, вмурованные в ледяные глыбы.
«Меня не хотят, потому что я - твой сын». Потом, когда под полное безмолвие тело короля скрылось в глубинах холодной черной воды и был дан отбой, рыцари и дамы полезли по берегу вверх, где под самыми городскими воротами их предусмотрительно ожидали экипажи. Погребальный траур кончился, из королевских погребов простонародью выкатили бочки вина попроще, и с наступлением вечера, что ввиду зимы случилось скоро, тут и там слышались пожелания королям Баккара отправляться на тот свет как можно чаще, если уж это такой безотказный способ слупить с них дармовую выпивку.
5. Маленькие детки - маленькие бедки
Уж коли таковы маленькие бедки, так Ува не хотела бы увидать, каковы будут большие. С той проклятущей, полной ужаса ночи все пошло наперекосяк. Впрочем, взяла бы она грех на душу, когда бы принялась виноватить малютку. Окрещенная должным порядком Ара, как ей положено, лежала в плетеной корзине, приспособленной под колыбель, пинала пеленки, сосала рожок, срыгивала молочко, заталкивала в ротик кулачок или розовую пятку, пускала пузыри, иногда гулила, исправно пачкала пеленки и на деле позволяла Уве убеждаться в правильности или ошибочности советов, которые она давала молодым мамашам. И была, кажется, единственным свидетельством того, что покойница в алом платье не привиделась повитухе в кошмарном сне. Со временем та даже стала думать, будто бы он и не был столь уж кошмарным.
Кошмар начался, когда оказалось, что в суете да заполохе сунула она Иде не ту бутылочку. А другую, с действием, можно сказать, противоположным! Не запирающим, а отворяющим, каковое и не преминуло в самое ближайшее время сказаться, и никто, кроме самой Иды, не был удивлен.
Нельзя сказать, будто склянки не были подписаны, вот только Уву никто никогда не заботился грамоте обучать. И пошла Ида по всем углам сотрясать небеса, призывая их гнев на бывшую задушевную подругу, змею подколодную, упырицу, горем чужим живущую, к счастью чужому завидущую, черной ворожбой промышляющую. Благо на углах у нее завсегда находилось с кем побеседовать.
Нет, у нее, конечно, хватило ума не обвинить Уву в неудачной попытке извести дитя, не рожденную еще божью живую душу, какую, как известно, только сам Господь и может прибрать при полном заступничестве Святой Полы, а иное есть страшный грех, сравнимый разве что с детоубийством. Тогда бы Ида сама первая отведала на площади плетей, а то и горький хлеб изгнания. А вот слушок, будто заморила она несчастную роженицу заради дорогой собольей шубы, чтоб не отдавать, укоренился, и не успела Ува перекреститься, как заявились к ней на порог пристава и конфисковали окаянную шубу как «вещный предмет, можный быть целью богопротивного действа». Ува только воздух ртом хватила, а ей уж было ведено в субботу явиться к церкви на дознание, и пригрозили еще напоследок, что коль не явится - за волосы будет привлечена и на себя пусть пеняет!
На кого пеняла Ува всю оставшуюся неделю, неизвестно, но пасторскую любимую племянницу, или, как сквозь зубы говаривали, кто она ему там, уже видели, когда она полами этой самой скандальной шубы снег по улице мела.
Вот в субботу взяла она платок побольше, привязала Аруди - не оставлять же одну дома, оделась победнее-пожалостнее, повторила про себя, что говорить будет, волосы подвязала, чтобы показать, что в трудах она вся и некогда - хотела еще сажей помазаться, да поняла - перебор выйдет и предстала перед большими людьми в большом сарае, что содержался при церкви как раз для подобных дел. Приходилось ли разбирать кражу или государь объявлял населению перепись, забирали ли в солдаты или меняли оброчные, нормы все, что касалось деревни в целом, творилось здесь, и теперь набилась сюда тьма народу, охочего до дармового развлечения.
Люди, собравшиеся ее судить, были настолько большими, что сели на пасторское место, лицом к дверям, а пастор словно умалился, сдвинувшись на самый левый край. Старосты и вовсе стояли, мяли шапки в руках, а те, на скамьях, словно даже и не видели оказываемого им почета, и одеты вовсе даже и не в овчины, а в кожу да в замшу, и о чем-то своем зубоскалили, и плащи на скамье лежали богатые. Оба молодые, кудрявые, пальцы в перстнях, серьги в ушах. Она бы даже сказала - по девкам зыркали, кабы не были такие важные персоны. Зрителей собралась, считай, вся деревня, и надышали так, что воздух ножом можно резать. Девки, нарядные, сидели вдоль стен и лузгали семечки. Развлечение.
- Ну, - сказал один, что волосом потемнее, - душегубствуешь, баба?
- Кто, - спросила Ува спокойно, - говорит?
- Ну, скажем так, слух прошел.
- Я - не душегубка. Я повитуха. И это не слух. Это ремесло мое, каким живу, матерью оставленное. Других наследств нет, милостивые господа.
- А вот, - встрял другой, - тут записано, что извела ты странницу, мающуюся мукой родовой, из-за дорогой ее шубы да по склонности к черному чародейству, требующему жертвы кровавой. На пергаменте, слышь, тетка, записано!
- Ну так, милостивый государь, - не теряя себя ответила ему Ува, - ежели из чьего рта вылетело, так и на пергамент могло невзначай попасть. Чай того же сорту новость.
Второй, который рыжий, покрутил головой.
- Слышите, Ярдли! А вы уверяли, будто смерды испытывают благоговейное почтение к писаным грамотам!
- Вам стоило держать пари, Птармиган…
- Ну что ж… Ува, рассказывай, как все было, - велел ей рыжий Птармиган. Ува сосредоточилась на шевелении щеточки его усов. Ара молчала у груди, как рыбка.
- А что рассказывать? - осведомилась она более в воздух. - Ну, пришла она ко мне на порог. Гнать?
- Я не об этом, - отмахнулся Птармиган. - Кто они, откуда, как назвалась?
- А никак, - огрызнулась Ува, посмелевшая от того, что с нею разговаривают. - Молодые люди любят женщин, но не любят детей.
- Ха, - воскликнул неугомонный Ярдли. - Есть крохотная вероятность, Птармиган, что вы… или я, хотя бы поверхностно были знакомы с этой особой? Как бы это выглядело забавно.
- Вряд ли, - пресек его более серьезный коллега. - Ни одна женщина не любит меня настолько, чтобы не избавиться от ребенка сразу, как только угроза стала реальной. Не говоря уж о том, чтобы тащиться рожать, сохраняя тайну, на край цивилизации, ночью, полагаясь лишь на деревенскую повитуху.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
Здесь никто никогда не нырял. Говорили, что донный лед тает и летом, что солнечное тепло не проникает сквозь толщу бегущей воды и драгоценности, с которыми погружали королей, оставались нетронутыми, вмурованные в ледяные глыбы.
«Меня не хотят, потому что я - твой сын». Потом, когда под полное безмолвие тело короля скрылось в глубинах холодной черной воды и был дан отбой, рыцари и дамы полезли по берегу вверх, где под самыми городскими воротами их предусмотрительно ожидали экипажи. Погребальный траур кончился, из королевских погребов простонародью выкатили бочки вина попроще, и с наступлением вечера, что ввиду зимы случилось скоро, тут и там слышались пожелания королям Баккара отправляться на тот свет как можно чаще, если уж это такой безотказный способ слупить с них дармовую выпивку.
5. Маленькие детки - маленькие бедки
Уж коли таковы маленькие бедки, так Ува не хотела бы увидать, каковы будут большие. С той проклятущей, полной ужаса ночи все пошло наперекосяк. Впрочем, взяла бы она грех на душу, когда бы принялась виноватить малютку. Окрещенная должным порядком Ара, как ей положено, лежала в плетеной корзине, приспособленной под колыбель, пинала пеленки, сосала рожок, срыгивала молочко, заталкивала в ротик кулачок или розовую пятку, пускала пузыри, иногда гулила, исправно пачкала пеленки и на деле позволяла Уве убеждаться в правильности или ошибочности советов, которые она давала молодым мамашам. И была, кажется, единственным свидетельством того, что покойница в алом платье не привиделась повитухе в кошмарном сне. Со временем та даже стала думать, будто бы он и не был столь уж кошмарным.
Кошмар начался, когда оказалось, что в суете да заполохе сунула она Иде не ту бутылочку. А другую, с действием, можно сказать, противоположным! Не запирающим, а отворяющим, каковое и не преминуло в самое ближайшее время сказаться, и никто, кроме самой Иды, не был удивлен.
Нельзя сказать, будто склянки не были подписаны, вот только Уву никто никогда не заботился грамоте обучать. И пошла Ида по всем углам сотрясать небеса, призывая их гнев на бывшую задушевную подругу, змею подколодную, упырицу, горем чужим живущую, к счастью чужому завидущую, черной ворожбой промышляющую. Благо на углах у нее завсегда находилось с кем побеседовать.
Нет, у нее, конечно, хватило ума не обвинить Уву в неудачной попытке извести дитя, не рожденную еще божью живую душу, какую, как известно, только сам Господь и может прибрать при полном заступничестве Святой Полы, а иное есть страшный грех, сравнимый разве что с детоубийством. Тогда бы Ида сама первая отведала на площади плетей, а то и горький хлеб изгнания. А вот слушок, будто заморила она несчастную роженицу заради дорогой собольей шубы, чтоб не отдавать, укоренился, и не успела Ува перекреститься, как заявились к ней на порог пристава и конфисковали окаянную шубу как «вещный предмет, можный быть целью богопротивного действа». Ува только воздух ртом хватила, а ей уж было ведено в субботу явиться к церкви на дознание, и пригрозили еще напоследок, что коль не явится - за волосы будет привлечена и на себя пусть пеняет!
На кого пеняла Ува всю оставшуюся неделю, неизвестно, но пасторскую любимую племянницу, или, как сквозь зубы говаривали, кто она ему там, уже видели, когда она полами этой самой скандальной шубы снег по улице мела.
Вот в субботу взяла она платок побольше, привязала Аруди - не оставлять же одну дома, оделась победнее-пожалостнее, повторила про себя, что говорить будет, волосы подвязала, чтобы показать, что в трудах она вся и некогда - хотела еще сажей помазаться, да поняла - перебор выйдет и предстала перед большими людьми в большом сарае, что содержался при церкви как раз для подобных дел. Приходилось ли разбирать кражу или государь объявлял населению перепись, забирали ли в солдаты или меняли оброчные, нормы все, что касалось деревни в целом, творилось здесь, и теперь набилась сюда тьма народу, охочего до дармового развлечения.
Люди, собравшиеся ее судить, были настолько большими, что сели на пасторское место, лицом к дверям, а пастор словно умалился, сдвинувшись на самый левый край. Старосты и вовсе стояли, мяли шапки в руках, а те, на скамьях, словно даже и не видели оказываемого им почета, и одеты вовсе даже и не в овчины, а в кожу да в замшу, и о чем-то своем зубоскалили, и плащи на скамье лежали богатые. Оба молодые, кудрявые, пальцы в перстнях, серьги в ушах. Она бы даже сказала - по девкам зыркали, кабы не были такие важные персоны. Зрителей собралась, считай, вся деревня, и надышали так, что воздух ножом можно резать. Девки, нарядные, сидели вдоль стен и лузгали семечки. Развлечение.
- Ну, - сказал один, что волосом потемнее, - душегубствуешь, баба?
- Кто, - спросила Ува спокойно, - говорит?
- Ну, скажем так, слух прошел.
- Я - не душегубка. Я повитуха. И это не слух. Это ремесло мое, каким живу, матерью оставленное. Других наследств нет, милостивые господа.
- А вот, - встрял другой, - тут записано, что извела ты странницу, мающуюся мукой родовой, из-за дорогой ее шубы да по склонности к черному чародейству, требующему жертвы кровавой. На пергаменте, слышь, тетка, записано!
- Ну так, милостивый государь, - не теряя себя ответила ему Ува, - ежели из чьего рта вылетело, так и на пергамент могло невзначай попасть. Чай того же сорту новость.
Второй, который рыжий, покрутил головой.
- Слышите, Ярдли! А вы уверяли, будто смерды испытывают благоговейное почтение к писаным грамотам!
- Вам стоило держать пари, Птармиган…
- Ну что ж… Ува, рассказывай, как все было, - велел ей рыжий Птармиган. Ува сосредоточилась на шевелении щеточки его усов. Ара молчала у груди, как рыбка.
- А что рассказывать? - осведомилась она более в воздух. - Ну, пришла она ко мне на порог. Гнать?
- Я не об этом, - отмахнулся Птармиган. - Кто они, откуда, как назвалась?
- А никак, - огрызнулась Ува, посмелевшая от того, что с нею разговаривают. - Молодые люди любят женщин, но не любят детей.
- Ха, - воскликнул неугомонный Ярдли. - Есть крохотная вероятность, Птармиган, что вы… или я, хотя бы поверхностно были знакомы с этой особой? Как бы это выглядело забавно.
- Вряд ли, - пресек его более серьезный коллега. - Ни одна женщина не любит меня настолько, чтобы не избавиться от ребенка сразу, как только угроза стала реальной. Не говоря уж о том, чтобы тащиться рожать, сохраняя тайну, на край цивилизации, ночью, полагаясь лишь на деревенскую повитуху.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94